21 апреля 1943 года. Среда.
От Советского ИНФОРМБЮРО:
В течение 21 апреля на фронтах существенных изменений не произошло.
На Кубани части Н-ского соединения отражали ожесточенные атаки значительных сил противника. Гитлеровцы непрерывно штурмовали советские позиции, стремясь любой ценой добиться успеха. В наиболее напряженный момент боя советские самолеты произвели мощный удар по боевым порядкам наступающих частей противника и нанесли в его рядах опустошительные потери. В результате упорного боя все атаки немцев были отбиты.
***
Солнце сегодня чего-то не спешило. Они спустились, пересекли завитое, наглухо заплетённое лианами, страшно и красиво обвешенное мхами ущелье с крохотным ручейком, переполненным орущими лягушками. Вскарабкались по мокрому склону на горку. И только тогда солнце легло на спины и плечи розовым негреющим лучением. Парило всё – листва, трава, камни, одежда. Такая лёгкая-лёгкая дымка над всем пережившим ночной дождь.
До рассвета всё было, как положено: Лютый и Копоть впереди, Живчик замыкающий. Но с восходом солнца между ними встряла проблема: Сёма никак не мог втащить наверх Штуку. Лошадь изо всех сил старалась, короткими галсами, точнее – зигзагами, не хуже иной козы преодолела две трети пути, но дальше – всё. Осыпь, по которой и человеку лучше не ходить, если он не разведчик. Сёма снял с неё поклажу, да он, похоже, готов был потащить Штуку на себе.…
- Командир. Покажи куда, я вас догоню.
- Ты о чём?
- Командир.
- Калужный, ты о чём?!
Сёма присел, накрыв голову капюшоном. Он всегда так выражал отчаянье.
- Сёма, давай ты теперь впереди пойдёшь. – Старшой жестом остановил Командира. – Преодолеешь низинку. На том перевальчике подождёшь. Ориентир – бук.
Через два часа группа поднялась на перевал. Маленький, съёжившийся Сёма сидел под гигантским буком, сидел, не снимая капюшона, чтобы не увидеть принесённые мешки с почерневшими, прокапывающими конской кровью швами.
- Лютиков, а ты чего жмёшься?
- Да, товарищ Командир, заморочка вылезла.
Когда снайперская пуля попала в рукоять автомата и практически оторвала приклад, Лютый взял ярёмин. И только вечером выяснил, что ППШ Ярёмы был не вятский, как у всех во взводе, а алма-атинский. То есть, их магазины – ни диски, ни рожки к нему не подходили. Дома можно подточить, переделка, в принципе, не особо сложная. Но то дома. А здесь реально рабочим оставался только один диск. Остальные магазины можно выкинуть.
- Да уж, заморочка. Раздай магазины. Поменяйся на гранаты.
Неберджаевская станица знатная. И дорога к ней не сонная: за два часа наблюдения – три конных обоза по десять-пятнадцать телег, колонна из четырёх грузовиков с жандармами в сопровождении двух мотоциклеток. Четыре раза туда-сюда прорысил конный патруль. Всё румыны. С высоких обзорных холмов въезд контролировали два ДОТа, посредине укреплённый КПП с колючкой от леса до реки, глубже две полные линии траншей. Понятно, что перед этим минные поля.
- Смотрите, товарищ старший лейтенант!
Пичуга притащил сорванный со столба фанерный щит с натрафареченным:
«ВНИМАНИЕ – ПАРТИЗАНЫ! Строго воспрещается для мирного населения, а так же военным, появляться в запретном районе. Всякий, кто появится в запретном районе или зоне, будет расстрелян».
- Молодец! Умница. Шигирёва и Гаркушу ко мне.
- Мы здесь, Командир! – Копоть и Живчик как черти из-под земли.
- Значит, партизаны точно есть, и мы смело работаем под них. Берём языка. Немца. Румын для нашего Пичугина что мёртвый.
- Копоть, ты же на ихнем базарил? Ну, с тем боровом тогда! – Подсуетился Живчик.
- Звякало держи. Я на молдавском. И то пять слов из шести матерных.
- Короче, нужен только немец. Мы здесь наблюдаем до девятнадцати-ноль-ноль. После отойдём за холм. Похоже, дождь ещё вернётся, а вот здесь, по карте, полевой стан должен быть. Думаю, сейчас пустошь, но какие-никакие стены. Сверяем часы: девять-тридцать семь.
В каждом поселке всегда есть заовражная-заполойная-заречная-залужская улицы, или как они тут, на Кубани, называются. Улицы, отделённые оврагами-речками, а главное, желанием жить не под наблюдением местной власти. Просто босота, охотники-рыбаки, отсидевшие за дело и по ошибке. Имелась такая улица и здесь.
Самые крайние хаты – босота. Давно не белёные, в рыжих пятнах навозных подмазок, плоские крыши вообще чёрные от старости, с выпирающими из-под слежавшегося камыша рёбрами стропил. Даже плетни разжиженные, хорошо, что подпираются сухим репейником. А вот четвёртый домик очень даже ухожен. За высоким забором сад, позади коровник, две мазанки-сарайки. И собака лает солидно хриплым басом. За час по двору несколько раз промелькнула гладкая моложавая бабёнка. Мужик-то где? И детей, судя по развешенному белью, нету.
Под взглядом Копоти серая кавказская овчарка рычала, но пятилась. Потом трусливо тявкнула и, поджимая зад, угремела цепью за сарай. Откуда только нервно подскуливала. Копоть, прихватив приставленные к стене виды, пошёл за ней.
Живчик бесшумно распахнул дверь:
- Здравия желаем, хозяюшка!
- И вам не хворать.
Как быстро люди успевают рассмотреть и оценить друг друга? Живчик в черноте большущих, длинноресничных глаз как перед доктором разделся. Типа, так всеми наколками и оголился. У-у, волчица!
Среднего роста, но в полной южной пышной красе, где надо подчёркнутой приталенной казачьей кофточкой – мелкоцветастой, на медных пуговках, с кружевцом по белой шее, тридцатилетняя красавица-хозяйка улыбалась холодно, но бесстрашно. Вроде как ожидала гостей. И ничего, что они увешаны оружием сверху донизу.
- Проходьте, товарышы партызаны. Воды податы?
Горница, отделённая от кухни расписанной красными и синими квитками печью, просто сияла сытой чистотой. Обвязанная белыми кружевами белая бязь на окнах, на божнице, на полочках с фарфоровой посудой. В углу раскрытый, с поднятым никелированным хоботком звукоснимателя над немецкой пластинкой, патефон. В задней комнате – большой, с резьбушками, платяной шкаф, городской столик с зеркалом и соблазнительная кровать с атласным покрывалом над толстенной периной. С горкой из четырёх уменьшающихся подушек.
Живчик поплыл.
- Воды? Да ты, гагара, берега попутала?
Чего это Копоть? Разве здесь так надо?
- А чаго панове бажають? – Хоть бы ресница дрогнула. – Самогон будуть?
- Всё будем, всё! И воду тоже. – Живчик попытался, как ему почудилось, исправить неправильность Копоти. Ну не нужно тут басить! И так всё исполнится.
Но Копоть пёр за предел.
- Хороший дом. Жаль сгорит. Гадаю пока: с хозяйкой или так?
- Чего гадать? – Наконец-то хозяйка и его разглядела. С его наколками. Голос заиграл, сбиваясь заискиванием. – Всё, панове, що забажаэте. Я, ведомо, жинка беззахисна, сперечатися не можу.
- И не надо тебе спорить. – Копоть взял табурет, обошёл стол, сел лицом к двери. Давай честно, подстилка, без пурги. Фриц нам нужен. Или Ганс. Елдарь твой, что патефон и пудру подарил. Или это румынчик тебя пудрит?
- Нимец! Пауль. Вин у штаби бухгалтером служыть.
- Когда явится?
- На обид.
- Тогда накрывай на троих.
Пауль лежал на животе, раскинув ноги. Руки за спиной до локтей скручены телефонным шнуром. Кровь из рассечённой брови заливала лицо, расплывалась по свежекрашенному охрой полу. Здоровенный бухгалтер, такому бы гаубицу толкать, а он при штабе притёрся.
- Панове. Панове… – Хозяйка про приговор себе поняла, едва на пороге возник Живчик. И, главное, поняла что он не из партизан. Так что ему пофиг: сдавала ли она каждый месяц в лес по ведру самогона, полпуда муки, фунт соли и сахара по требам? И что командир партизанской разведки тут порой до утра задерживался. Обещая ей захыст от большевиков, коли повернутся. Поняла, но подумала, что легко обведёт этого, с порога пустившего слюну, шибзика. Отчаянье подступило в перегляде с Копотью. Такого не купить. Но держалась, до последнего держалась – а вдруг? Вдруг Пауль почует. Заподозрит: почему и она не встречает, и собака молчит? Нет, дуралей саксонский бросил велосипед на дворе и с шоколадкой бегом до хаты. Может, всё же этот мелкий ещё подмякнет?
- Пане мий. Пане мий…
Но Живчик уже выгреб, вывалил ящички столика и, выбрасывая одежду из шкафа, деловито совал в потайной кармашек найденные деньги, серьги, бусы.
Копоть, приклонив к себе бутыль, понюхал самогон, сплюнул, и начал расплёскивать из горлышка на шторы, скамьи и табуреты, остатки слил на порог.
- Панове! Пане мий…
Живчик отпнул зацепившуюся за сапог юбку, посмотрел на кровать, одним махом перевернул перину. Собрал разложенные по тоненьким, завёрнутым в советские и немецкие газеты, пачечкам купюры. Обернулся на хозяйку:
- Как погоняют?
- Що?
- Имя как?
- Наталия.
Копоть первым рывком поставил Пауля на колени, вторым поднял в рост. Толкнул несопротивлявшегося немца к двери:
- Заканчивай тут. Без мазни. И догоняй.
- Name? Nachname? Geburtsjahr?
- Paul Ewald. Neunzehnhundert zwanzigsten.
- Двадцать три года. Где родился? Wo wurde er geboren?
- Zwickau, Sachsen. Mein Vater ist Direktor des Gymnasiums. Es ist ein katholisches Gymnasium. Wir sind gläubige Familien!
- С какого года в армии? Seit welchem Jahr in der Armee?
- Звание? Капрал?
- Oberstabsgefreiter.
Допрашивали в лесу, буквально в паре километров от станицы. Старшой, Сёма, Лютый, заняли оборону на все стороны. Пропавшего могли – и должны были! – уже искать. Но тащить его дальше тоже не было смысла.
