Хмелевка

ХМЕЛЕВКА

Село, в котором я жил весной, стояло близко к Уральскому хребту. Сразу за увалом была деревня Хмелевка, в которой я мечтал побывать. Именно на хребте, на границе Европы и Азии.

Но весна хлынула такая дружная и жаркая, такой грязищей затопило село, что я оставил мечту ходить куда-то и больше сидел дома. Топил печь, делал вылазки только за хлебом в магазин да кое-как ползал по закрайкам дороги к колодцу. Вечерами ходил в кино. Нравы в сельском клубе напоминали итальянские, молодежь курила, выражала мнения, радовавшие энергичной кратностью. Однако когда действие захватывало, публика замирала. Но фильмы шли таковы, что замирала публика редко.

Утрами, когда не то чтоб подмерзало, но чуть отвердевало, выбирался из дома. Ходил по улицам Заовражной, Запрудной, Подсобной. Сильно донимали собаки. Политика c ними была одна — не замечать. Но как не заметишь, когда какой-нибудь гаденыш бросается под ноги‚ изображает тигра, а поодаль сидят большие псы

и ворчанием одобряют нападки. Наедине собаки вели себя иначе: злые ворчали и отходили, трусливые лаяли издали, те, которые рассчитывали на дружбу или подачку, виляли хвостом. Но на одной улице я повел себя неправильно — обидно стало, за что на меня лаять, жизнь отравлять, и швырнул в собак всего-навсего снежком. И не стало мне по этой улице прохода. А именно от этой улицы шло направление в Хмелевку.

В магазине, где продавщица молча швыряла на весы, а затем сметала в пакеты каменные пряники и окостеневшую сельдь иваси, я узнал секрет такого количества собак на этой улице. Их расплодила одна старуха, которую упрекали женщины за то, что она жалуется на судьбу, a сама кормит собак, штук двадцать, не меньше.

• А я не считаю, сколько, — отбивалась старуха. Была она в легонькой спортивной куртке и огромных сапогах. — А вот кто бы мне шерстяные носки дал, а то мерзну.

- Начеши шерсти c собак, да и свяжи, — отвечала ей толстая тетка.

- Как я свяжу, если я ложку в чашке не вижу.

- Купи.

- Денег нет.

- Ну и не проси.

- Какие вы все злые, — говорила старуха, прося меня посмотреть, нет ли макарон в продаже. — Злые какие. И живете еще так хорошо. А жили бы как я, давно бы сбесились. С мужьями живете, вот и причина. И обзовет, и пьет, еще и ударит. А я захочу поругаться, кричу на собак, они на меня лают, заплачу — они

укусят...

Спал я с открытой форточкой и однажды утром почувствовал решительное похолодание. Солнце было как новенькое. Я не стал затапливать печку, a собрался на лыжную прогулку. Обулся, взял лыжи под мышку и пошел к окраине села именно по той, «собачьей», улице.

Но не было на ней ни одной собаки. Не теряя бдительности, встал на лыжи и помчался. Наст держал, было даже ощущение полета над бездной, особенно когда наст проседал огромной своей площадью под моей тяжестью.

Бег навстречу солнцу, когда раскрепощенные остатки сил, помноженные на воспоминания о спортивной лыжной юности, затмили зрение, вдруг прекратился: я оказался в центре огромной собачьей стаи. Их было не меньше сотни. Они умчались из своих дворов, конур, укрытий, чтобы на окрепшем насте порезвиться, порадоваться жизни. Я не заметил среди них ни склок, ни грызни, всех примиряло это солнечное утро на безграничном пространстве, где никому не тесно. И то ли от того, что я был с железными палками, то ли им было не до меня, но я пронесся сквозь стаю, не снижая скорости.

В лесу перевел дыхание. Послышался дятел. Долго и медленно, то «елочкой», a то и «лесенкой» поднимался на увал, откуда открывалась Хмелевка. Семь дымов стояли над ней от белых до сиреневых. Они стройно поднимались до одной высоты, дальше которой не шли, а смешивались на одной плоскости, образуя над деревней разноцветный покров. Только над часовней не поднимался дым.

