Свежим летним днем шел тропинкой на крутую гору кустарниками орешника и молодых берез. Из орешника - лещуги лучшее удилище: легкое, гибкое, стройное. На вершине горы чувствовался порывистый ветер, ласкающий. Трепетали листья, звенели насекомые в траве. Тихо и спокойно окрест.
Шагая тропинкой, я прицеплял леску к удилищу. На пологих куртинках блестела трава, высокая и такая густая, что хотелось лечь где-нибудь в тени и лежать, ни о чем не думать. Глядеть на небо с высокими белыми облаками. Помню по детству неповторимое впечатление: когда долго лежишь, глядя в небо, кажется, что возносишься… Закинул удочку и лег навзничь.
Клева не было. Воткнул удилище в сухую корягу ольхи, улегся в тени и задремал, нисколько не жалея, что рыбалка не удалась, день потерян. Время – не убито. Оно моё. Редко бываешь счастлив несмотря ни на что. Вдруг совсем рядом мужской сердитый голос заставил вскочить. Поднявшись, привыкая глазами полными синевы и солнца к матушке-земле, стал смотреть, как маленький старичок потешно перебегал по дну овражка в сухой пойме, - то жалостливо манил к себе кого-то, то - нещадно ругал, материл.
На полянке в густой траве, разглядел за его спиной хорошую, сытую козу пестрой в желтизну масти. В нынешние тяжелые времена, когда в деревне прокормиться можно лишь от трудов праведных, а держать коров - нет уже сил, - тут старики вспомнили про коз. Выпасали по два раза в день, и пасли сами.
-Римма, Римма, - звал старик, - Риммочка, милочка… Ты глянь, глянь, я ищу её везде, а она тут морду чешет!
Коза посмотрела на старика долгим, ничего не обозначающим взглядом…
- Хать твою, чертовка… Ну, поди сюда, ну поди… ко мне, разумница моя, моя кормилица… Забулдыга! Зараза! Зарежу и сожру!
Коза, не спуская со старика внимательного умного взгляда, жевала, пошевеливая бороденкой, уписывала траву, но стоило двинуться старику – и в одно мгновение кинулась она на дно оврага с водой. Старик тяжело дышал, видно долго искал сорвавшуюся с веревки бестию-животину. Размахнувшись широко, дед метнул палку, как при игре в городки. Рима прыснула вдоль ручья, точно очумела, кинулась в кусты и без оглядки – к реке.
Недолго думая, я выломал из кустарника длинный прут, и мы оба двинулись на козу. Дед тяжело дышал, еле-еле тащил ноги по густой траве, – Риммочка измотала его силы. Он тяжело опустился на кочку, снял картуз и вытер рукавом рубахи пот с лица.
- Сынок, на-ка палку, палкой ее, суку, падлу, коровенку ельцинскую…
Продравшись к мокрому и низкому берегу реки, «недокорова» остановилась, как бы размышляя. Увидев меня, обходящего её с тыла, метнулась к острову, густо поросшему осокой. Тактически обыграла меня. Обнаружилось в этой парнокопытной особи - и впрямь нечто таинственное: сверхчувствие и опытность - немалые. Теперь уже я вступил в игру не только по жалости к старику, а и с азартом обманутого бывалого пастуха.
Вода была не глубокая, родниковая и ледяная. И, чтобы добраться до островка, надо было снять обувь. Я снял кроссовки, и, утопая до колен в грязной жиже, немея от холода, полез за Риммой.
Подошел дед, опершись на палку и тяжело дыша, вновь начал костерить козу.
Между тем я напористо, но без злости пробирался к островку, осторожно наступая на кочки… Коза оглянулась, дерзко шарахнулась на меня и в два прыжка мигом очутилась на другой стороне речонки.
- Сразу не подходи, сынок, ты этак, сызбоку… Похитрей… Ну, сука, это демон, не коза. Это не коза, а бес. Ты со своим, она – со своим. Все жилы она с меня вытянула. Бросить бы её, да внуков каждый год возят. А коровы где? Ни одной. Который год уже вся округа без коров. У двоих на три деревни, да и то к ним записываться надо, такая очередь. Мне – тьфу это молоко: детишек жалко…, - садясь там, где стоял и тоже снимая сапоги, исповедовался дед. – Курица – не птица, прапорщик – не офицер… Нет скотины – и коза не скотина… Смеёшься, а я вот те крест, иной раз думаю, хоть бы пропала или утащили её, или, прости меня господи, сдохла, мать её-суку! Какой тебе смех…
На той стороне, куда я выбрался вслед за зверюгой, стоял особняк какого-то дельца из «новых». Высокий со шпилем дом с двуглавым орлом на фасаде был огорожен непроницаемым забором высотой метров в шесть. И только ворота были сетчатые, временные. Сам делец, оплывший салом, ходил взад и вперед вдоль забора снаружи своей вотчины походкой тюленя. Время от времени он кидал палку бультерьеру, дразня и разыгрывая его.
Бультерьер, крупный, напористый, с желтыми подпалинами на черной, мощной груди и скулах, играл без злобы - словно одолжение делал. Это не нравилось хозяину, и едва появилась коза на его берегу, он кинул в неё палку: «Ату, Ричард, взять! Чужие!»