Немец, прижимая большие, с красивыми, как у музыканта, пальцами, ладони к груди, говорил, говорил ломающимся от едва удерживаемых рыданий жалостливым голосом. Он очень хотел быть полезным. Он очень хотел остаться в плену. Ведь война так ужасна. Пичуга иногда что-то переспрашивал, уточнял, но, в общем, переводил практически синхронно. А Командир отжимал действительно важное:
«В станице располагаются части 3-ей горно-стрелковой румынской дивизии генерала Дрогалину, выведенные из посёлка Эриванский и аула Карасу-Базар. Это 22-й батальон полковника Василеску, 3-й запасной батальон подполковника Крайнику, 3-й артдивизион полковника Менереску. В основном это призыв 1939- 1942 годов. Солдаты прошли краткосрочную подготовку, большинство офицеров из запаса. Номер полевой почты дивизии 62. Так же позавчера прибыл полк, точнее то, что от него осталось – не более батальона 9-й кавалерийской дивизии. Из-за низкого морального духа союзников с участившимися случаями массовой сдачи в плен, штаб румын контролируют солдаты Вермахта – 2-я рота обер-лейтенанта Отто Штумфа из 97-ого резервного батальона 97-й Лёгкой пехотной дивизии генерал-лейтенанта Эрнста Руппа. Да, 6-й полевой армии. Связь тоже осуществляет Вермахт, оперативное подразделение штабсфельдфебеля Марка Шаумана. Противотанковые орудия – …, зенитные орудия – …, миномёты – …, самоходные орудия …, бронетранспортёры…, пулемёты…, огнемёты…».
- Что, Командир, и теперь награждение завернут? – Копоть и Живчик герои из героев. – Обидно, уже год на испытании, сколько ещё?
- Думаю, теперь не откажут.
- Эх, а когда возвращаемся? – Живчик давил на немца из-за спины Пичуги, нарочито старательно правя на ремне свой нож. – Этот Пауль, поди, проглот: такая рама, метра два. А давай мы его заместо лошади загрузим. Слышь, немцы траву едят? Или овёс им подавай? Не, чего вы? Выходить-то двое суток.
Копоть и Старшой сошлись взглядами на Командире.
- Нет. Этого мы не берём. Благословский, готовься. Через полчаса сеанс. Передаём. И уходим. Уходим к железной дороге. К Нижнебаканской.
Горки хоть не «настоящие», метров триста-пятьсот над морем, но сигнал ломают – штыревая антенна могла и не дослать до Абинской, нужно растягивать «диполь». Выбрав полянку, Дьяк подцепил канатик на двухметровой высоте меж двух молоденьких клёнов, поискал и зафиксировал наклон, расчехлил, осмотрел станцию, подсоединил питание. Головные телефоны, телеграфный ключ – всё готово.
Да чего они так долго с допросом? Ну, что ещё можно выдавить из этого плаксивого завоевателя? Всё уже выложил, даже со сплетнями: «из-за низкого морального духа союзников»! Ага, сами юберменши, конечно, юберморальны. Хотя чего Дьяк к словам придирается? Человек хочет жить. Хочет выжить. Он же не знает, что уже бесполезно молить, выпрашивать, что всё уже решено. И не этими, пленившими и допрашивающими его людьми. Эти-то ничего не решают. А кто? Или что?.. Обстоятельства? Стечение обстоятельств….
Вот человек обречён на смерть. И, казалось бы, случайностями: случайно именно он попал в плен, а именно этот плен случайно оказался технически не возможен. То есть, этот человек мог бы жить, пусть в лагере, пусть на каторге, но жить, если бы его жизнь не оказалась помехой для выполнения конкретно этого задания. Что – он жертва случайности? Жертва случайностям?
Вечный вопрос об адресности жертвы. Мученики приносились палачами в жертву идолам, демонам, а возносились ко Христу. Их жертвенность принимал Христос. А что доставалось демонам? Палачи. Да! Да! Жертву приносит не жрец, а сама жертва. Агнец, как бы Закланный: приимите, ядите, сие есть Тело Мое, еже за вы ломимое – Твоя от Твоих Тебе приносяще. Твое, Господи, только то, что Тебе. Твой, Господи, только тот, что сам решил, что он Тебе. Остальное, что не Тебе, то демонам: «любяй душу свою погубит ю, и ненавидяй души своея в мире сем в живот вечный сохранит ю». Самопожертвование – в этом вся свобода! Вся. Это же совершенная свобода – самопожертвование. А где ты не сам, где ты только чья-то жертва, только чему-то….
Ну, вот идут Командир и Пичуга. Значит, немца уже нет. И не случайно, не от случайности! – он был обречён самим собой, уже обречён, когда пошёл на войну, на желанную им войну. Он был обречён своими родителями, своими учителями, своими вождями, так жаждавшими этой войны. Это всё равно: умри он сейчас, или доживи до девяноста лет, в тех или иных обстоятельствах или случайностях, он неизбежно обречён – родителями, учителями, вождями, а, главное, самим собой обречён в жертву этой войне.
Головной дозор – Сёма и Лютый, основная группа – Командир, Старшой, Дьяк и Пичуга, тыльный дозор Копоть и Живчик. Медленно продираясь сквозь заросли и переплетения в щелях меж горок, медленно карабкаясь на горки, то чуть быстрее сбегая, то ещё медленнее сползая с горок в заросли и сплетения следующего ущелья – к железной дороге добрались через четыре часа. А по карте карандашиком это всего-то восемь километров. Перебежали насыпь с узкой, шириной в метр, колеёй. Углубились ещё на два часа до какого-то мелового или известкового карьера, который пришлось обойти – ещё час. Утешало то, что здесь, за железкой, крутых горок и щелей не было, так, лесные холмы. Выбрали старый, с пышной кроной, росший в низинке бук. Подкопали в корнях две ямки с тунелькой-соединением. В одной развели невидимый ни с какой стороны костёр, другая служила поддувалом и сушилкой дров. Дым поднимался вдоль ствола и рассеивался листвой. И так как бук рос в низинке, то его вершина не поднималась над другими – костёр можно было только учуять.
После пропажи капрала и фиксации выхода в радиоэфир, всю партизанскую «запретную зону» сейчас должны прочёсывать с собаками вдоль и поперёк. И, если партизаны где-то огрызнутся, или даже просто наследят, разведчики сутки могут не паниковать. Хотя побаиваться нужно всегда.
- Пичугин, у тебя всё нормально?
- Нормально, товарищ старший лейтенант.
Командир ткнул пальцем в пичугину кобуру, осторожно принял вынутый пистолет. Скинул обойму, передёрнул затвор.
- Молодец, хорошо ухаживаешь. Почти без лязга.
- Тарас Степанович научил. Как и где подточить. И курок теперь лёгкий.
- С автоматом раньше воевал?
- Никак нет. На курсах «мосинку» изучали. А в штабе переводчикам только «тэтэ» полагалось. Обещали трофейный MP-40 подарить, но не успели. – Понятно же, Пичуге сейчас хотелось говорить не об оружии. Очень хотелось. – Товарищ… Александр Кузьмич, можно вопрос?
- Конечно, Пичугин, задавай.
- Вот вы командир. На вас все решения. Тем более, в разведке, здесь с вас за всё-всё спрашивают. Но ведь возможны ошибки? Обычные человеческие ошибки. В логике. В реакции. Как потом?
- Ты же, Клим, комсомолец. С какого года?
- С сорокового.
- Видишь, до войны. Значит, не под эмоциями, а разумно. Тогда и дальше давай разумно: есть главное, есть второстепенное. Есть вечное, есть временное. А ещё есть общее, и есть личное. Разве можно это как-то спутать? Если разумом руководствоваться. Логикой, чему нас учит партия, учит товарищ Сталин. У Сталина просто примерная логика. Я учусь у него: в каждом, совершенно каждом рассуждении с непоколебимой последовательностью одно положение вытекает из другого, одно обосновывает другое, ничего разбросанного в мыслях и действиях. Общее всегда над личным – если всё будешь так оценивать, как ты ошибёшься? Да, проверяй себя, перепроверяй, но думай. Всегда думай. Или вон, ступай к Благословскому, ему нравится эмоциями всё мерять. И спиритической совестью.
Вставив обойму, вернул пистолет.
- Если ты про этого капрала сомневаешься, то, поверь, мне пленных тоже убивать … неприятно.
Конина не свинина, её вари не вари – а зубами поработать придётся. И, всё равно, настроение поднималось с каждым срезанным в размер рта кусочком. Даже что-то вроде юмора замерещилось. Но сон в покрывающем от чужих взоров утреннем тумане, в предвкушении скорого солнечного тепла, сытый сон в пяток минут утихомирил самых шебутных. Только Старшой, вернувшийся с полным котелком от дозорного Сёмы, ещё немного поёрзал, заваливая щебнем костровые ямы и накрывая их срезанным дёрном. Только потом затих со всеми.
Через три часа подъём. Десять минут на сборы. Итак, задача: наблюдение за движением по железной дороге и поиск вокруг станции пунктов наблюдения за гарнизоном противника. Никаких контактов. Учесть: Нижнебаканская – станица не малая: много выселок, хуторков, пасек, выпасов, то есть, повышенная активность местного населения.
Пункт встречи в двадцать два ноль-ноль – каштаново-сумаховая рощица под выездом из карьера. Отсюда разошлись: определение мест оборонительных рубежей и укреплений противника в Нижнебакинской за Командиром, Сёмой и Старшим – на станции, Копоть и Живчик, по возможности, обходят периметр станицы. Пичуга, Лютый и Дьяк наблюдают движение по железной дороге.
Пройдя по кромке леса метрах в пятидесяти выше насыпи, нашли хорошую прогалину в густых зарослях лещины, через которую отрывался широкий сектор обзора узкоколейки с подъёмом и поворотом. Здесь составы движутся предельно медленно. Лютый и Пичуга расчистили от камней и мусора лёжку, стянули-связали накрывающие ветви. На возможных подходах из леса разбросали сухой валежник. Отступление – ползком под жутко колючую кислянку, она же терновник и барбарис, с прорубленным под сплошной шипастой плетёнкой длинным лазом в глубь леса. Над выходом из-под разросшихся радиусом в полусотню метров непроглядных колючек, на старом, давно расколотом молнией карагаче, из натасканных веток Дьяк соорудил гнездо.
Так и работали: Лютый и Пичуга следили за узкоколейкой, Дьяк следил за ними. Точнее, за тем, чтобы за ними никто не следил. Периодически менялись – Лютый на дерево, Дьяк в кусты.
Каждые сорок минут в горы к Верхнебаканской поднимался состав из двадцати-тридцати грузовых вагончиков, буксируемый французским паровозиком «Decauville». За пять минут до поезда по рельсам прокатывалась мотовагонетка со сдвоенным зенитным пулемётом MG-34 на станке и с тремя жандармами-румынами. После поднявшегося состава через двадцать семь минут следовал встречный спускающийся. Без предварительной разведки и, судя по грохоту болтающихся вагончиков, – пустой. В самостоятельном, несвязанном с поездами временном тридцатиминутном режиме, туда-сюда вдоль насыпи проходили румынские патрули, некоторые с собаками – овчарками, ризеншнауцерами, эрдельтерьерами. При пересечении останавливались, обязательно закуривали, громко переговаривались, по южному жестикулируя. Пару раз что-то распивали.
На втором и третьем поднимающихся составах – по восемь зачехлённых длинноствольных орудий, лафеты отдельно. На удлинённом четвёртом – порядка батальона румынских горных стрелков, лёгкие 50-милиметровые миномёты с боезапасом, две горные пушки. Похоже, 105-милиметровые LG 40.