Итак, подо мной и надо мной была граница Европы и Азии. Уральский хребет, пологий, поросший седыми лиственницами, видимо, смирился с тем, что y него не хватит сил вздыбиться, подтянуть ближе друг к другу Азию и Европу. Но подумалось вдруг, если б это у него получилось, сам-то Урал куда бы делся?

В Хмелевке пошел к часовне. Снял лыжи, обошел вокруг. Да-а, тут уж будь я хоть трижды потомок вятских плотников, такую бы мне ни в одиночку, ни в артели таких же, как я, не сделать. Бревна были одно к одному, запилы и зарубы «в лапу» были такими, что до сих пор меж бревнами не прошло бы лезвие. У основания часовни углы восьмиугольника были рублены «в замок», прямоугольник паперти соединялся «в чашу», будто мастера сговорились показать разные способы плотницкого искусства.

Двери в часовню были только на закладке. В центре часовни, занимая почти все место, на белых плитах, лежало огромное полотно старинных ворот. На нем, под натянутой поперек веревочкой, лежали теннисные ракетки. Все стены были изрисованы фигурами разных зайцев, волков, медведей. Над бывшим алтарем огромными буквами значилось: «Без улыбки не входить!» Под надписью на гвоздике висела тетрадь, озаглавленная «Дневник событий».

С детства и отрочества, читая книги, в которых печатались найденные на чердаках, или в подвалах, или на погибших кораблях рукописи, я думал, что так оно и есть, рукописи найдены, и отчаянно завидовал везению авторов книг — вот бы и мне найти заброшенную рукопись. И вот — не прошло и жизни — мечта сбылась. Это был дневник компании молодых ребят. Я так понял, что они вели его, приезжая домой на лето и выходные из города, где учились. Фамилии их не было. Только одна — Аникин, и то оттого, что его особенно ругала автор записей Люда С. Например: «Аникину дать в лоб за неявку».

Вначале шли споры, как назвать их союз. «Мы c Галей предлагаем назвать «Союз старожилов Хмелевки», a Саня предлагает назвать «Союз блатных и нищих».

Далее шли записи по датам, когда кто был, кому и за что сделан выговор. Аникину доставалось больше всех. «3a выпивку перед заседанием», «За подстрекательство к выпивке после заседания», «3a привод в клуб недействительного члена Союза», это когда из города Аникин приехал не один, a со знакомой девушкой. Доставалось и Сане. Он в отличие от Аникина наказывался более строго за сущие пустяки — сломал шарик пинг-понга, тайком курил, нарисовал углем усы, дергал Люду С. за косу.

Летние даты сборов «Союза», так и неназванного, были часто, после сентября гораздо реже. «Аникина забирают в армию». Тут же другой рукой: «Не плачь, Люда, пройдут дожди, Аникин вернется, ты только жди». Снова рукой Люды: «Объявить благодарность Аникину за то, что на проводы он приехал в Хмелевку, не изменил нашему союзу». Рукой Сани: «Присвоить Аникину звание генерал-ефрейтора». Рукой Люды: «Аникин, напиши что-нибудь на прощание». - «C губвахты напишу».

Последняя запись: «Никого нет сегодня, я одна. И Саня. Он учит меня играть в теннис, но это бесполезно».

Вернув дневник событий на место, я вышел. Солнце начинало расходиться, уже, совсем похоже на синиц, тенькали с крыши капли, воробьи возились в маленькой светлой лужице у крыльца. Обнаженные глыбы земли начинали потеть и сверкать. Надо было спешить обратно, пока держал наст.

У крайней избы стал обуваться. Вдруг услышал сильный стук по оконному стеклу. 3a окном избы сидел мальчик лет четырех-пяти и барабанил кулачком, подзывая меня. Я подошел, он замахал рукой и закричал: «Отопри меня! Отопри меня!» Я зашел со двора — изба была на замке. Вернулся к окну, мальчика не было видно, убежал к двери. Тогда по стеклу постучал я. Мальчик прибежал. «Ты запертый. На замок. У меня же нет ключа. Ну, ничего, придет кто-нибудь скоро. Еда есть у тебя?» Мальчик сделал мне знак, чтоб я не уходил, исчез, скоро вернулся и стал показывать мне маленькую машинку, объясняя знаками, что она хорошая и что c

ней было бы интересно вдвоем играть.