То, что случилось в следующее мгновение, не забыть до конца дней. Кобель кинулся и вцепился в длинную белую козью шею. Оба рухнули, и стало слышно, как пёс, урча, перехватывал её горло ближе к голове, где кожа нежнее. Коза рванулась, забилась, вскочила на ноги, но Ричард был явно сильнее, и оба рухнули один на другого.
Повиснув крепкими кривыми лапами, волочилась по траве, пес рычал, а «полорогая» - таскала его из последних сил, упираясь тонкими копытами в сырую землю, падая на колени, и пытаясь подняться. Мы с дедом никак не могли добежать до забора по пересеченной местности, через болотину и тину, перепрыгивая по кочкам. Ричард все теснее смыкал зубы на козьем горле. И когда мы с «дельцом» рискнули растащить их, было поздно.
Яркие трусы из американского флага на владельце имения стали темны козьей кровью:
-Хана парнокопытной. – Констатировал владелец. - Нож неси, нож неси, Лера, кричал он кому-то, верно жене. Зубы разжимать! – заорал он с каким-то диким восторгом - молодой, в стрингах, бабёнке. Он кричал, а та играла об забор, и единственно что сделала, перестала играть и подняла жёлтый теннисный шарик.
Делец дергал собаку, как тушу, за задние лапы, он весь колыхался от усилия, как грелка с водой. Наконец розняли. Я сел отдышаться, а делец поспешил укрыться с собакой за воротами. И вовремя: подоспел дед с выверутой сухой корчагой. Коза не вставала уже и на копыта, Ричард волок её как позорное и бессмысленное на этой земле стерво. Колени передних копыт подломились. Она то и дело выпадала: то ли сама, то ли Ричард играл ею словно охотник.
Дед не плакал, он побледнел, и молча шёл с сухой орясиной на американские трусы и ракетку. Делец метнулся на свой участок. И задвинул электроприводом ворота. Заскочить во след за ним - не успели ни дед, ни я. За воротами владелец с породистым барбосом, хрипло отдыхивались. Убежав в сарай, и вернувшись с расчехленным ружьём, Лера вдруг начала истерически смеяться. Она угрожала ружьём за возможное вторжение в пределы своей вотчины и имела на то полное право. Я встал и шагнул к его воротам.
- Вы знаете, кто мы? – визжала с каким-то диким восторгом леди. – Вы знаете, с кем вы связались, шантрапа, олухи, лузеры, марги-на-а-алы!?
- Только сунься, - заорал владелец, меняясь в лице. Сквозь щель в воротах я увидел, как он перехватывает поданное ему женой или дочерью ружьё и взводит - передёргивает затвор. Крик его сорвался на шёпот, он покраснел, второй подбородок трясся, - только сунься, перестреляю вас, как бешеных собак!
Дед плакал и глядел в небо, будто молился.
…Вытаскивая и распутывая свою удочку, я по злобе сломал ее. Дед все еще возился на том берегу с козой:
- Римма, Риммочка… Встань, матушка… Ой, встань-поднимись, помрёт старуха от горя… Что же я старухе скажу? Не усмотрел, не уберег я тебя…
«Как по покойнику», - пришло мне в голову. – «Чего уж он так…»
-… И так будет со всяким, поняли, со всяким, кто приблизится! У нас будет как в Америке. Мой муж работал в Америке, в полиции! Он законы знает. Влад, стреляй!
Влад выстрелил вверх и заревел по-медвежьи, верно в подтверждение своего бесстрашия.
- Заткнись, сказал я ему издалека. Ни ружья, ни собаки не помогут. Не психуй. Жёны всегда транслируют лишнее, на то они и жёны.
-Мы рулим, это наше время! За грибами и к реке теперь - по нашему разрешению. Только. Застрелю, и буду прав. Застрелю, как гончих псов, выродки…
Лера хохотала в истерике.
- Время «Ч», - сказал я.
-Что? – завопил он, ты мне угрожаешь? Мне?!
И вновь раздался рёв и визг. То ли рычание, то ли крик осла. Он явно желал продолжения, он ждал, чтобы я пошёл на него, перелез ворота. Я не оглянулся. Напялил кроссовки и, сматывая леску, и побрел своей дорогой. Опасные подселяются соседи к деревне. Подселились уже…
- Время «Че-е», Делюга! Грузите апельсины бочками.
Он заметался за решёткой ворот, как в клетке, верно, искал, чем метнуть в меня… И не находил. Кулаки сжались булыжниками. Дед против меня весь напрягся, каменел и кусал губы. С трудом превозмогая желание махнуть через ворота, - попытался приподнять подохшую козу, помочь деду.
- Брось, ну её. Куда она теперь. Падаль, – сказал он вдруг, и сел отчаянно, где стоял, на кочку.
Два выстрела вверх и истошный крик: «Не подходи-и».
«Зачем этот цирк», - всё думалось мне… «Зачем, ведь всё уже ясно… Воротились, господа? Теперь не за кордоном вы, не забывайте. Вы в России, не в Америке!»