***
«Поклонимся Святому Господу Иисусу, единому безгрешному».
В анкетах девичья фамилия мамы – Сидова, а в записях со слов – Седова. Это к чему? К тому, что по окончанию школы, если кто происхождением не пролетарий, тому придётся таковым стать. Для того чтобы поступить в институт, папино профессорство только помеха, и Дмитрию пришлось проработать пару лет на заводе «Металлист», сделав карьеру от ученика до слесаря-наладчика зуборезных станков третьего разряда. Почему «Металлист»? А самое идейное предприятие, вошедшее в историю Томска тем, что когда оно ещё называлось «Машинострой», то в преддверии Пасхи двадцать девятого года на общем собрании трудящихся приняло решение: Пасху и Рождество не праздновать, и вообще, с религиозно знакового воскресения перенести выходной на среду – день свершения Октябрьской революции. Так что после получения двух-трёхгодичного рабочего стажа на этом предприятии, поступай хоть в Москве. Но родители умолили остаться: папа да что-то тут значит, в университете любой факультет на выбор! А в столице абитуриентов из своих сыновей достаточно. Дмитрий решил ни вашим ни нашим: в Томский индустриально-педагогический институт, который только что выпочковался из университета. На электромеханику.
Однако выдача диплома, свидетельствующего о высшем образовании, из-за того, что студента Благословского Дмитрия Васильевича задержали при попытке покинуть окружённый милицией частный дом, в котором отмечали Пасху тысяча девятьсот тридцать седьмого года, в том числе и подозреваемые в антисоветской деятельности, стала невозможной. Мало того, в ходе дознания выяснилось, что сын профессора как-то проучился полный курс и почти стал советским преподавателем, неоднократно отказываясь вступить в комсомол по религиозным убеждениям.
После очередной долгой беседы начальник следственного отдела, некогда студент Василия Митрофановича, переквалифицировал полного-дурака-сына своего профессора из подозреваемых в свидетели, с условием – тот немедля уезжает куда-нибудь на северную стройку. Лучше всего, за Полярный круг.
Газеты «Правда», «Труд» и «Известия профсоюзов» дружно вещали о начале строительства ТЭЦ для нужд Вологодского льнокомбината. Не Заполярье, конечно, но народ там собирается отовсюду. И самый разный. Уполномоченным НКВД работа предстояла взахлёб и надолго.
- Это у вас не ошибка? Может быть, её девичья фамилия «Седова»? Ладно, как знаете. Имеете родственников за границей?
- Да от нашего города хоть три года скачи, ни до какого государства не доедешь.
Заполнявшая документ на вселение в общежитие работница профсоюзного отдела по работе с молодёжью осторожно замерла:
- Гоголь, «Ревизор»? А разве это про Томск?
- Ну, может, и про Вологду. Когда Финляндия и Польша были нашими.
- Вашими?
«Вы-на-вы» – пароль, человеческий код, определяющий в строительном вавилоне что они с ней «ты-на-ты».
- Не надо заносчивых слов,
Не надо хвальбы величавой,
Мы явим пред ликом веков,
В чем наше народное право.
- Брюсов! А почему вы не комсомолец? – Она впервые подняла глаза на стоящего перед ней Дмитрия. Глазища!
- А вы на заочном учитесь? – Вопрос на вопрос – лучшая защита.
- Да, без отрыва от производства. В педагогическом. – Девушка писала теперь всё медленнее, уже тоскуя близящимся расставанием.
- И вы, конечно, комсомолка? – Дмитрий незримо протянул незримую руку помощи: до конца его «личного дела» оставалось не более двадцати вопросов. Но вот вам, пожалуйста – появились вопросы у него.
- Да.
Ну, что же отвечать так кратко?!
- Будете преподавать литературу или историю? На филологическом?
Ох, какие глазищи. Благодарные.
- На филологическом.
Ну?! Подробнее, подробнее!
- Люблю читать. Люблю театр. Хочу научить своей любви как можно больше детей, так, что, когда они вырастут, они научат ещё многих. Своих детей и многих взрослых.
- Разве любви учат?
- «Кто из моих земляков не учился любовной науке, Тот мою книгу прочти и, научась, полюби…».
- …?
- «Знанье ведёт корабли, направляя и вёсла и парус, Знанье правит коней, знанью покорен Амур...». Овидий!
Вот это да! Теперь предстояло затосковать Дмитрию.
- Готовы ли вы, Екатерина Вадимовна, на всю жизнь стать верной подругой Дмитрия Васильевича?
- Да.
- Готовы ли вы, Дмитрий Васильевич…?
- Да!
- Прошу повторять, за мной: «Перед лицом Закона нашей Советской Родины, перед своими друзьями и товарищами мы выражаем свою волю к совместной жизни, как супруги, основатели семьи и продолжатели своего рода, во имя блага нашего рабоче-крестьянского государства, бессмертия советского народа, победы коммунистического будущего во всём мире и личного счастья».
«Вставай, проклятьем заклеймённый … До основанья, а затем мы наш, мы новый мир построим – кто был ничем, тот станет всем…».
- Именем Закона Союза Советских Социалистических Республик, под звучание «Интернационала», торжественно подтверждаю взаимное проявление воли граждан Екатерины Вадимовны Степаньковой и Дмитрия Васильевича Благословского к совместной семейной жизни. Подтверждаю взаимную волю носить общую фамилию Благословские. Поздравляю! Отныне вы – муж и жена, с этой минуты всё для вас становится общим: труд, борьба, радость, мечты. Наше советское общество, наша партия во главе с товарищем Сталиным возлагают на вас обязанность стать родителями, вырастить своих детей честными, умными людьми, трудолюбивыми гражданами и мужественными защитниками Родины, целеустремлёнными строителями коммунизма.
***
- Ты как-то лишнее накручиваешь по поводу женитьбы, – Лютый, чтобы не задремать, сгрызал одну ореховую веточку за другой. – А всё должно происходить просто: увидел, ахнул, запылал горячкой. В температурном полусумасшествии наплевал на весь мир с его опытной мудростью и женился. Потом, когда уже чуток поохладеешь, тогда и разглядывай: на ком? Иначе провыбираешь до старости.
- Как ты? – Пичуга боролся с сонливостью заливом за ворот холодной воды.
- Я вовсе не старый. Двадцать шесть – возраст, что ни на есть, самый сочно спелый. Идеальный для создания первичной ячейки социалистического общества.
- Но для горячки и полусумасшествия уже поздно.
- В этом ты прав. Пиши: четырнадцать-двадцать. Состав порожняка из Верхне- в Нижнебаканскую. Паровоз, три пассажирских вагона. Семнадцать, нет, восемнадцать открытых платформ. На последней две коровы. И женщина.
Паровозик, разогнавший громыхающий состав так, что коротко привязанные за рога коровы бились задами о железные борта, оставил за собой какую-то особо вонючую угольно-дымную завесу. И патруль из четырёх жандармов поднялся над насыпью, зашагал по вырубленной полосе вдоль самого леса. Чёрный, как чёрт, ризеншнауцер подозрительно напрягся, потянул поводок. Румын-кинолог что-то шепнул, отмахнул, и остальные жандармы с карабинами наперевес, растягивая дистанцию, стали с подсидом проглядывать орешник. Ризен, с рыком, почти дотянулся носом до изгызенныех веточек, но вдруг взвизгнул и, чихая, затряс лохматой башкой. Хозяин отдёрнул его, и, наматывая поводок на руку, рывками потащил вниз к насыпи. Трое жандармов оценили размер открывшегося терновника и, закинув карабины на плечи, тоже повернули к маршрутной тропинке:
- Spin- spini! Pot rupe fundul!
По придурошному хохотку с похлопываньем своих ягодиц их можно было понять и без переводчика.
- Всегда носи перец с собой. – После разрешающего кряканья с каргача, Лютый и Пичуга вернулись к наблюдению.
- Сколько времени?
- Четырнадцать-сорок. Записал этих весельчаков? – Лютый собрал свои огрызки, откинул подальше в сторону. – Знаешь, а интересно о своей женитьбе Кырдык рассказывал. У них же родители всё решают. Старшие в семье. Я его и спросил: как, ты до сватанья даже не видел невесту, как с ней потом всю жизнь, детей рожать, растить. Мало ли какая попадётся? Я не про плохое, но, может, она просто не такая, какая нужна тебе? Просто не будете понимать друг друга, тем более – чувствовать. Как можно строить жизнь с незнакомым, чужим человеком?
- И что Ильяс ответил?
- Ильяс ответил искренним удивлением. Удивлением, что мы, городские люди, спрашиваем о глупостях. Вот его малый народ разбросан на тысячах вёрст: какие-то роды остались в Казахстане, какие-то прилепились в Ставрополье, есть на Кавказе. Есть ногаи и здесь, около Крыма. Роды разные, а народ един. Такой небольшой народ среди больших. И секрета никакого – традиция. Традиция! Вот в чём она, сила народная. Представь: живёт одна семья в Семиречье, а другая среди карачаев. И юношу из одной семьи женят на девушке из второй. Риск? Нет! Ведь воспитаны они традиционно. На одних понятиях – что такое хорошо, а что плохо. Как можно мужу поступить, а как нельзя. Что в жене красиво, а что безобразно. Так что им притираться нет нужды, их сегодня сводят, и назавтра они как двадцать лет рука об руку. Всё с полувзгляда. Без склок, претензий. Судов и разводов.
- Ты разведён?
- Четырнадцать-пятьдесят-пять. Записывай: из Нижне- к Верхнебаканской мотовагонетка со сдвоенным зенитным пулемётом MG-34. Три румына.
В двадцать-двадцать из-за поворота от Верхнебаканской на тропе вдоль противоположного стороны полотна показалась колонна местных жителей. По двое в ряд – под сотню женщин, подростков. Мужиков шестеро, скучкованных ближе к концу. Рядом с колонной, обгоняя и поджидая взрослых, бегали ребятишки. Похоже, станичники возвращались с дорожных работ. Позади всех топотали пять полицаев. Местные, в чёрном. Винтовки за спиной, кепки на затылках, шли беззаботно, о чём-то оживлённо переговариваясь.
Трое мелких, лет по пять-семь, – два мальчика и девочка, наперегонки побежали в сторону от железки, по лёгкому склону пересекли открытое место к самой лесной рамени. Им кричали, махали руками: «Куды? Куды? Назад! Повертайтеся»! Один полицай сдёрнул винтовку, подняв в одной руке, выстрелил. Эхо от леса остановило ребятишек. И они рванули назад.
Взрыв сухо хлопнул, вздыбив белесое облачко пыли.
И через паузу бабы, разом страшно взвыв, бросились в поле. Теперь уже только полицаи орали: «Куды? Мины! Минне поле»! Да мужики все остались с частью не побежавших к подорвавшимся ребятишкам.
- Сворачиваемся. Сейчас жандармы заявятся.
Взбили, разровняли траву на лёжке, развязали кусты. Шли споро, след в след. Даже хромающий Пичуга, порой припрыгивал, но не задерживал. Только у карьера сбавили темп, а потом и вовсе остановились.
