Посреди болот, лесов, озер и речушек - там, где в измельчавших верхнедвинских деревушках едва теплится печальная, скучная жизнь, лежит загадочная для стороннего человека дорога. Покрытая рытвинами и колдобинами, порезанная колесами большгрузов-лесовозов, схожая с десятками, сотнями других среднерусских проселков, в Синькове, где к сегодняшнему дню уцелел единственный скособоченный домишко с забитыми окнами, она странным образом превращается в чистую, сухую булыжную мостовую, напоминающую центральную улочку в провинциальном городке, где я родился. Катиной дорогой зовут ее жители тамошней округи.
…Два дня барабанил дождь. Сумрачно, сиро в деревне и окрест. Но сегодняшним утром солнце прорвалось меж туч, августовский туман скатился вниз, к озеру, где, перекрывая рокот дальней канонады, горланили чайки.
Дарья, проснувшаяся раньше всех, привычно громыхая на кухне чугунами и ухватами, готовила пойло для коровы, варила картошку. Наташка, дочь ее, зазябшая одна на пологе, перебежала к Кате, легла рядышком.
- Придеть немец ай нет? - дохнула тревожным шепотком.
- Не придет, - сказала Катя.
- Вот и я думаю. Чего ему у нас делать?
- Даш, а Даш! - резко забарабанили по оконному стеклу с улицы.
- Маньжурец, - угадала Наташка.
Соскочила с кровати, сунулась в окно.
- Матке скажи и фартерантке вашей: с серпами пусть к канцилярии сбираютца! донесся хрипловатый, прокуренный голос. - Залягли овсы, ведра неча ждать…
Андрей Леонтьевич Хренов был наречен Маньжурцем за то, что воевал в русско-японскую войну. Остался он самым молодым из взрослых мужиков в Синькове и исполнял обязанности ушедшего на фронт бригадира.
Отправив коров и овец на пастьбу, деревенские скучковались у избы, в одной половине которой располагался приемный пункт кожартели, в другой – склад колхозного инструмента и упряжи, с закутком для бригадира, отчего и прозвали ее канцелярией.
Ходу до овсяного поля с километр. Вот и оно. Маньжурец, махонький, ловкий, приладил косовище к плечу, из которого заместо руки торчала культяпка с железной защепкой, двинулся первым, припадая на левую, израненную самурайским штыком ногу и нутряно дохая. Косил ухватисто, оставляя за собой ровное свежее жнивье. Следом, сразу отставая от него, молчаливо и упорно пошли бабы с серпами.
У Кати выходило плохо, стебли скручивались, жгли кожу на ладони.
Маньжурец оглянулся, будто кипятком ошпарил:
- Куированная, тилипаися што?
Дарья вернулась к ней, успокоила:
- Скажет, как в лужу гукнет, черт заполошный. Ты виду ему не давай, так делай, - она показала, как надо жать. - Вместе и пойдем. Во-о, во-о так…
Получаться стало лучше. Но за деревенскими все равно не угнаться. Ловила сочувственные взгляды идущих навстречу, покрываясь краской стыда. Маньжурец прошелестел мимо косой, будто не заметил.
К полудню крикнули перерыв, и Катя едва распрямила спину. Маньжурец глянул сбоку, крутанул головой:
- Иди к, девка, зеленя на ригу возить. Телега вона катит, подмогешь им.
- Иди, иди, - подтолкнула ее в спину Дарья. - Полегше будет.
- Не в теянтирах енто сидеть, - сочувственно зубоскальнул Маньжурец. - Приладисся ошо, жизнь - она какая, до-о-олгая.
- Лявонтич! Наши! Наши приехали! - прокричал кто-то.
Маньжурец прекратил косить.
- Чаго?
- Солдатики наши! Спрашивают, где народ!
Работа остановилась, все заспешили в деревню и увидели на зеленой лужайке возле канцелярии шесть подвод и строй солдат, перед которым стоял подтянутый командир и отдавал какие-то распоряжения. Затем строй рассыпался, военные закурили, громко смеясь и балагуря.
То, что прибыли гости не на один день, выяснилось сразу, поскольку по избам отправились гонцы. К Кате, наблюдавшей с крыльца за происходящим, подошел усатый, приземистый и, гарцуя на кривых ногах, небрежно вскинул руку к пилотке:
- Старшина Белокопытов. На постой возьмете?
