ЗЕРКАЛО
Подсела цыганка.
- Не бойся меня, я не цыганка, я сербиянка, я по ночам летаю, дай закурить. - Закурила. Курит неумело, глядит в глаза. - Дай погадаю.
- Дальнюю дорогу? Казенный дом?
- Нет, золотой. Не веришь, потом вспомнишь. Тебе в красное вино налили черной воды. Ты пойдешь безо всей одежды ночью на кладбище? Клади деньги, скажу зачем. Дай руку.
- Нет денег.
- А казенные? Ай, какая нехорошая линия, девушка, выше тебя ростом, тебя заколдовала.
- И казенных нет.
- Не надо. Ты дал закурить, больше не надо. Ты три года плохо живешь, будет тебе счастье. Положи на руку сколько есть бумажных.
- Нет бумажных.
- Мне не надо, тебе надо, я не возьму. Нет бумажных, положи мелочь. Не клади черные, клади белые. Через три дня будешь ложиться, положи под подушку, станут как кровь, не бойся: будет тебе счастье. Клади все, сколько есть бумажных.
Вырвала несколько волосков. Дунула, плюнула.
- Видишь зеркало? Кого ты хочешь увидеть: друга или врага?
- Врага.
Посмотрел я в зеркало и увидел себя.
НОЧЬЮ
В лунные ночи зимой волшебно и не страшно в лесу.
Тени деревьев не похожи на деревья, они самостоятельны. Это отчетливые синие контуры на светлом снегу. Да и ночь ли это? Даже теневая сторона деревьев видна прекрасно.
Ветви в снегу, в тяжелых округлых сугробах, но кажутся легкими-легкими. И если стряхнуть тяжесть, ветви темнеют и тяжелеют.
Шапка на пне. Внутри нее тепло земли продышало горло, пахнет травой и грибами.
ГРЕЧИХА
Вот одно из лучших воспоминаний о жизни.
Я стою в кузове бортовой машины, уклоняюсь от мокрых еловых веток. Машина воет, истертые покрышки, как босые ноги, скользят по глине.
И вдруг машина вырывается на огромное, золотое с белым, поле гречихи. И запах, теплый запах меда, даже горячий от резкости удара в лицо, охватывает меня.
Огромное поле белой ткани, и поперек продернута коричневая нитка дороги, пропадающая в следующем темном лесу.
В ЗАЛИВНЫХ ЛУГАХ
Поздней весной в заливных вятских лугах лежат озера.
Дикие яблони, растущие по их берегам, цветут, и озера весь день похожи на спокойный пожар.
Ближе к сенокосу под цветами нарождаются плоды, Красота становится лишней, цветы падают в свое отражение. И на воде еще долго живут. Озера лежат белые, подвенечные, a ночью вспоминается саван.
Падает роса. Лепестки, как корабли, везущие слезы, покачиваются, касаясь друг друга.
Постепенно вода оседает, озера уходят в подземные реки. И как будто лепестки вместе c ними.
Вода в вятских родниках и колодцах круглый год пахнет цветами.
ТОГДА И ТЕПЕРЬ
Весной некоторые места в парке обрабатывают химикатами. Деревья и трава неестественно розовеют. Зрелище отличное, но ядовитое. Сдохла забежавшая собака.
И когда-то я записал о таком, будто бы жившем художнике и имевшем свое видение. Видение подавалось иронически. Будто бы он встал утром и увидел розовую траву и деревья. Я записал его восторг, как он выбежал и стал обнимать деревья, отравился и умер. Смерть была б моралью. Мол, реальность есть реальность.
А сейчас и сам жду, что проснусь утром, подойду к окну и увижу розовые деревья.
КАТИНА БУКВА
Катя просила меня написать букву, a сама не могла объяснить какую. Я написал букву К.
- Нет, - сказала Катя.
Букву А. Опять нет.
Т? - Нет.
Я? - Нет.
Она пыталась сама нарисовать, но не умела и переживала.
Тогда я крупно написал все буквы алфавита. Писал и спрашивал о каждой: эта?
Нет, Катиной буквы не было во всем алфавите.
- На что она похожа?
- На собачку.
Я нарисовал собачку.
- Такая буква?
- Нет. Она еще похожа и на маму, и на папу, и на дом, и на самолет, и на небо, и на дерево, и на кошку...
- Но разве есть такая буква?
- Есть!
Долго я рисовал Катину букву, но все не угадывал. Катя мучилась сильнее меня. Она знала, какая это буква, но не могла объяснить, a может, я просто был непонятливым.
Так я и не знаю, как выглядит эта всеобщая буква.
Может быть, когда Катя вырастет, она ее напишет.
ПЕТР И ПАВЕЛ
- Я только что вернулся с заседания суда! - объявляет он. - Там судили деточек, которые убили свою мать. Мать - это поэзия, a деточки - имажинисты.