- Вы пока передохните. А я на рощу взгляну. – Лютый зачем-то затолкнул за пояс две немецкие «колотушки» эм-двадцать четыре. Ну, да, да, у него ж теперь только один магазин! Остальное в пачках по карманам.
Отдышались, прислушиваясь.
- Я же осуждал Копотя. За вчерашнего немца. Когда он этого Пауля не просто зарезал, а перед этим поглумился. Осуждал, а теперь бы сам. – Пичуга разулся, упёрся пяткой в стволик мелкой акации. – Сам.
Дьяк согласно молчал, лёжа на животе, он осторожными касаниями ногтя заставлял ползти по кругу маленького синего жучка.
- Похоже, я с этой войны не вернусь. Даже если вернусь. Всё, что-то во мне сегодня щёлкнуло. Безвозвратно.
Жучок вдруг остановился, поднял надкрылки и взлетел.
- Я пока ни одного немца не убил. Стрелял, но не знаю: попадал или нет. Ждал, всё время ждал – как это случится? А сегодня уже всё равно. Уже не боюсь этого момента.
- Ты почему вчера не перевёл про христианскую гимназию? Про то, что немец верующий? Он же не раз повторил.
- А зачем? И, простите, Вы язык знаете?
- Пару фраз. Мама хорошо говорила.
- Ясно. Почему не перевёл? Не он первый. Я же до разведки в штабе дивизии переводил. Точнее при штабе. В особом отделе.
- И как же тебя отпустили? Столько, поди, услышал – тебе за фронт нельзя.
- Воспользовался возможностью. Подал рапорт добровольцем в первые руки. Я о другом. Рассказать хочу, не могу не рассказать. Когда из Краснодара немцев выдавили, много было пленных. Румыны, словаки. Но и немцы. Из гестапо. Дмитрий Василевич, это же после тех допросов я сюда попросился. «Зондеркоманда СС десять-а». Даже не звери. Если демоны есть, то это они. Бесы. Дьяволы.
- Диавол один. Бесов легионы, а этот один.
- Вы же поняли! Так вот, у некоторых на шеях крестики висели. Иконки. Вот, я даже запомнил – гауптштурмфюрер Эрик Майер – тот вообще уверял, что он не с русскими, а с безбожниками борется. С коммунизмом. И при этом он пытал, он лично пытал женщин и девочек! Бил хлыстом голых женщин и девочек, пока они кричали, пока в сознании… Так что? Пытал беспомощных – по своим религиозным убеждениям? Дмитрий Василевич, я вас никогда не пойму. Бога вашего не пойму. Которому вы молитесь. Бог ваш и Майера для меня никак не возможен. Сатана возможен, а бог нет. Сатану я видел…. А вы так простенько меня тогда: «дурак». Нет, и я не дурак, и вы не дурак. Бог невозможен. Не-во-змо-жен.
- Более, чем возможен. Он – есмь, Клим. И ты сам это сейчас себе объявил: Бог – совершенство. Он во всём абсолютное совершенство. Другого мы никогда не примем.
- Опять будете за парадоксы увиливать? Недостойно разумного человека.
- Как хочешь. Промолчу, целее буду.
- Эй, кря-кря-кря! Собирайте свои ящики, нас ждут.
Вышли в эфир тут же – понятно, что их пеленгуют уже целенаправленно, но фрицы ночью в лес не сунутся, а разведчики за день в дозорах отлежались, так что могут часиков пять пройти. Подальше от узкоколейки, которую теперь будут блюсти как семь нянек дитятю без глаза. Идеально бы добраться до реки Кудако.
Луна огромная. А толку-то? Это в Вологде весенние сумерки позволяют и после полуночи просо перебирать, а здесь солнце село и всё, тьма кромешная. Даже в полнолуние. Красиво, конечно, когда за ветвями рядом с тобой плывёт здоровенное бело-серое блюдо с ненавязчивым рисунком, в котором каждый видит что хочет. Или может. Но спотыкаться и натыкаться эта красота не мешает.
Преодолели невысокий, метров триста, триста пятьдесят, перевал.
Луна поблекла, ужалась, а потом и вовсе куда-то завалилась. К тому же продолжались некрутые, но затяжные подъёмы и спуски. Несколько раз группа пересекала накатанные просёлки, и где-то в темноте начинали лаять собаки – там спали какие-то хутора или выселки. И только когда наткнулись на взорванную и сожжённую нефтевышку, стала понятна насыщенность местности дорогами.
В долину невидимой в камышах реки вышли под утро. Первый туман уже стекал с полей и копился в русле. К пению птиц в тростнике присоединялись вездесущие лягушки. Чтобы не мокнуть и не оставлять следов, приближаться к воде не стали, на интуиции выбрали место под лагерь за холмиком почти на границе леса. На ощупь подрубили лапника, обтянув периметр ниткой с подвесным колокольчики, легли. Лютый и Старшой в дозоре первыми. Старшой расположился рядом, в непосредственной близости, Лютый глубже в лесу, выбрав бук поприличней, но на дерево не полез – всё равно ничего в тумане не видно. Через час их сменяли Копоть и Пичуга.
Светало здесь, как и темнело, словно при ускоренной съёмке. Собравшийся уже минут через десять идти досыпать, Пичуга, удерживая зевоту, наверное, в тысячный раз огляделся и … обомлел: в метрах в ста справа налево, от дерева к дереву беззвучными сдвоенными тенями перебегали немцы. В камуфлированных комбинезонах, с веточками на мелких, не закрывающих ушей, касках, автоматчики толи обходили русских, толи, действительно, направлялись куда-то мимо.
Двое, четверо… восемь…двенадцать… А где фланговые?!
Немец застыл над Пичугой – длинное, изъеденное оспой лицо, чуть ссутуленный под тяжестью ранца, подсумков и гранат, в туго перетянутом ремнями длинном, почти до колен, словно каком-то навырост, маскхалате.
Скорострельный ППШ в упор разрезал десантника от паха до закинувшейся головы. Второй немец упал в и закричал, трескливо из «эмпэшки» осыпая Пичугу короткими очередями. Однако хоть не очень толстый бук, под которым лежал дозорный, отщёлкивал пули честно.
- Achtung! Achtung! Links hundert Meter! Richter ist tot! Ein einsamer Schütze!
Да заткнётся этот гад? С чего он вдруг ранен? Вдохнув-выдохнув и столкнув переводчик на одиночные, Пичуга вывалился и-за ствола, прицелился и два раза нажал на спуск.
Заткнулся. Но теперь плотно застрочили набегающие. Посвист, щёлканье с осыпью листьев и мелких веток. Посвист. Щёлканье. Отползая, Пичуга сам для себя с удовлетворением отметил – как же спокойно он выцелил орущего! Рядом длинно пробил ПэПэШа.
- Отходи! Я прикрою.
Старшой удобно прилёг за свежую валежину.
- Бегите все!
Командир и Лютый подхватили Пичугу, втянули, толкнули по цепочке вперёд:
- Цел? Сколько их?
- Цел! Не меньше пятнадцати. Я видел. Двоих убрал. Одного точно.
Они бежали вдоль леса, растянув цепочку на предел визуального контакта. Бежали и слушали, бежали и слушали. Вот стрельба позади оборвалась. А через пару минут хлопнула граната.
Господи! Господи… Твоя от Твоих Тебе приносяще…
Прощай, брат… Дьяк на бегу косо перекрестился: «аще зерно пшенично пад на земли не умрет, то едино пребывает: аще же умрет, мног плод сотворит». Брат, брат Тарас Степанович, прощай…
22 апреля1943 года. Четверг.
От Советского ИНФОРМБЮРО:
В течение 22 апреля на фронтах существенных изменений не произошло.
На Кубани части Н-ского соединения отбили несколько ожесточенных атак противника. На поле боя остались сотни вражеских трупов. На другом участке гитлеровцы атаковали наши подразделения, оборонявшие одну безымянную высоту. После упорной схватки немцы, потеряв убитыми до 300 солдат и офицеров, были вынуждены отойти на исходные рубежи. Наша авиация наносила массированные бомбовые удары по боевым порядкам и военным объектам противника.
***
Что это было? Кто? Зачем? По описанной Пичугой экипировке – десантики или егоря, но с какого они здесь? Конкретный поиск русской разведгруппы? Или составная часть общей противопартизанской операции? И где сейчас наши первый и второй взводы? Вернулись? Или их тоже гоняют? Вопросы, вопросы…
Командир чувствовал, что ребятам пора упасть. Пробежав на юг вдоль реки километров пять, от очередной, подорванной при отступлении весной сорок второго, нефтевышки, за которой виднелся какой-то хуторок, группа свернула на восток, назад к узкоколейке – чтобы вернуться в глубину лесов и постараться добраться до отрогов Маркотхского хребта. Всё как у лётчиков: кто выше – тот и выиграл. Там будет днёвка. Только там.
Плотные заросли ограничивали обзор. Теперь они развернулись обратным клином: передовые Копоть и Лютый слева, Сёма и Живчик справа. В середине, отстав метров на тридцать-сорок, группа управления: командир и радисты. К полудню духота в густом подлеске опустошила все фляжки. Внутри сухота песочилась от горла до желудка. А по затылку, спине, пояснице и ниже сплошь потные потоки. Так что пришлось остановиться, поменять портянки.
Подождав, когда «рама» сто восемьдесят девятого «фокке-вульфа» уйдёт к горизонту, Командир послал Сёму на дерево.
Старая белая акация, с раскидистыми, корявыми ветвями, метров на пять возвышалась над общим уровнем плотно слипшихся макушек клёнов, лещины, ив и топольков. Сёма осмотрелся в оптику, огляделся так. Лес, лес, лес. Подъём впереди запирался гребнем с мягкими округлыми вершинами. Там воды точно нет. Позади тот же беспросветный лес. И справа, и слева. Надеяться можно только на случайный родник или колодезь. Ну, очень случайный, да и то, если пойти по ложбинкам.
Справа, возмущённо треща, взлетели две сороки. Метров двести. Сёма кинул вниз камешек, отмахнул направление. Разведчики рассредоточились. Кто?
Две немолодые, укутанные платками до глаз, горянки быстрым шагом шли по еле заметной тропинке. Тяжёлые пухлые узлы били по ногам, цеплялись за кустарники. Живчик аж приподнялся, изо всех сил заглядывая в лицо Командира, но тот отрицательно качнул головой.
- Куда они? Да с багажом.
- Партизанки?
- Горянки-партизанки? Забудь.
- Торговать пошли.
- Если до железки, до Горного, то топать им и топать.
- Фашисты их не трогают.
- Тихо. Командир говорит…
- Товарищи. – Командир снял пилотку. – Сегодня за нас, в день рождения великого вождя мирового пролетариата Владимира Ильича Ленина, принял героическую смерть наш боевой … брат, дорогой наш старшина, коммунист Воловик Тарас Степанович. Добрый, мудрый человек. И мы клянёмся, все здесь клянёмся, что жестоко отомстим врагу за его гибель. За его смерть, и смерть других наших боевых товарищей, так же отдавших свои жизни для приближения неизбежной победы нашей советской Родины над фашистской нечистью. Вечная память героям.