- Возьмем, дяденька! - выскочила из сеней Наташка.
- У-тю-тю, какая востроглазая, - старшина изобразил пальцами рожки, дразня Наташку, и дробно рассмеялся, отчего задубелая сизоватая кожа под колючими его глазками сбежалась в букетики морщинок.
- Мамань! Солдаты у нас будут жить, - радостно возвестила Наташка, когда они с Катей возвратились в избу.
Дарья восприняла известие спокойно.
- Будут, и ладно.
Распределившись по избам, военные уселись на подводы и уехали к разъезду, где немецкие самолеты неделю назад разбомбили деревянный мост через речку Беспутку. Речка - всего ничего, метров десять шириной, мост невелик, хотя и важен: соединял железнодорожный разъезд и проходящий через Синьково старый Торопецкий тракт.
Донеслось оттуда глухое тюканье топоров, взвизгивание пил. А деревня, обсуждая чрезвычайную новость, принялась готовиться к приему. В избах варили картошку, выскребали из кладовок последнее, на черный день припасенное, дабы не ударить лицом в грязь.
Возвратились саперы поздно, почти в темноте. Старшина и его напарник, пухлогубый, белобрысый, почти мальчик, устало разулись у порога, развесив на голенищах сапог прокисшие портянки.
- Располагайтися, матрасы я сделала. - Дарья показала им дверь в малую комнату, а сама взяла портянки, расстелила на горячей печной боковушке.
- Трое нас, хозяйка, как и договорено, - заметил Белокопытов.
- А третий где?
- Лейтенант Куницын производит обход личного состава, - строго пояснил солдатик.
- Доставай провиант, - дал команду старшина.
Солдатик развязал вещмешок, извлек из него две банки с тушенкой, буханку ржаного хлеба, положив на стол в прихожей.
- Настоящий хлебушек? - спросила Наташка.
- Знамо дело. - В увенчанных белесыми бровями глазках Белокопытова мелькнула душевная доброта. - Отломи, ежели желаешь.
Наташка прислонилась лицом к буханке, жадно принюхалась:
- Настоя-ащий.
Дарья хлестнула ее тряпкой по рукам:
- Ишь, не надо нож, когти тока положь.
Солдатик поглядел на хозяйку осуждающе, а Белокопытов, отломив горбушку, протянул Наташке:
- Ешь.
- Не хочу, наевшись я, - заупрямилась та под материнским взглядом, отошла в сторону, села на лавку.
Дарья принесла на стол сковородку с пожаренным салом и луком, миску с квашеной капустой, чугунок картошки в мундирах, из которого сочился пар.
В сенях затопали сапоги. Вошел среднего роста, очень молодой, может быть, немногим старше солдатика, командир.
- Хозяев не стеснили, Белокопытов?
- Вроде не жаловались.
- В тесноте - не в обиде, - Дарья первой подсела к столу, сняла крышку с чугунка. - Милости просим гривен за восемь, гостюшки дорогие.
Куницын, сняв шинель, задержался у большой, в деревянной рамке фотографии на стене, где Дарья и ее Иван были, как голубок с голубкой, со склоненными друг к дружке головами.
- Старшая дочь в отца, - произнес он, внимательно глядя на Катю.
- Никакая я не дочь! - вспыхнула она, злясь оттого, что лейтенант представил, будто она почти ребенок.
- Из беженок, - пояснила Дарья. - Эвакуированыя…
Когда отужинали, Дарья отправилась доить корову, следом за ней ушли Белокопытов с солдатиком. Лейтенант снова принялся разглядывать фотографию, потом сказал:
- Красивый у нее муж. Воюет?
- С Финской не вернулся.
- А вы… ваши родители?
- Мама погибла, - сказала Катя. - Месяц назад… Недалеко отсюда. Самолеты налетели и… А папа в тылу у немцев… По необходимости.
- Ясно.
- Он провожал нас тогда. А потом мама сказала: «Иди, Данила, иди». Он отвернулся и зашагал обратно. Так и исчез за поворотом. Там уже бой шел…
- А у меня отец - политрук, воюет где-то под Смоленском, - сказал лейтенант…
Вернулись Белокопытов и солдатик, принеся откуда-то гитару.