Его имя Павел. Как ни зайдешь, он всегда торчит в пивной. Но, в отличие от другого завсегдатая, Петра, Павел пьет на свои. Если встретиться с ним глазами, он радуется и повышает голос:
- Имажинизм от слова имажио - выражаю. Возник в нашем веке как протест официальному правительству.
B пивной привыкли к нему и знают, что он обязательно начнет читать Есенина. Точно.
- «И все, что думаю, я расскажу. Я расскажу в письме ответном». Ответном! - громко говорит Павел.
- Ты у меня доорешь, - осекает его буфетчица.
- Мария! - высокомерно отвечает Павел. - Ты ни разу не была на Ваганьковском. Как ты можешь жить? Как ты живешь?! Как ей не стыдно жить? - спрашивает он, встретившись взглядом.
- Пей, - говорю я.
- «Жизнь моя! Иль ты приснилась мне?» - Он немного отпивает, мучительно проглатывает. Так морщится, будто его заставляют пить насильно. - Вы были на могиле Сережи?
Если б он так не орал, c ним можно б было поговорить спокойно. Ничего не выйдет: от того, что его не слушают, он говорит громко и сам перестал слышать нормальную речь. Но когда он читает Есенина, многие замолкают.
- Я служил на флотах! - объявляет он. - Баренцево море - шесть месяцев! Остальное Балтийское и Белое!
- Все на «бэ», — говорят из очереди.
- Идет снежный заряд, нечем дышать! - кричит Павел. - Когда меня провожали, оркестр заиграл! «Прощение славянки»!
- Анна! - кричит буфетчица Мария на сборщицу кружек. - Заснула?
Подходит Петр. Он всегда выбрит, ходит с магнитофоном. Сплескивает из кружки Павла себе на пальцы. «Рыбу ел», — объясняет он. Вытирает пальцы чистым носовым платком. Берется за магнитофон. Так как номер отработан, то публика оживляется. Спорят: будет или нет Павел плясать. На магнитофоне записано «Яблочко». Павел не хочет, но его подзуживают.
- «Яблочко»! Какой же ты моряк?
- Да не может он!
- Я не могу внезапно использовать душу.
- Нич-чего!
- Хотите, я вам почитаю немного стихи про кабацкую Русь?
- Пляши!
Павел не пляшет. Анна, сборщица кружек, приносит из подсобки балалайку. Петр начинает тенькать струнами, помогая магнитофону, и доводит Павла до пляски. Павел отчаянно топает, начинает c выходкой, но пляшет медленно. Скоро на него никто не смотрит, только Петр и те, с кем он поспорил на пару пива, что Павел продержится полчаса.
- Никого не трогай — и тебя не тронут, верно? — спрашивает меня вечно пьяненькая Анна.
- Верно.
- То-то. — Она довольна, что c нею поговорили. — Кружечку можно взять? Спасибо — Она уносит кружку.
Не доплясав срока, Павел останавливается.
- Проиграл! — кричат Петру.
- Так вы спорили?! — надменно спрашивает Павел. — На меня. Уже трижды пропел петух? Не спорьте, не унижайтесь корыстью, я пошлю на ваш столик «золотого как небо аи». Человек! Напоите коней!
- Ставь! — ловит его на слове Петр. — Все слышали? Ставь, ставь.
- Петька, не издевайся над человеком, в милицию сдам, — кричит буфетчица Мария.
- Какая статья? — спрашивает Петр.
- Там найдут статью.
Сквозь стиснутые зубы Павел тянет из кружки.
- Вот так же, — громко говорит он, — так же потешал вас Сережа. И небеса молчали!.. Почему? Небесам в то время было не до него. «С того и мучаюсь, что не пойму, куда несет нас рок событий». Петька! Музыку!
Петр ударяет по балалайке. Павел подпирается в бока, высоко дергает плечом и поет похабную частушку. Потом вникает и долго сидит на подоконнике.
Анна возвращается.
- А еще говорят: часы сняли, перстень, кольцо. А ты не носи! И нечего снимать будет. Правильно я говорю?
- Правильно.
- А правда, что алюминий принимают? — спрашивает Анна. Я не понимаю. — Алюминий идет на самолеты? Да? Да? Значит, не врали. — И она объясняет: — Мне посоветовали сдавать пробки от бутылок. Я каждый день не меньше ведра выношу одних пробок. Буду сдавать. И мне хорошо, и вообще польза. Правильно?
Петр перекручивает пленку в магнитофоне на старое место, включает. Павла подталкивают. Он поднимает голову.