- Вечная память.
- Прощай, брат Тарас Степанович.
- Прощай.
- Вечная память и Царствие Небесное.
От накладывающего широкое крестное знаменье Дьяка, было, откосились, но когда перекрестились Лютый и Сёма … то и Живчик едва остановил свою дёрнувшуюся руку.
Перевалив лысый гребень, днёвку обосновали на отроге южного склона. Неплохой обзор: на сине-зелёном горизонте тончайшей прерывистой ниточкой серела насыпь железной дороги. И печные мирные дымки отмечали станцию.
Сема дозорил на вершине, Живчик внизу, остальным приказано спать. Или вылёживаться. Если внизу, в зарослях, стояла тёплая, как в плохой парилке, непродыхаемая влажность, то здесь, на горке, откровенно прижаривало. Кривые сосёнки тенью не баловали, и если бы не налётисто посвистывающий в длинных иголках ветер, то можно было зашкворчать.
Сёма, неспешно ползая по вершине, расчистил от камней и мусора по две скрытные огневые точки на оба склона. Недовольно повздыхал: брустверы, конечно, заставляли желать лучшего. Однако в жидкой траве альпийского луга собранные кучки камней – отличные ориентиры для атакующих. Уж пусть как оно есть.
В прицел пооглядывал леса. И пройденный, и особенно тот, который пройти ещё предстояло. Где-то там, под покрывалом непроглядного сплетения ветвей, развёрнутыми цепями, патрульными группами и маршевыми колоннами сейчас шагали сотни злых от жары, усталости и страха солдат, жандармов, полицаев. По дорогам разъезжали радиопеленгаторы, броневики и мотоциклы, рысили кавалерийские разъезды. Потрошились хаты и сараи сёл, хуторов и выселок, допрашивались хозяева. А на вспольях заготавливались засады и выставлялись мины. Всё где-то там, под непроглядно плотным сплетением ветвей.
Пара орлов, поймав восходящий воздушный ток, плыли кругами, всё выше и выше поднимаясь к солнцу. Но с запада нарастающе загудело, и птиц отжало к земле, снесло вибрирующим рёвом налетающих с Крыма лапотных «юнкерсов» и сто девятых «мессершмиттов». На Абинск? Краснодар? Горячий Ключ?
Показав сменяющему Копоти позиции, Сёма очень неспешно спустился к днёвке. Разулся, разложив портянки, расстегнул ремень и, подтянув под голову подсумок, честно попытался задремать. Но…. Это ведь Старшой вчера уговорил таки поесть. Конину. Семёныч так просил, прям как маленького, так сюсюкал, что отказать не получилось. И вот, всё правильно. И теперь там – а где это там? – Старшой в этом своём отеческом настырстве может быть собой доволен.
Сёма, конечно же, понимал, что человек вот так не умирает – просто перестав дышать и думать, но поверить, как верили его родители, а, тем более, деды, не получалось. В такое прописанное до самых мелочей – а кто видел-то? – небесное царствие. С ангельским пением, со сладкими угощениями, с кельями каждому, согласно наделанному на земле добру. Или в ад с кострищами и кочерёжками за зло. Слишком уж точно, слишком правильно. Конечно, в этом неправильном, неточном мире такого очень хочется. Но… он резко сел, растирая занемевшую шею.
- Сёма, ты чего не отдыхаешь?
- Надо воды поискать. Командир, схожу вниз?
- Давай, только предупреди Лютикова, сейчас он там на посту.
Собрав фляги, Сёма перебежками спустился, лёжа огляделся и в три нырка ушёл в лесную тень.
- Тут под нами отшельник. Монашек столетний. – Не прошло и получаса, как Сёма раздавал тяжёлые, приятно холодные фляжки. – Землянка совсем рядом, в щели. Пусть Дьяк с ним поговорит? Как свой.
Командир и Копоть переглянулись.
- Доверите? – Дьяк правильно раскрыл заминку.
- Хорошо. Но, сам понимаешь ответственность.
- Понимаю. Пичуга, рация на тебе.
Действительно, в зарослях терновника под болезненно загнутой ветрами сосной таилась обложенная разномастными камнями стенка с низенькой, оббитой брезентом дверкой. Плоский валун вместо крыльца, налево, в конце вытоптанной широкими террасами-ступенями площадки – чёрный трёхметровый деревянный крест, с «крышей». Вдоль круто сходящей вниз, наверное, к воде, тропинки, выложены объёмные связки хвороста.
- Молитвами святых отец, Господи Иисусе, Боже наш, помилуй нас!
- Аминь.
Дверка ожидаемо громко скрипнула, и на свет выглянул отшельник. Всё как полагается: длинная прозрачно-белая борода, дико всклоченные, невесть когда чёсанные, длинные волосы, чёрное, выгоревшее до черепа, и, при этом, по-монашески моложавое лицо. И глаза. Глаза.
- Здравствуйте, отче.
- Ну, это у нас ты отче, а я простой брат.
Отшельник на крыльце распрямился – а не маленький. За два метра. Так что кургузый, в ремки оборванный по подолу, замызганный подрясник едва перекрывал колени, отдельными клоками доставая до таких же древних, перемотанных верёвками, рыжих сапог. Торчащие из махры рукавов чёрные руки-кости острыми пальцами перебирали какие-то декоративно-огромные вервийные чётки.
- Прости, брат. Каким именем спасаешься?
- Ты меня, отче, прости. Амвросий. Это из-за вас такой шум?
- Какой?
- Ну, видел же. На всех стенах и заборах написано: «за посягательство на жизнь немецкого солдата или офицера расстрел пятидесяти-ста заложников». Только за посягательство.
- Не видел.
- Хорошо. Значит, совесть не жмёт.
- Брат, мы за три дня трёх товарищей потеряли. Лучших.
- И чтоб нелучших не потерять, срочно слезайте с горки. Срочно! Сюда!
Отшельник, изображая возбуждённого петуха, сильно захлопал ладонями по бёдрам, запритоптывал, смешно горбясь и вытягивая шею, затряс лохматой сединой:
- Бегите сюда! Бегите!
Дьяк пролетел мимо что-то пытавшегося спросить Лютого, и уже закидывая на спину рацию, приказал немо вопрошающим Командиру и Копоти:
- Срочно уходим!
- Объясни?
- Сейчас здесь злодеи будут. Надо уходить. Пичуга, аккумуляторы, за мной бегом!
Понятно, что, согласно Уставу внутренней службы РККА, младший по званию только докладывает своему начальнику полученную им информацию, открывая источник и объясняя способ её получения. А уж начальник сам принимает решение. Но здесь всё произошло, как произошло. Все без вопросов похватали мешки, затянули пояса, Живчик тоже без приказа побежал на вершину за Копотью. Ну? Все вперились в Дьяка.
- Вниз, к отшельнику!
Старик, придерживая на голове связку хвороста, уже топтался на тропинке:
- За мной! Все за мной.
По тропинке спустились к ручью, далее минут десять по воде.
- Стойте на камнях, не наследите, – и Копоти. – Пошарь, мил человек, там. За кострищем. Ищи в траве ручку. Тяни.
Заросшая дёрном дверка не поддавалась. Копоть ножом очертил полукруг.
- Давайте все туда. Все. Ховайтесь. Место маловато, на троих келейка, но потерпите.
Копоть посветил: узкая длинная нора, только на корячках.
- Командир, ты давай вперёд, в глубь.
- Да живее вы! – Старик страшно посмотрел на, точнее – в – Командира:
- Это ваш ковчег.
- Благословский и Пичугин – за мной. Потом Шигирёв и Калужный. Гаркуша и Лютиков замыкают. Оружие, кроме крайних, на предохранители, но гранаты наготове.
Так полезли – как раки, ногами вперёд.
- Потерпите, я поверх костерок от собак разведу, рыбку пожарю. – Старик прихлопнул крышку, заелозил, прихлопывая и приглаживая дёрн.
Притолкались: за узким лазом пещерка расширялась, так что залечь подвое получалось очень даже неплохо. И свод где-то выше вытянутой руки.
За тонкой дверкой затрещал разгорающийся костерок, вкусно потянуло дымком.
- Во, а то мышами воняет.
- Мышами это хорошо, значит, змей нет.
- Змей? Каких змей? Это, это…. Точно нету? – Живчик вдруг забормотал почти в полный голос. – Я со змеями в темноте не могу, не могу в темноте….Я сейчас это буду… это… Эй!
Копоть перехватил дёрнувшегося Сёму за запястье, вырвал «колотушку» и, сам навалившись на Живчика, ударил за ухо гранатой. Потом, для подстраховки, ещё раз. Сполз, вернул Сёме:
- Вора только вор бьёт. Фраеру нельзя.
- Тсс!..
- Bună, bunicule!
- И вам добра.
- O să mănânci?
- Да, вот, рыбки захотелось.
- Din acest pește Pârâu? E vreun pește aici?
- Нет, из реки. Господь послал. Bod mi-a dat-o.
- Stimate părinte, i-ai văzut pe ruși?
- Я же сам русский. Sunt rus.
- Nu. Cercetași ruși? Spioni și sabotori?
- Шпионы? Какие тут могут быть шпионы? Это в городах. А здесь? Что им тут выискивать?
- Dragă tată, îmi pare rău că te deranjez. Asta e ordinul. Germanii au înnebunit azi. Germanii sunt ca măgarii în seara asta. Urlă, urlă ca niște măgari turbați.
- Я понимаю, что вам приказывают. И что немцы ослы. Правда ваша, они бешенные ослы: и-аа! и-аа! и-аа! и-аааа!
Дружный смех.
- Părinte, binecuvântează-ne pe toți!
- Господь наш Иисус Христос да благословит вас и сохранит! Да подаст вам крепкую веру и добрые дела во спасение души.
- Amin! Slavă Domnului Pentru Iisus Hristos. Mulțumesc! La revedere, părinte! Feriți-vă de la SS și partizani.
- И вы берегитесь. И эсэсовцев, и партизан.
- Командир, он нас забыл, что ли? Ушёл, и с концами. – Кончики светящихся фосфором стрелок сошлись на четырнадцать-десять: старик не подавал звуков уже больше часа.
- Ждём. Ждём.
- Копоть, о чём он с румынами? – Не унимался оживший Живчик. Отлежав в отключке и теперь осознавая произошедшее, он выгорал от стыда, не находя как и чем теперь замазать такой свой прокол. Сыграть очком вору? Запаниковать разведчику? Да так, что бы тебя по-братски вырубили….
- Немцев ругали. Потом он их благословил, – Копоть подавал пример «как-бы-ничего-не-произошло». – А те предупредили, чтобы он остерегался эсэс.
- И партизан. – Пичуга
- Лютиков, постарайся приоткрыть. Посмотри.
Стволом автомата Лютый поджал крышку.
- Что?
- Молится он.
- Один?
- Вроде один.
- Отрывай.