- Я думал, оставили в батальоне, черт возьми. А она здесь, - обрадовался Куницын.
- Белокопытов иголку в стогу разыщет, - улыбнулся иронично солдатик.
Куницын взял гитару, сел на лавку, склонил к грифу стриженную коротким бобриком голову и, сделав несколько переборов, запел:
Сия-ала но-очь. Луной был полон сад. Лежали
Лучи у наших ног в го-остиной без огней.
Рояль был весь раскрыт, и струны в нем дрожа-али,
Как и сердца у нас за пе-еснею твоей.
Ты пе-ела до зари, в слезах изне-емогая,
Что ты одна – любовь, что нет лю-убви иной,
И так хотелось жить, чтоб, зву-ука не ро-оняя,
Тебя люби-ить, обня-ать и пла-акать над то-обой…
- Арти-ист, - восторженно прошептала Кате на ухо Наташка. - И красивый. Они, артисты, все красивые.
А лейтенант, закончив петь, сказал:
- Отбой.
…Саперы поднимались задолго до рассвета, обливались у колодца ледяной водой, дурачась, словно малые дети, затем накоротке завтракали, брали с собой сухой паек и уезжали пилить лес, готовить материал под мостовые быки и для настила. Строить новый мост было определено поблизости от старого, разрушенного бомбежкой.
Маньжурец мобилизовал в помощь саперам четыре бригадных, не попавших под эвакуацию со всем колхозным скотом лошади, с телегами и упряжью, а также живую силу, в основном подростков. По разговорам, выходило: саперы осилят мост за восемь дней. Установившаяся, наконец, погода тому благоприятствовала.
На третий день Наташка с девчонками сгоняла на разъезд к Беспутке.
- Куницын на Маньжурца ругался, - поделилась, возвратившись. - Он под дерево сунулся, Маньжурец-то, и поскользнулся, а оно падало. Если бы не солдатик наш, поминай, как звали.
- А еще чего Куницын делает? - спросила Катя.
- Еще на меня ругался. Обещал тебе нажаловаться, чтоб не пускала.
В тот день немецкие пикировщики пытались разбомбить строящийся мост. После налета Катя побежала вместе с деревенскими бабами к разъезду. Все, на счастье, обошлось благополучно. Куницын успел отвести саперов в лесную чащобу, никто из них не пострадал. Целехоньким остался и частично построенный мост. Воронки у железнодорожной насыпи еще дымились, но уже вновь кипела работа.
Куницын, увидев Катю, грубо сказал:
- Вас, сударыня, кто сюда звал? Ну-ка, марш домой.
Она зарделась, не найдя, что ответить. Идя обратно, кусала губы и ловила себя на мысли, что из-за него, из-за лейтенанта, прибежала на разъезд. Ловила и старалась отогнать эту мысль, стесняясь, даже боясь ее. Наташка догнала, посочувствовала:
- Я ж говорила: строгий.
Вечером, Куницын, ощущая, должно быть, неловкость от случившегося, придержал Катю на пороге.
- Не обижайтесь на меня. Нервы - ни к черту.
- Я-я, нет-нет, что вы… - растерялась она, отводя глаза в сторону от доброго взгляда лейтенанта, и в смятении выскочила во двор.
…Незаметно утекла неделя. За этот малый срок деревня оттаяла от сковывавшей ее тревоги, наполняясь в долгие вечера шумной суматохой, звуками гармошки, бабьими вскриками, мужицким ядреным матерком, напоминая самое себя в недавнее мирное время.
Заглянувшая навестить Дарью Маньжуриха сокрушалась:
- Бабы с цепья сорвалися. Ты ишо ухажора не приглянула?
- На кой ляд? Отмерло все, не шелохнется.
- Не могет быть! - у Маньжурихи в голосе сомнение. - Усач-то ядрененький ишо.
- Да будет тебе тарабанить.
- Знашь, - сменила пластинку Маньжуриха, - вчерась пилотку нашла обронетую у Маньки Болдиной за огородом. Стожок недалеча, сено от него натаскано и помято все. Сра-ам.
- Срамотища, - соглашалась Дарья.