МОСТ
По длинному мосту через железную дорогу идут муж и жена. С коляской. Жена за что-то злится на мужа, тот угрюмо отругивается. Малыш в коляске силится поднять закутанную головку. Мать тут же склоняется. Еще лучше, еще удобнее усаживает ребенка, приговаривая: «Смотри, огоньки. Видишь огоньки? Много огоньков. Какие огоньки? Синие, красные. Вот желтый».
Отошло ее раздражение, разгибается, говорит мужу: «Глядит!»
Муж хмур по-прежнему. Жена вздыхает. Тут ее окликают. Она оставляет коляску на мужа.
Малыш плачет. Отец сердито говорит:
- Чего орешь, огней не видишь?
Слезинка на ресницах ребенка наливается тяжестью. Отец склоняется и говорит уже другим тоном:
- Ишь, чуть не лопается. Слушал бы, чего говорят. На стрелке синий, на семафоре зеленый.
Малыш стихает. Жена торопливо возвращается, на ходу забывая о встрече со знакомой.
Оба толкают коляску. Муж берет из рук жены сумку.
- Мне не тяжело, — говорит она и улыбается.
- Кого это ты встретила?
- Да Таньку, вместе учились. Из-за границы чемодан тряпок привезла, думает, я ей позавидую.
Под мост медленно втягивается товарняк. Вагоны в снегу, неожиданно белые в контрасте c черной мокрой землей. Видимо, состав пришел с севера.
HET B МИРЕ СИРОТ
Судили женщину, многодетную мать, за аборт. Аборты были запрещены. Женщина была напугана, сбита с толку. Вначале пыталась слушать, плакала, потом отупела и замолчала. Озиралась и все прятала лапти под подол длинной черной юбки.
В перерыве, когда суд ушел на совещание, она попросилась в уборную. Там с трудом протиснулась в отверстие, обрывая платье и царапая тело, и упала вниз.
Это было B 1951 году. Суд, как говорили потом, не посадил бы женщину в тюрьму. Хотели попугать как следует, дать условную меру наказания, принудиловку. Учтено было и то, что она родила пятерых и награждена медалью «Материнство». Однако оставить факт аборта безнаказанным суд не имел права.
Пошли читать приговор. В зал крикнули: «Встать! Суд идет!» - и прозвучало первое слово: «Именем...»
Вдруг хватились - нет подсудимой. Милиционер сконфузился, побежал, подергал за ручку. Окликнул.
Молчание. Забеспокоился, сорвал запор. Пусто. Подумал, что убежала. Но сообразил и заглянул в дыру.
С улицы открыли доски над выгребной ямой. Молчаливую толпу оттеснял другой милиционер, высокий, в белых кожаных крагах.
- Любопытство, — говорил он, — хуже свинства.
Тело, всплывшее вверх спиной, зацепили багром, погрузили на телегу, повезли. На другой телеге сидели: муж женщины, старшая дочь с грудным мальчиком. Девочку не подпустили к матери, чтоб не испугалась. Отец отвязал лошадь, но его окликнули из окна, чтоб зашел подписать акт о смерти.
* * *
Храм «Всех скорбящих радости».
Громким, но не напряженным голосом текли слова:
«… и как путник в холодной, бесприютной ночи видит огонек,
как ребенок, плачущий и обиженный, бежит к матери,
так мы приходим к пречистой деве Марии...»
Вверху перспектива, сужающая пространство, казалась обратной, как на древнерусских иконах. В бесчисленных изгибах окладов икон отражались свечи.
«…у всех у нас одна мать — пречистая дева Мария…»
«…у всех у нас одна мать — пречистая дева Мария… И нет в мире сирот».
В КРЕДИТ
У магазина очередь. На крыльце, y ног покупателей, на бровке тротуара старые телевизоры. Закутаны в платки, половики. Принесли сдавать. Сданный телевизор засчитывается как первый взнос кредита на новый телевизор. Конечно, это выгодно. Жалко же просто так выбрасывать телевизор, a тут польза. Принесли не только
совсем старые, но и те, что давно барахлят и которые уже без толку ремонтировать.
Женщина в толстой шубе и сиреневых сапогах записывает очередность.
- Знать бы, — говорят в толпе, — не связывался бы с ремонтом. Сколь денег вбухал, давно бы новый купил.
Еще говорят о марках телевизоров. Вот «КВН» был хоть куда, «Рекорд» тоже хороший, a теперь названий столько развелось и все рекламируют. Рекламе, естественно, доверия нет. «Крым», «Электрон», «Ладога», «Темп», «Рубин»… Какой? Как угадаешь?
- И эти ведь устареют, — огорченно говорит бабка.
- У японцев есть телевизоры плоские, как картину на стену вешают, — говорит молодой парень.
- Так уж сразу бы, — мечтает бабка.
Парень видом своим показывает необразованность бабки и не отвечает.
Время открывать. Изнутри подошла девушка в светлом парике, открыла. Ей отдали список. Но телевизоры пока не принимают, склад забит вчерашними.