- Устали хорониться? Грядите, грядите, лазари мои. Вот хлеб. Примите, ядите – и свежий, и с собой набирайте сухарики. Не побрезгуйте, не от румын. Я от них ничего не беру, знаю, чьё оно всё. Поначалу, было, приносили, пытались всучить, теперь стыдятся. А вы, давайте-ка, сходите по большому и малому, умойтесь, и опять укройтесь. До темноты. Вдруг, и в самом деле, эсэсовцы явятся. С ними у меня отношения не ахти.
- Неужто? – Копоть стрельнул косым взглядом на Командира.
- Пару месяцев, перед постом, так же партизан искали. Комсомольцев. Ну и со мной поиграли в «императора иудейского». Принесли с собой красный флаг из колхоза – «багряницу», повязали на плечи, из колючей проволоки скрутили венец.
- Били?
- И заушали, и бичевали. Ох, и намолился я тогда. Благодатно! Истинно «не ведают, что творят». И всё бы ничего, да то знамя уже заскорузлое было. От чьей-то прежней крови. И, слава Богу, справа зубы остались, есть чем жевать. Давайте-ка, друзья мои, не расхоложайтесь. Потерпите ещё. Там, чтобы накидки не доставать, постелите что есть – коврики, мешки. Ну, какие ни есть, подстелите под себя, чтоб не подстыть. Стены известковые, а дальше и вовсе трещина наружу, так что воздуха довольно. А ты, отец, останься. Побеседуем.
Копоть и Командир опять переглянулись.
- Вы тоже желаете? Мы про веру, про церковь. Про чудеса и небеса.
Командир первым полез в пещерку.
- Поклонимся Святому Господу Иисусу, единому безгрешному. Кресту Твоему покланяемся, Христе, и святое Воскресение Твое поем и славим. Крест-то сей надмогильный. В двадцать седьмом тут двадцать монахинь убито. – Дьяк и старец сидели на заплетённом диким виноградником протяжно протянувшемся стволике дуба. – И не простые гэпэушники тогда из Москвы приехали, явно сектанты какие-то. Старообрядцы, скорее всего. Хоть и в форме, с мандатами, но зверьё, не люди, хуже зверья: истязали сестёр люто, потом расстреляли. Сбросили тела так, кучей, и прикопали слегка. Я ночью стал на молитву и услыхал стоны. Разрыл – три сестрёнки оказались живы. Остальных перенёс, перехоронил поглубже, хоть не по отдельности, но всё же рядком положил. А для раненных углубил нижнюю пещерку. Двух – Пелагею и Матфею – выходил, а Иоанна через неделю всё же померла. Мученица.
- Откуда здесь монахини?
- Со всей империи. Монахини, монахи. Первые ещё до смуты собирались вокруг старца, игумена Феодосия. Это который шестьдесят лет на Афоне подвизался. Тут и огороды, и пасека знатная, и лесопилка были. Аз грешный сюда пришёл, после того как в двадцать втором нашу Глинскую пустынь разорили, ну это уже после ареста старца Феодосия. При мне комсомольцы и храм разрушили. С энтузиазмом. Где они ныне? Все ли по-человечески похоронены? Но, мы днём вроде как сельхозобщина, а по ночам служить продолжали. Нашёлся иуда, донёс, и последних кого пересадили, кого и постреляли. Тех, кто разбегаться не хотел. Куда бежали? В горы, в Грузию, в Абхазию. А кто и в Таджикистан, тоже в горы. И меня, было, тоже как члена «контрреволюционной церковно-монархической организации», прихватили. Продержали год в ростовской тюрьме, потомили, да выгнали. Старый, доходяга, думали, помру скоро. А Господь держит и держит – кому-то молитву нести надобно. На месте алтаря поруганного. И по сёстрам литии служить надо. Сам видишь, какая тут ответная благодать: на их крови родничок пробился.
- А вы про ковчег почему вспомнили? В спецотделе дивизии так нашу группу называют. Мол, каждой твари.
- Точно! Очень точно подмечено. На семь чистых пара нечистых. А когда одним кивотом собраны, то и спасётесь. Только все мы здесь нечистые, все. Един Он безгрешен. А вот, отец диакон, скажи: ты Сергия поминаешь?
- Местоблюстителя?
- Значит, поминаешь.
- А вы?
- Вот те на! Это что за хулиганство? – Старик нарочито строго закосил глаза на своё правое плечо, в которое вцепился поползень, пытаясь вырвать торчащую из разошедшегося шва шерстяную нитку. Птичка ответно тоже строго косилась, смешно выкручивая плоскую чёрную головку. Дёргано взмахивала крылышками, но нитку не отпускала.
- Меня людские слёзы вразумили. До самого прихода сюда германцев я не поминал. Более, осуждал, прости, Господи. И право дело, что Сергий перед властями всегда метался. То он с обер-прокурором синода масоном Львовым во Временном правительстве сошёлся, то его в чекистские обновленцы занесло. Конечно, после публично покаялся Патриарху, что для архиерея сильно. На людях-то – очень сильно. Но вскоре, при живом ещё Петре, опять начал командовать, да всё как-то в угоду огэпэу, по указкам Тучкова. Тогда-то я себя в иосифляне вписал. После смерти сестёр особая злоба в сердце вошла. Ледяным таким свинцом задавила. Господи, помилуй. Столько лет от озлобления слёз на молитве не приходило, вообще она двигалась. А тут фашисты материнскими да детскими слезами враз промыли! – Старец прикоснулся ладонью плеча Дьяка, и того ожгло сквозь комбинезон, гимнастёрку и рубаху. – Это они, они пострадали, а я прозрел: как же всё-всё промыслительно! Всё. Это же не против Сергия, это я, в гордыне, против воли Божией восстал. Господи, прости и помилуй. Никогда не борись с Богом. Страшно это.
- Я ведь тоже не поминал. Зарубежникам верил. Пока в тридцать седьмом в их храмах на сугубой ектенье не возгласили: «Еще молимся о христолюбивом вожде народа Германскаго, о державе, победе, пребывании, мире, здравии, спасении его, и Господу Богу нашему наипаче поспешити и пособити ему во всех и покорити под нози его всякаго врага и супостата». Мы же в них верили: там, на свободе, они русское Православие в чистоте хранят. Верили, что они … за них на страдания шли! В тюрьму. Да под расстрел люди шли! И вдруг такой, по самой вере удар: «пособити» «покорити»! Это про Россию, о нас, русских, сами русские такое.
- Ты как дитя неразумное: верить нужно только в Бога. Только Богу. Единому безгрешному. Мы же, люди, всегда грешим. А кто тебя в армию благословил? Саном ведь рискуешь – вдруг кого убьёшь? Ладно бы в тылу возницей, как я в свою. Или санитаром.
- Духовник. Архиепископ Варлаам из вологодской тюрьмы письмо передал. Благословил, мол, возьмут в связисты. Так и вышло. Вот уже второй год стараюсь не убить.
- Старайся. Хотя, на всё воля Божья. Может, и не твоё оно, в алтаре-то стоять. Только у престола или келейно, однако поминай о душе представившегося раба Божьего Иова. От завтрашнего утра поминай.
Поползень вновь сел на плечо старика-отшельника.
- Ты чего? Пока совсем рукав не оторвёшь, не отстанешь? Совести нет.
Птица опять построжилась, постращала, но улетела без добычи.
Лютый извёлся: ему бы тоже со старцем. Назрели темы. Но Командир вряд ли бы дал добро на проведение церковного собрания. Антикоммунизмом и так густо пахнуло, особенно от дружбанов-румын. Нет, конечно, никто не стуканёт, особисты к ветеранам разведки даже не трутся: бестолку, никого не вербанёшь. Но есть же приличия. И предел наглости.
- Лютый, а что за масть такая – отшельник? – Живчик сначала осторожно, потом всё смелее прижимал к шишке за ухом холодную флягу.
- Это как бы зэк наоборот.
- Чего-чего?!
- Ну, представь: всё, абсолютно всё, что урке в лом, то отшельнику в кейф. И от чего юрок тащится, то у монаха западло.
- Ну, про баб я в курсах. И про бухло с картами.
- А самое главное: вор среди всех для себя живёт. А инок отдельно, но для других. Для всех.
- И зачем же тогда отдельно? Для чего отдельно? – Пичуга честно пытался задремать. Но как, при таких-то беседах?
- Для сосредоточения, собирания воли.
- И куда её потом? Для какой цели собирание?
- Для самопожертвования.
Где-то глухо хлопнул взрыв, и начавшаяся плотная винтовочная стрельба скоро подхватилась пулемётными очередями. Километр? Меньше?.. Похоже, с гребня?.. Из пещерки ничего толком не определишь.
Занырнул Дьяк, за ним дверка прихлопнулась, притоптались щели и вновь затрещал, разгораясь, хворост.
- Оружие: крайние к бою, остальные на предохранители! Гранаты наготове.
Стрельба поумерилась, и стала как-то быстро стихать, удаляться. Значит, пошли прочёсывать по ту сторону перевала.
- Эсэсовцы вашу днёвку обнаружили, но собаки их по встречным следам повели, за гору. Так что, давайте, по ручью версту-другую спуститесь и вправо уходите. Есть у вас теперь пара часов.
- Откуда, дед, ты всё знаешь? – Командир убедился, что в пещерке ничего не забыто, поправил рацию на Дьяке.
- Птичка поведала. – Старик улыбнулся Дьяку и размашисто – ото лба до ремня – перекрестил Командира:
- Христос в помощь! Да не стойте же, бегите. Бегите! Мне надо успеть всё попрятать.
Растягиваясь, цепочка разведчиков заплюхала-зацвякала по прозрачно залитым ручейковыми струйками мокрым камням. Длинные ивовые косы, напутствуя шепотливыми колыханиями, пугливо касались стволов прижимаемых к груди автоматов и прощально гладил пилотки и придавленные ремнями плечи.
- Святый и великий Архистратиже Божий Михаиле, низпровергий с Небеса диавола и воинство его! К тебе прибегаем с верою и тебе молимся с любовию, буди щит несокрушим и забрало твердо Святой Церкви и православному Отечеству нашему, ограждая их молниеносным мечем твоим от всех враг видимых и невидимых.
Вот и всё, кроме лёгкого журчания, ни звука. Даже листва онемела.
- Буди вождь непобедим христолюбивому воинству нашему, венчая его славою и победами над супостаты, да познают вси, противляющиися нам, яко с нами Бог и святии Ангели Его. Аминь.
Лютый и Сёма вытоптали ложный выход налево, Сёма растянул нитку и приклинил веткой «лимонку» с вынутой чекой. Вернулись к основной группе, и по пружинисто тоненькому стволу недавно упавшей ели ушли с ручья.
- Наверху растяжка сработала. Я её на тот склон поставил. – Заняв место меж Дьяком и Живчиком, Сёма не мог не похвалиться. – Потому-то туда и пошли искать.
- Если те же, на второй раз не поведутся, – урезонил Живчик. – Ещё и дедка нашего расколют. Эсэсовцы ему точняк звякало разнуздают.
- Убьют они его. Вечером или утром.
- Что за пурга?
- Он нам хлеб отдал. Весь.
Живчик бы ещё посомневался, но поймал зырк Копоти и увял.