- А фортирантка твоя с литинантом не крутить?
- С какой стати?
- Дык молоденьки обои. А вона – девка сладкыя, фигуристыя.
- Ну так што?
- Как што? Молоденько - оно к молоденьку тянетца.
Катя слышала весь этот разговор, думая о Куницыне. А ночью он пришел к ней, сел на краешек кровати и произнес:
- Катя, вы мне нравитесь.
Закаменев от неожиданного, но желанного признания лейтенанта, она не сразу совладала с собой. Придя же в себя, отодвинулась от него, от тепла его разгоряченного .тела, прижалась к самой стене, лихорадочно шепча:
- Уходите, уходите…
- Ну почему? - настойчиво продолжал он.
- Так надо.
И он ушел…
Вечером другого дня Катя несла воду от колодца, и. Куницын встал на ее дороге.
- Извините за вчерашнее.
Она молчала, опустив голову.
- Докончим работу, и - на фронт. Ведь нас прямо с марша сняли.
- Война когда-нибудь закончится…
- Когда-нибудь? - усмехнулся лейтенант. - Знаете, у меня предчувствие. Не доживу я до этой прекрасной поры.
- Не говорите так, не говорите, - испугалась Катя.
В тот вечер они проговорили допоздна, выхватывая из короткой своей жизни каждому из них дорогое, памятное, с удивительной неожиданностью обнаруживая, сколь много у них общего, схожего в мыслях. Впрочем, так, скорее, им казалось.
Сергей Куницын, коренной ленинградец, был старше Кати на три года. До войны успел окончить три курса геофизического института, дважды ездил в экспедиции. Ничего такого в жизни вчерашней десятиклассницы, мечтавшей стать учительницей, не было: ни большого города, ни института, ни экспедиций, и она слушала обо всем этом с восхищением. А еще Куницын занимался в драматическом кружке. Ничего удивительного, потому что мама его, выпускница политехнического института, заочно окончила еще и общественный факультет народной культуры, была актрисой народного театра при оборонном НИИ, где работала.
- Если б ты знала, какая у меня мамочка, - рассказывал он. - Если б ты видела, как она чудесно поет романсы. Ее сам Иван Семенович Козловский слушал…
Катя в этот момент подумала о своей, навсегда ушедшей из жизни маме, работавшей до войны всего лишь скромным бухгалтером в конторе Заготлен, и о том, что там, где остался отец, бывший мастер промкомбината, много дней подряд не прекращается канонада, внушая постоянную тревогу, что и с ним может произойти нечто страшное.
Поутру, когда саперы уехали на работу, а Наташка была во дворе, Дарья со вздохом обронила будто невзначай:
- Стронутца они не седни-завтра, ищи ветра в поле. А тебе жить.
Катя в ответ - ни слова. Тут прибежала Наташка, и Дарья перевела разговор на другое:
- А чо, не стопить ля нам баньку?
Стояла банька не на задах, за огородами, как у других в Синькове, а в стороне, на болотце через дорогу. Идти мосточками шагов тридцать. В сторону глянешь - страшно, гнилая, зеленая пузырится вода, лишь местами синюшные проплешины. Когда шли с Наташкой - Дарья наказала им топить, Катя сломала ивовый сук, опустила рядом с мосточками - дна не достать. Но сама банька была на сухом бугре, выпирающем из болотца в окружении чахлых сосенок и березок. Зачем здесь ставили, от людского глаза подальше? Спросила у Наташки - оказалось, баня Дарьиным двоюродным братом Федором рубленная. При раскулачивании его сослали под Ухту. Три годика Наташке было, а помнит, как Федора с женой и ребятишками выгоняли из родной деревни. Дом, оставшийся без хозяина, разобрали и перевезли в Рексово, банька же досталась Дарье - как самой ближней синьковской родне Федора...
Мылись втроем, хлестали друг дружку в горячем пару березовым веничком по спине, обливались холодной водой из кадушки. Кате с непривычки невмоготу - выскакивала в предбанник, сидела на лавке, остывая.
- Зазябнешь, - звала Дарья. Катя слушалась, возвращалась в баню, удивляясь, какая красивая осанистая Дарья - тело чистое, упругое, бедра крутые, талия тонкая.