Сбоку подъехала машина с громадным крытым прицепом. Сопровождающий спросил желающих на погрузку. Желающие, даже c избытком, нашлись моментально. Сопровождающий отсчитал четверых, покрупнее, в том числе и молодого парня, и повел в склад. Женщина в шубе спросила номера, которые они занимали.
Стали носить телевизоры из склада, сопровождающий принимал их и расставлял в прицепе.
Один из грузчиков наступил на шнур, запнулся и чуть не уронил телевизор. Но все-таки спас, упав на колени и ушибившись.
- Плюнь, — сказал сопровождающий. — Чего их жалеть? — Для наглядности он пнул сапогом в экран телевизора. Экран лопнул со слабым звуком. Вышло немного белого дыма. — Все равно под бульдозер, — объяснил он свою выходку.
Пнул еще в пару экранов, высадил и их.
- Можно? — азартно спросил молодой парень, завидовавший Японии.
Залез в прицеп и стал широким зимним ботинком пинать в экраны. Матовые стекла кинескопов черпали, сыпались. Тот, что наступил на шнур, оторвал шнур и спрятал в карман.
Скоро склад очистили, и сопровождающий пошел сказать, чтоб грузчиков оформили вперед всех. За ним пошли и они.
- Смешно, — сказал парень своим, показывая на длинный ряд бережно закутанных телевизоров.
В магазине эти четверо за то, что грузили, сдали свои телевизоры без очереди. Подошли выбирать. Длинный ряд голубых экранов светился. Парень сделал движение ногой, давая намек, что как бы пинает и эти экраны. Засмеялись только те, кто знал, в чем дело.
ЗАТО ВЕСНОЙ...
День пасмурный, долго тянется. После обеда идет снег. Он вперемешку с дождем, снежинки темные.
- Через месяц после первого снега начинается зима, — говорю я пришедшей с улицы женщине. Пальто мокрое, и дорогой мех на узком воротнике некрасивый. — Но это среднегодовое, многогодовое‚ нынче может и не сойтись.
- И не плакала, — говорит женщина, — a ресницы потекли.
- Если через месяц начнется зима, то поверим в наблюдательность предков.
- Господи, — говорит она, быстро поправляя прическу, о чем ты думаешь? — И, наладив красоту, садится к столу и говорит, что пасмурно, что в такую погоду что ни надень, все убивается. — А ты еще говоришь, что зеленое — цвет надежды. В такой день ничем не спасешься.
- Зеленое не по цвету, а по смыслу: дождаться первой зелени означало выжить.
- Да, вот что! — спохватывается она. — Все забываю. Дай мне Монтеня.
- Обязательно Монтень? Возьми «Летописца». Мне кажется, наши летописи заполнялись осенью. Так же мрачнело и снег таял. В летописях…
- Ой, не надо. Не лепо ли ны бяшеть! А еще кому хотяше! Монтень хоть переведен, а это когда еще соберутся.
- Возьми «Назиратель». Он переведен с латыни на древнепольский, оттуда к нам. Узнаешь, как ставить дом, лечить заразу, сажать овощи…
- Ах, — говорит женщина, смеясь, — «извочики-то на что»?
Отходит к окну, смотрит вверх, вытирает стекло.
- Ослепнешь, — говорит она. Снова долго смотрит, поворачивается: — Да, да. Раньше или позже, но каждый год приходил первый снег. Мальчишки радовались, а матери боялись, чтоб дети не простыли.
- Босиком бегали, а крепче были, — говорю я и злюсь неизвестно на кого. — Смотри, сейчас одеты, обуты прекрасно, а без конца болеют, совсем хилый народ…
- Все-то ты знаешь, — иронически замечает женщина. — Скажешь, сидели на печке, одни лапти на всех…
- Зато весной…
- Да, весной. Весной, да. Им снова радость.
Мех на воротнике высох и потрескивает, когда она проводит по нему ладонью.
На окне как будто легкие кружевные занавески.
Снег все гуще.
К вечеру светлеет.
* * *
…и оказывается, эта томность, это изображение разочарованности — все это оказывается обыкновенной человеческой усталостью.
- Никаких нервов не хватает, — говорит она и виновато улыбается.
И я вижу — не врет: замотана до последней степени. А минуту назад думал: игра.
- К вечеру я буквально труп, — говорит она.
Около окна стоит девочка и смотрит вниз, на белое дно двора. Девочка слышала наш разговор. Спрашивает:
- «Слово о полку Игореве» — первая русская книга. А какая будет последняя русская книга? Слово о другом полку?
Ночью я выхожу на балкон и не могу понять, исчезает луна или зарождается.
Тепло. Снег тает. Туман.
Не пора ли нам, братия, начать старыми словами новую повесть?..