И снова я был на вершине увала, снова увидел Уральский хребет. Насмотревшись на него, оглянувшись на Хмелевку, на крайнюю избу, на часовню, оттолкнулся и поскользил вниз, по своим следам. Захватило холодом сердце. Я думал, от страха. Нет, от ветра. Но пока разбирался, страшно мне или холодно, потерял ощущение, где юг, где север, где запад, где восток. И только старался не упасть‚ хотя никто бы и не видел моего позора.

А впереди была встреча c собаками.

МИШКА-ЦЫГАН

Интересно, почему Мишка-цыган, а не Михаил-цыган? Как-то не подходит. Именно Санька—цыган, Лешка-цыган‚ a не Александр и не Алексей.

У этого Мишки—цыгана, на берегу Азовского моря, в поселке Кучугуры, жил я, когда дочке было десять лет. Меня отправили, завалив все купе продуктами. От переправы в Керчи нанимали машину, но куда делись все продукты, не знаю. Их помог разгрузить Мишка-цыган и его теща. Сейчас смешно, a тогда было не до смеху — дочка через три-четыре дня стала питаться как зверек, срывая зеленый горох и поедая зеленые початки кукурузы. Еще она быстро запустила волосы, я не мог их расчесать.

Мишка—цыган был оседлым, боялся жены, приходил ко мне и на нее жаловался. Жена работала сварщиком, а Мишка бегал с работы на работу и очень надеялся, что я «заклеймлю» воров, которые проникли в руководство совхоза «Голубая бухта». Мишка и сам подворовывал. Но как-то несерьезно, по мелочам — авоську огурцов, сумку комбикорму, a то и совсем по-детски нагребал в рубаху зерна и приходил — под пиджаком не видно. Раза два я заставал c поличным и свою дочь, она по заданию дяди Миши притаскивала от него сумку с продукцией совхоза.

Не добившись от меня поисков справедливости, Мишка-цыган сажал писать обвинения мою дочь. Но это бывало, когда он был пьяный, и никогда в этом случае не додиктовывал, начинал плакать. Заплакав, шел ко мне и, сверкая мокрыми глазами, говорил: «Рубль на время без отдачи до зарплаты!»

Возвращался и начинал один из двух рассказов: как он служил моряком или то, как он работал на «черепахе» — земснаряде.

На корабле у него был командир. Этот командир любил жену. Жена ему изменила. Командир этого не перенес и утопился. «Гантели привязал к ногам чтоб не всплыть. Так, стоячего, и нашли. Жена тоже пришла на похороны, но к ней никто не подошел. И она тоже утопилась». А того, с кем она изменила, утопили, по рассказу Мишки, те, кто не мог забыть своего командира. «Я же и топил, — говорил Мишка. — Не веришь?» Попробовал бы я не поверить. Мне казалось, что он и меня утопит, когда y меня кончатся рубли.

Во втором рассказе он работал механиком на углублении фарватера. Еще попадались мины (дело было в Керченском проливе) и им платили «гробовые» деньги, добавочно по два пятьдесят. «Разве это деньги, ты согласись, — это ж за смерть». Мину обнаружили под утро. «Я гляжу — вакуум не показывает, я ж механик. А багером был Валька, бежит c кувалдой. Да уже и ударил — представляешь?! Я гляжу — a это далеко не булыжник. «Валька, тикать!» Дальше, по-моему, шло вранье. «Пока смена разбегалась кто куда, она рванула, но я успел». — «Чего ты успел?» — спрашивал я, ибо знал, что он будет держать паузу, пока не спрошу. «Закрыл грудью!» — отвечал Мишка.

Как после этого не выдать рубль?

Дочка тосковала по маме особенно сильно перед сном. Я как мог утешал. Письма из Кучугур, как потом оказалось, шли по десять дней, дозвониться можно было только из Темрюка, a туда добраться можно было только на попутных, куда c маленькой, не бросишь же ее писать детским почерком жалобы. Вода там была плохая, сводить дочь в баню было некому. Но c утра и до вечера дочь барахталась в голубом море, и это приглушало как-то наши дела. Особенно мы любили волны. Они шипели, и дочь называла их нарзанными. «Ух, нарзанелла!» — кричала она, завидя девятый вал.

Ходили далеко по побережью, мечтали, что приедет к нам наша мамочка. Но не было нам ни писем, ничего. Да и спокойна за нас была она — уехали мы c едой на полгода и c деньгами.