А ещё старец благословил Дьяку иконку. Латунный нагрудный, в полладони складешок «Всех скорбящих Радость», с архангелами и святыми на створках: «Солдатика одного, Нифонта. Со шведской, семьсот восемьдесят восьмого».
Копоть, шедший передовым, припал за валежину, отмахнул. Слегли все. Копоть приподнял руку, растопырив пальцы, указал налево и направо. «Пять, десять, пятнадцать». Побегали, теперь поползаем. Да пятками вперёд. Главное сучки не ломать. И ещё бы траву не мять. И чтобы тяжеленные подсумки под мышки не тыкали.
- Ну?
- Румыны. Цепь развёрнута, не менее взвода. Может, два. Пока сидят по двое-трое. Видно, ждут команды на прочёс. Собак нет.
Назад в горки, только южнее, где они повыше.
Развернулись обратным клином – передовые Копоть слева и Живчик справа, посередине, на дистанции метров пятьдесят, основная группа: Командир, Дьяк, Пичуга, Лютый. Сёма замыкающий.
Поднявшееся солнце припекало всё чувствительнее. Заросли плотные, под слипшимися, заплетёнными лианами и диким виноградом кронами как в парной. Уже дважды меняли портянки. Пичуга опять заприхрамывал. Вот же, на полдня хватает, потом начинает ныть. Спасибо Старшому, как же он вовремя тогда вывих вставил. И так, сколько помогал, где насильно, а где почти незаметно. Эх, Тарас Степанович, Тарас Степанович, как ты, как ты смог…
Пичуга поймал себя на мысленной попытке поговорить с убитым. Ещё этого не хватало. Можно и галлюцинации вызвать. А что? Усталость – четвёртые сутки бега, ползаний, наблюдений и пряток. Сон урывками, голод, холод. Страх и перевозбуждение. Вот и получи «общий адаптационный синдром». А ещё, точнее это даже самое главное: он убил двух немцев. Гитлеровца. Одного точно. В упор, разрезал очередью снизу вверх. Он впервые убил. Врага. Да, врага, фашиста.
Вот товарищ Димитров ещё за три года до войны создал совершенную формулировку: «фашизм – это открытая террористическая диктатура наиболее реакционных, наиболее шовинистических, наиболее империалистических элементов финансового капитала». И добавил: «Фашизм – это власть самого финансового капитала. Это организация террористической расправы с рабочим классом и революционной частью крестьянства и интеллигенции. Фашизм во внешней политике – это шовинизм в самой грубейшей форме, культивирующий зоологическую ненависть против других народов».
Пичуга, когда прошёл приступ действенной агрессии, вызванный тем боем, внимательно вслушивался в себя. Никакой такой тоски, тем более – тошноты, о которых он читал и слышал. Даже какое-то облегчение, потому что это совсем не страшно – убивать в бою. Вот если придётся кого расстрелять или, тем более, зарезать, как Копоть того Пауля кончил. Для такого, пожалуй, только идейной определённости по отношению к финансовому капиталу и шовинизму мало. Надо будет ещё и личную ненависть добавить. Вспомнить о сестрёнке, об их талантливой Люсеньке, замёрзшей в Ленинграде…. Да, надо будет в этот момент вспомнить. Всех вспомнить. Всех родных и близких. Товарищей по оружию. Тогда и тебя, Тарас Степанович, помянуть обязательно. Вот, опять как к живому!
Слева впереди тихое «кря». Залегли. Минут через десять подполз Копоть:
- Тропинка. На ней румыны, горные стрелки. Прошла рота, шесть офицеров верхами. И две конные повозки с миномётами и скарбом. Идут, как и мы, в гору.
Первой проскочила крыса. За ней куропатки отчаянно захлопали крыльями, вырываясь из ветвей терновника. Почему птицы не побежали, как обычно? С гнезда согнали? Тсс! Фланговый дозор! Четыре придавленных рюкзаками стрелка в своих сдвинутых на мокрые затылки огромных беретах, с заброшенными за спины укороченными чешскими Gewehr-24, прошли не прячась. Значит, не облава, идут своим маршрутом.
- Пройдём за ними. Точняк нас там не ждут.
Командир, Копоть и Дьяк опять сошлись головами над картой.
- В принципе, да… за вчера-сегодня-завтра фрицы должны вдоль железки и трассы всё прочесать. А мы к послезавтрашнему утру как раз и вернёмся на Верхнебаканскую. Отнаблюдаем, и на Убых. В Убыхе возьмём языка, выйдем на радиосвязь. И всё, через Волчьи ворота прорываемся на Гайдук, Кирилловскую. К Новороссийску.
- Прорываться обязательно? Может, просочимся?
- Может. Но там плотно.
Забавно идти за врагом. Даже пыль не успевала осесть – тыловой дозор топотал метрах в двухстах впереди. Порой слышно даже, как румыны о чём-то приглушённо спорили. Не подрались бы. А то опоздают к ужину. Серпантинящую дорогу, точнее набитую до песка колею в просеке, приходилось то и дело перебегать, чтобы оставаться с подветренной стороны. Хорошо, что небо смилостивилось, бледно перекрылось тонкой облачностью. Стало легче дышать, и подъём казался уже не таким бесконечным.
«Кря-кря»! Лютый, когда выходил в дозор, передавал свою санитарную сумку Старшому или Командиру. И сейчас Командир, спохватившись, перетолкнул её к Пичуге, ящерицей метнувшись на призыв.
- Сёмы нет. Не вышел.
Лютый, посланный на смену, присел, было, под иву, расслаблено поджидая замыкающего. Прислушиваясь к шороху листвы, разглядывая сборище красных клопов-солдатиков. Минута, другая. Сёма не подходил. Ползком меняя позиции для лучшего обзора, Лютый ещё пару минут поуговаривал себя, насчёт «мало ли приключается, по малому, например», но потом признался – Сёмы нет. При том, что в лесу ни малейшего признака тревоги: деловой, целеустремлённый шмель выбирал в траве цветок под свой размер, серая пичуга из-под ивовой копны уже на сто раз выспросила невесть кого: «а-витю-видел»? Какого ещё «витю»? Сёмы нет. Семён-Семёныча! А основная группа уже вышла за предел и визуального, и звукового контакта.
И Лютый пополз, быстро пополз, где на животе, где на карачках. Стараясь не думать о том, что сейчас его догонит: снайперская пуля или автоматная? И не представлять: куда. Покрякал раз, два. Три. Пока не натолкнулся на Командира:
- Сёмы нет!.. Не вышел!..
Командир прижал голову Лютого к земле:
- Тсс…
Есть эти ужасные командирские мгновения принятия решения, требующие надчеловеческой ответственности: кого сейчас – ради кого или ради чего – отправить на смерть? Мгновения на выбор: кого в сию секунду оставить жить за счёт жизни другого? В общем-то, точно такого же, и, если чем менее ценного, то только с твоей точки зрения. Только с командирской.
И, может быть…. Да, да! Наверное, так оно и есть: чем выше твоё положение, звание, должность, чем больше тебе дано, доверено власти, то есть, чем отстранённее, чем дальше от тебя те, чьи судьбы ты в данную секунду определяешь, тем легче, рационально самооправдательнее принимать таковое решение. Легче, передвигая флажки по карте, легче, глядя на построение частей в батальоны, полки, дивизии – на обезличенные униформой и плацевой выучкой батальоны и полки. А вот так – глаза в глаза, слыша, чувствуя щекой сбитое страхом и ненавистью дыхание, ладонью касаясь потного холодного затылка. Принимать решение, зная, проверено бытом и боем зная каждого доверенного, отданного тебе во власть….
- Уходим.
Двадцатичетырёхлетний разведчик-снайпер Калужный Семён Семёнович, награждённый орденом Красной Звезды и медалью «За боевые заслуги», за два года службы в разведбатальоне более сорока раз пересекавший линию фронта, надёжный, безотказный товарищ, с малолетства знающий лес охотник с Амура, вполне мог просто получить травму: сломать или вывихнуть ногу, мог столкнуться с кабаном или медведем, с больной бешенством рысью. А мог попасть в засаду и быть убитым или пленённым. Искать его, даже просто ждать – значит подвергать смертельному риску оставшийся состав разведгруппы с умножением вероятности невыполнения поставленного штабом дивизии боевого задания.
- Уходим. Гаркуша передовой дозорный, Лютиков замыкающий. Предельная осторожность. Полная тишина и визуальный контроль товарищей.
Чтобы проверить возможность скрытного преследования, группа перебежками пересекла открытое пространство и заняла оборону по краю лесной полосы напротив. Лютый должен был выдержать пятнадцать минут, и лишь потом, убедившись в отсутствии врага, ползком пересечь луговину.
Если Сёму – стоглазого и стоухого Сёму смогли бесшумно или пленить, или зарезать, то Лютый для таких специалистов просто розовый поросёнок. Цыплёнок неоперившийся.
«Паче всех человек окаянен есмь, покаяния несть во мне…»
Он разложил перед собой гранаты: по краям две немецкие «колотушки» для дальних бросков, по центру две наши «сорокпервые» для ближних. И «лимонка» Ф-1 для себя.
«…горе тамо будет грешным, в муку отсылаемым; и то ведущи, душе моя, покайся от злых дел твоих».
Проверил единственный алма-атинский диск для алма-атинского ярёминого ППШ: если удастся распределить огонь более-менее короткими очередями между бросками гранат, то хватит на две минуты, плюс две, плюс две…. Расстегнул кобуру: ещё минута на ТТ. Итого десять-одиннадцать минут боя. Если раньше не попадут в него. Хотя бы не сильно попадут. Опять же, это Сёма бахвалился, что, мол, всегда чует какой-то «солдатский фарт», мол, точно знает – в этом бою его пули обойдут. И потому иной раз стрелял без всякого укрытия. Как в кино.
«Житие на земли блудно пожих и душу во тьму предах, ныне убо молю Тя, Милостивый Владыко: свободи мя от работы сея вражия…».
- Господи, помилуй! Господи, помилуй! Господи, ну, правда, Ты же видишь: невозможно человеку к смерти быть готовым. Никак к ней не приготовиться. Ты-то знаешь, понимаешь, что я согласен, конечно, согласен – все умрём, все…. Но, Господи. Как сейчас-то? Даже без покаяния. Я же в храме четыре года не был. Ни на одной службе четыре года. И как мне теперь умирать? Господи, помилуй.
Стрелки у часов точно залипли. Да тикают ли? Только шесть минут прошло, ещё девять.
«Верую, яко приидеши судити живых и мертвых, и вси во своем чину станут, старии и младии, владыки и князи, девы и священницы; где обрящуся аз? Сего ради вопию: даждь ми, Господи, прежде конца покаяние»...