Наташка вновь лила из ковшика кипяток на каменья, отпрыгивала чертенком в сторону, чтобы не ошпариться. Каменья выстреливали резким сухим паром, от которого першило в горле и в носу.
Разомлевшие, оделись в предбаннике. Наташка повела носом:
- Махрой несет.
Катя и сама почувствовала запах, сопровождавший редко выпускающего изо рта самокрутку Маньжурца.
Снаружи хрустнула ветка, кто-то глухо кашлянул.
- Боязно, мамань, - испугалась Наташка. Кате тоже не по себе.
- Ай! Кто тама?! – схватив топор, Дарья, выскочила из предбанника. Тишина.
- Гляди, - показала Катя - на подернутой мшарником земле курился окурок самокрутки.
- Маньжурец, можа, балуеть? - гадала Дарья. - Так не должно быть. Сама видела, в Рексово ехал коня ковать. Надо бы лейтенанту сказать…
Куницын, оказавшийся в деревне, выслушал Дарью со вниманием, сходил к бане, обследовал окурок и пригласил для беседы в Дарьин дом вернувшегося из Рексова Маньжурца. Тот, выйдя от лейтенанта, объявил в Синькове мобилизацию всего наличного мужского населения.
На войско раздобыли три «бердана», припрятанных ушедшими на фронт мужиками и найденных по возникшей необходимости. Маньжурец провел перед канцелярией строевой смотр, наказав личному составу «крипить бдительность», и объявил о предстоящей «опирации».
- Он им «встать-лечь», «встать-лечь», умо-ра! - хваталась за живот Наташка. - Евстафий, как лег носом в грязюку, так и не встать.
Куницын выделил в помощь ополченцам трех вооруженных винтовками и гранатами саперов. Наутро подкрепленный женской гвардией отряд двинулся в Красный мох, где, по предположению Маньжурца, могли обитать посторонние люди. Катя и Наташка остались дома, а Дарья пошла со всеми, вооружившись вилами.
Часа через три разорвал тишину выстрел, закричали, загукали в лесу, и вскоре деревенские возвратились гомонящей толпой, ведя в середке заросшего рыжей щетиной человека. Это был один из двоих прятавшихся в лесу дезертиров. Второй, у которого была винтовка, убежал, успев прострелить Маньжурцеву племяннику Кольке Чумакову мякоть ноги.
Возле канцелярии толпа остановилась. Дезертир, сдавленный ею, озирался волком по сторонам.
- Мишка Тарасов… Ей Богу, Мишка, - услышала Катя и оглянулась - Маньжуриха судачила с Дарьей.
- Стрилять бес придубиждения, - дал директиву Маньжурец, когда дезертира посадили под замок в сарай, а сам, сев в таратайку, умчался в Верхнедвинск сообщить о результате «опирации» в штаб стрелковой дивизии.
Пока суд да дело – Верхнедвинск был в двадцати четырех километрах, молва об «опирации» докатилась до близкого Рексова, оттуда, вся в слезах, принеслась Клавдия Тарасова. Каталась по земле, стояла на коленях перед старшими пацанами, охранявшими сарай. Те приказ Маньжурца держали строго, в разговоры не вступали, Клавдию близко к дверям не подпускали.
Бабы плакали, жалели ее. Особенно разжалобились, когда Мишка из сарая спросил про сына:
- Колька-то как? Не болеить?
- Хорошо, Миня-а-а, - завыла Клавдия. - Не бо-ле-еи-ить…
Вернулся Маньчужрец, следом приехали на грузовике седовласый грузный капитан и два автоматчика. Спеленали Мишку на виду у всех по рукам и ногам, бросили в кузов, как бревно.
- Ми-иши-инька-а, соко-олик, ды как же тако слу-училы-ыся-а?! - отчаянно голосила Клавдия.
Бабы ухватили ее под руки, уволокли из-под цепкого взгляда капитана.
- Каким образом вы этого гада усекли? - поинтересовался капитан у Маньжурца.
- Она вот, - Хренов указал на Катю, - окурок обнаружила возля бани. Дак оно и началося.
- Молодец, гражданка. Объявляю от лица службы благодарность! А вы, - он снова обратился к Маньжурцу, - имейте в виду: если кто способствовал дезертиру - ответ будет по всей строгости военного времени. Понятно?!