- Кучугуры, Кучугуры, — говорил Мишка, начиная очередной заход, — ходят гуси, ходят куры. Нет, ты представляешь, до чего могут довести офицерские жены...

В одну из ночей мы c дочкой задумали побег, который наутро и осуществили. С пустым большим чемоданом, в котором лежали два тоже пустых, поменьше‚ мы, оставив записку, вышли за поселок и пошагали к Фонтале, к поселку на шоссе Керчь — Краснодар. Шли и пели: «И бегут винограда Валы— от Кучугур до Фонталы».

Нас подобрал трактор.

ЛЕВЫЙ ЖЕНИХ

В Мурманске никто не удивляется, если две девушки, говоря друг с дружкой о женихах‚ спрашивают:

- Он у тебя какой: левый, правый?

Под этим вопросом кроется вот что. Юношей в Мурманске, не причастных к флоту, нет. И они делятся на две группы — те, кто, выйдя на корабле из Кольской губы, поворачивает налево, и те, кто направо. Те, кто налево, идут в загранплавание. Это чаще всего торговый флот, «торгаши», a те, кто идет вправо, идут в Арктику, на тяжелую работу. Это трудяги.

Знакомый, избороздивший всю Арктику мореман говорил мне, что левых от правых он отличит сразу.

- По какому признаку?

- По разговорам. Кто налево ходит, у нас их «леваками» зовут, выпьет рюмку, и пошло про барахло, да куда выгодней ходить, да какой язык, кроме английского, лучше учить. Ну, может, еще про баб поговорят. А мои трудяги, как выпьют, и все про работу, про работу и про работу. Еще выпьют, и опять про работу. А те

все про тряпки. Зато, конечно, женам всего навезут.

Я понимаю, что деление огрубленно, и не хочу обижать торговый флот. Но факт есть факт — работяги Арктики почти никогда не уходят в «левые» рейсы‚ не переходят почти в «торгашей». Последних же иногда списывают. Обычно они не идут в Арктику, а находят работу на берегу. Не смогут в Арктике, так говорил мой арктический знакомый. Но списывают их редко, они держатся за место, пьют аккуратно, в разговорах сдержанны.

Есть о чем подумать мурманским девушкам.

СТАРАЯ ДЕВА

В больнице лежала старуха — старая дева. Безответная, услужливая. Санитарки и сестры хвалили ее, a лечащий врач-хирург все донимал вопросами, чего ж она замуж не выходила. И почему не выходит? А то он ей подыщет хорошего жениха. И всегда на обходе или на осмотре у него были только такие шутки — о замужестве старухи.

Она все отмалчивалась или умоляюще улыбалась, a

однажды не выдержала:

- Чего зря смеяться, какое там мне замуж! Мне теперь только одно замужество: за Ивана Сосновича.

ПЕРЕДАЮ

Я шел быстро, но не с такой скоростью, чтобы проскочить мимо, когда он крикнул:

- Думай хоть немного!

Он не ожидал, что я остановлюсь, но обрадовался. Протянул крепкую сухую руку. Бесцветные глаза его выражали просьбу. Я постоял и дернулся, чтобы идти дальше, но он удержал мою руку и виновато улыбнулся.

Я увидел седую щетину на подбородке, худую шею, старый китель с медными пуговицами и, не отнимая руки, сказал:

- Думаю. Как же иначе?

Он выпустил мою руку, свою вскинул к козырьку кепки и торжественно объявил:

- Триста пятый полк, Двенадцатая гвардейская! - сник, уронил - руку и добавил: - Сколько полегло.

Я не знал, что ответить, и сказал негромко:

- Ничего. Так уж... Что делать.

Еще помолчал и шагнул было, но он выпрямился и надменно произнес:

- Я не пьян! Фронтовые сто грамм.

Я пожал плечами, мол, я и не говорю, что вы пьяны, — и пошел.

Он догнал меня и торопливо, громко заговорил:

- Живите! Ладно, погибли. Гусеницы в крови! Вы молодые... Если что, мы хоть сейчас. Гвардейцы! Грудью! Живите! Понял? Передай своим.

Я кивнул и зашагал, a он кричал вслед:

- Передай по цепи! Слышишь?! Всем передай!..

Передаю.