- Господи! Ну, правда, Твоя правда, всё у меня не так. Не так, как надо. Всё. Взять Дьяка. Дмитрий – диакон, настоящий, он сам на принятие сана пошёл. По своей – и Твоей! – конечно, Твоей воле. А я? Я же просто обречён сану был. Попович в шестом поколении. С семи лет в алтаре, свещеносец. В пятнадцать – хиронисированный чтец. Ещё и голос открылся: «Величаем тя…». У отца и дядьёв каждая служба без меня и не служба – Апостол, Шестопсалмие, кафизмы. И вот восемнадцать…. Господи! Ну, да, да, дурак, дурак я! Господи! Понятно, задним числом понятно – никакая то не любовь была, то морок, наваждение! Как матушка плакала. А я, Иуда, всё бросил, всех бросил, разругался, уехал с той. Которая потом уже от меня уехала, уже меня обругала и бросила. Сыночек теперь чужого дядю «папой» зовёт, а мне к престолу невозможно. Так мне и надо. Так и надо! Иуда я, и-у-да конченый…. Исправить-то как? Вымолить прощения как? Помилуй мя, Господи, Ты единый безгрешный...
Ого, да он лишних четыре минуты пересидел! И никого. Никого! Ветерок по листве, и точно такой же шмель озабоченно кружит, толкается в травке.
- Ну?
- Никого. Ни мышки, ни птички.
Пронаблюдали ещё с полчаса. И что же тогда случилось с Сёмой?..
Ночёвку определили на усеянном валунами альпийском лужке небольшого, но крутобокого отрога меж двух заросших до совершенной непроходимости щелей. Чтобы при необходимости сползти на ту или иную сторону. Или по гребню отступить к вершине. Натянули поперёк всех возможных подходов проволоку с гранатами. Раскидали хворост. В полной темноте легли в кольцевую оборону – оружие перед собой, спать через одного.
Через полчаса все окончательно затихли, так что достаточно осторожный воробьиный сычик устроил охоту прямо над разведчиками, сбивая гудливо-медленно перелетающих весенних жуков. Ну, прям, асс-истребитель.
- Отче? – Лютый подкатился к Дьяку. И более дыханием, чем шёпотом в самое ухо:
- Что, старец настоящий?
Дьяк подержал паузу. Однако, если кто и слышит, то не подаст виду. Даже Командир постарается не заметить нарушения приказа.
- Настоящий. – Тоже одним шипом, тоже в ухо. – В духе. Сегодня Великий четверг, таинство Евхаристии. И он отдаёт нам свой хлеб. Весь отдаёт: «примите, ядите». А потом просит поминать его с утра как новопреставленного монаха Иова. Уразумел? Новопреставленного с Великой пятницы.
- «Сие есть Тело Мое, еже за вы ломимое».
- Он вообще всё про нас ещё до нас знал. И про то, что я в сане, тоже. И потому сказал: вы ковчегом спасаетесь. Ковчегом! Если о чём и спрашивал, то лишь затем, чтобы я сам в себе, своё же понимание уточнял.
- Завидую. Очень завидую. Мне бы с ним поговорить. Поисповедаться.
- Он простой монах.
- Вряд ли.
Сычик бы ещё на ствол ППШ сел! Смешной от наглости, людей не боится. Как тот поползень у старца. А, с другой стороны – хоть и воробьиный, однако хищник! Крохотная, но – сова, самая настоящая. Гроза мышкам и жукам.
- Ты же из интеллигентной семьи: папа профессор, мама, вообще, из бывших. И как ты представляешь «просто монаха»? Из крестьян или из солдат? Даже из купечества? Подсказываю: «инда паки-паки, понеже авось-небось, ихный давеча»! А этот старец не по-простецки глаголил. Язык очень литературный. И осанка, ну, такая властная. Под нищетой и неухоженностью. Очень нарочитой.
- Ты к чему? Только потише. – Дьяк приложил палец к губам.
- Я, как его увидал, так мне сразу тонко-тонко почувствовалось, как бы провиделось. А после и уверилось, он – в сане. Игумен или архимандрит. Может, даже епископ. Знаешь, чем? В сухариках, что он мне дал, как бы случайно лежал кусочек антидора. Свежего антидора, отче!
Дьяк опять приложил палец к губам. Где-то далеко взвыл шакал.
- Пожалуй, ты прав. Я теперь тоже озадачился. Да, вполне может быть, что он тайный архиерей. Тогда… тогда он мне самое главное подсказал: как только примиришься, так и молитва пойдёт. Точно, это он главное. Катись-ка ты спать.
- Аминь глаголешь.
***
Что такое в первый раз прикоснуться, приложиться к престолу?
«Исаие ликуй, Дева име во чреве, и роди Сына Еммануила, Бога же и человека, Восток имя Ему, Его же величающе…» – то же песнопение в таинстве венчания брака, ведь в таинстве хиротонии священник венчается с паствой. Приход – «чертог брачный», прихожане – «сыны чертога».
«Аз, многогрешный Дмитрий, призываемый ныне к служению диаконскому, обещаю и клянусь пред Всемогущим Богом и святым Его Крестом и Евангелием, что при помощи Божией всемерно буду стараться проходить своё служение во всём согласно слову Божию, правилам церковным...».
Стихарь – образ чистой души. «Одежды брачные».
«…Учение веры содержать по руководству Святой Православной Церкви и Святых Отец, заблудших вразумлять …».
Орарь – благодать Божия таинства священства. Аксиос!
«…В молитвенное и каноническое общение с лицами, не принадлежащими к Православной Церкви или находящимися в расколе, не входить. Ни в каких политических партиях, движениях участия не принимать…»,
Поручи – узы Спасителя. Аксиос!
«…целую Святое Евангелие и Крест Спасителя моего. Аминь».
Рипида – участие ангелов в ритуале. Аксиос!
А каково прочитать впервые Ектенью? Для сынов чертога.
Что же тогда происходило с кафедральным городом, когда в тысяче девятьсот двадцать седьмом году одновременно четыре архиерея титуловали себя «томскими»? Кто венчаный, кто обручённый, а кто совратитель или насильник? Тихоновский, григорианский, живоцерковный, катакомбный – за каждым клирики, за кем больше, за кем почти никого… «всякое царство раздельшееся на ся запустеет, и всяк град или дом разделивыйся на ся не станет». И через десять лет совращённый город, разорванный сводящей с ума свободой на враждующие, анафематствующие приходы, в тридцать седьмом остался вдовым – ни одного священника. Ни одной литургии. Ни одного храма…. Плоды свободы: «И воскликнул он сильно, громким голосом говоря: пал, пал Вавилон, великая блудница, сделался жилищем бесов и пристанищем всякому нечистому духу, пристанищем всякой нечистой и отвратительной птице; ибо яростным вином блудодеяния своего она напоила все народы». На своей последней проповеди перед арестом отец Илья, и так-то не вдохновенный оратор, вдруг сбился с темы, прошептпв: «Держитесь Православия! В каждом раскольнике сидит бес блудный, хоть тот в пустыне сорок лет проведи, а, всё равно, как только выйдет на люди такой вроде «праведник», так смотри: враг из него вылезет сектантством и ересью. Раскольник – блудник в духе».
«Исаие ликуй, Дева име во чреве, и роди Сына Еммануила, Бога же и человека…» – две недели назад они с Катей, рабой Божией Екатериной, буквально скованные железной, поверх епитрахили, хваткой отца Мелхиседека, обходили вокруг аналоя. Это были финишные, победные круги долго сужающейся почти двухлетней спирали.
Когда они расписывались в ЗАГСе горсовета, Дмитрий обратил внимание, что церемония записи их нового гражданского состояния буквально вторит обряду обручения – только «намерения» естественного брака с целью деторождения свидетельствовала теперь не Церковь, а Государство. Впрочем, эта возможность подмены известна ещё в Византии: обручение у первых христиан было тем же гражданско-юридическим актом, заключением брачного контракта, как ранее у язычников.
А вот венчание…
Которому предшествует причащение Святых Даров. Которое предваряет таинство покаяния. К которому ведёт осознанное желание преобразиться. Преобразить себя.
К преображению нужно тянуться. Нужно тянуться к совершенствованию, это желание приближения, а, может, и достижения – для себя, себе, в себе – к лучшему, близкому к идеальному – в быту, в профессиональной деятельности, в знании, для человека врождённо-сущностное. В этой тяге строй его здоровья. Именно так: здоровье тела, души, ума – в их развитии, в росте! Это как у растения здоровая тяга к свету, к воздуху, к влаге и теплу. Но что для растения, даже для животного, достаточно, для человека мало, ничтожно мало. Ведь преображение происходит не в процессе, оно есть результат процесса, финиш процесса, его предел. То есть, оно – акт выхода за предел тяги к идеалу. Оно переход, нет – оно прорыв, метаморфоза, превращение бега в полёт.
Чтобы взлететь, нужно прыгнуть вверх, оттолкнуться. Нужно резко и сильно оттолкнуться … от чего? Здесь, точнее: от кого? От себя – себя прошлого, то есть, и нынешнего. Отказаться, отречься от сегодняшнего для будущего.
Для чего, во-первых, нужно испугаться себя, испугаться за себя. Это уже не самооценка, её мало, нужно прозрение, именно прозрение собственного … ну, несовершенства. Честнее – своей мёртвости. Пустоты. Никчёмности. Нищеты. Это чисто религиозное виденье. Это материалисту не понять. Ветхое ли: «Блажени вси боящиися Господа, ходящии в путех Eгo», новое ли: «Блажени нищии духом, яко тех есть Царство Небесное». Здесь для многих тайна, непостижимость.
Во-вторых, для взлётного прыжка нужно не просто верить в светло-святое, праведное будущее, а возжелать его. Возжелать, возжаждать, возлюбить.
Итак, с чего начинается катехизация? С вопроса – зачем ты? Зачем ты живёшь? Чтобы продолжалась жизнь человечества…
И всё?
Мало?
Спорно.
Ради счастья Родины, счастья народа.
Что для тебя счастье? Сытость-безопасность-размножение? Спорно!
Ради истины.
Уже теплее, но что есть истина? Сегодня? Для тебя? А что такое добро? Красота? В чём они нераздельны?
Читаем, обсуждаем, спорим, читаем. Особенно впечатляли рукописные книги от духовных чад владыки Варлама – «О любви и дружбе», «Как сохранить веру», «Краткие правила жизни». Ключ ко всему – «зачем»? Зачем мир? Зачем человек? Зачем пришёл Христос? Зачем Церковь? Читаем, обсуждаем, спорим, читаем. Зачем страдания? Они либо казнь, либо жертва. Зачем жертва? Она есть любовь. Ты же не спросишь «зачем любовь?», это предел «зачем»…
«Тако бо возлюби Бог мир, яко и Сына Своего Единороднаго дал есть, да всяк веруяй в Онь не погибнет, но имать живот вечый».
Через полтора года Екатерина первый раз исповедалась. Первый раз причастилась. Ещё через полгода они венчались. По благословению епископа Варлама, таинства на дому совершал отец Пётр Чебуракин.
«Кто из моих земляков не учился любовной науке, Тот мою книгу прочти и, научась, полюби». Ну, и что, Овидий, разве любви ты учил? Любви-агапэ? Ну, для тебя, римлянина, – caritas, dilectio. Нет. Блуду ты учил, но не любви. Ибо ты её не знал.
Фото предоставлено автором
(Окончание следует)