- Так точно, товарич капитан. По всей строгости времини…
Солдаты уселись в кузове, поставив винтовки меж коленей, капитан забрался в кабину.
- Маньжурец! Петька твой со мной был. Сбежавший он с фронту, Петька-то! - донеслось вдруг отчетливо из кузова, прежде чем машина тронулась с места. Народ ахнул, бабы перекрестились.
- Не могет такова быть! - взвизгнул Маньжурец. - Врешь, падла!
- Не вру-у… - то были последние услышанные от Мишки слова: грузовик, подскакивая на ухабах, запылил в сторону Верхнедвинска.
Маньжурец перекосился, как от контузии. Толпа замерла в напряженном ожидании.
- С-сука-а! - взвизгнула остервенело Клавдия Тарасова и, бросившись к Кате, вцепилась ей в волосы.
Дарья не растерялась, ухватила Клавдию сзади, оттащила.
- С-сука-а! Постилка-а литинатскы-ыя. - Клавдия вырывалась, размахивала руками, слезы катились по ее грязным щекам. - Тьфу! Тьфу тебе! - плевалась она.
Катя стояла остолбеневшая, униженная, потрясенная, потом ринулась в дом, упав на кровать, затряслась в рыданиях.
Дарья пришла следом, долго успокаивала, гладя по голове:
- Успокойся, успокойся, сердешная. Неча к сердцу близко принимать…
Слушок про близкую связь Кати с Куницыным, публично посеянный Клавдией, не загас, разгорелся, как сухая головешка на ветру. Подмогала этому и Маньжуриха, нашептывавшая там и сям, что живет «литинант» с «фартеранткой».
- Типун ей, видьмаке, на язык, - возмущалась Дарья. - Да ты, Кать, не обращай внимания. Уж я-то вижу, зачем ей надо. Чтоб про Петьку-то разговоров поменьше было.
Но многие в Синькове воспринимали Маньжурихины наветы всерьез. Катя чувствовала это, ловя осуждающие взгляды. Даже Наташка стала отчужденнее, посматривала с укором. А тут произошло и вовсе ужасное.
По завершении строительства моста Белокопытов и солдатик, придя раньше Куницына, легли отдыхать в боковушку. Катя невольно услышала их разговор. Заливаясь краской стыда, хотела убежать из дома, чтобы не слышать оскорбительные слова, но что-то заставило ее остаться.
- Наш-то в самом деле Катьку того, - глухо сказал за стенкой Белокопытов.
- Сплетни это.
- Бабье треплет. Мол, коровка не захочет - бычок не вскочет.
- Не надо, Белокопытов, - попросил солдатик. - У них же любовь.
- Нет любви, нет! Вот какая, скажем, какая у меня к Дашке любовь? Никакой - одно физическое влечение. Чую, и ей хочется… А я что? Не откажусь в случае чего…
- Дерьмо ты, Белокопытов, - оборвал его голосом солдатик.
- Суслик, что ты понимаешь?! Пороху не нюхал, баб не пробовал. А я их штабелями напра-нале складывал!
- Вот потому и дерьмо!
- Цыц, щенок! - В боковушке загрохотало.
- Что у вас тут? - Катя не услышала, как пришел Куницын.
Белокопытов и солдатик выскочили в переднюю, напружиненные, готовые вцепиться друг дружке в горло.
- Что происходит, я спрашиваю?! – голос лейтенанта приобрел требовательный оттенок.
- Все в порядке, командир. С землячком твоим погуторили.
Старшина, грохнув дверью, ушел курить во двор. За ужином, казалось, ничто не напоминало об инциденте. Белокопытов сидел за столом рядом с солдатиком и даже клал ему руку на плечо, но тот был бледный и скованный. Катя, глядя на старшину, думала о нем нехорошо, а солдатика ей было жалко.
…Куницын направил в штаб дивизии нарочного доложить о выполнении приказа. Нарочный привез директиву - убыть через трое суток к новому месту дислокации. Деревня зажила ожиданием расставания с постояльцами. По избам варили свекольное, можжевеловое пиво, Маньжурец с пацанами поставил на озере мережи и поймал два пуда рыбы, девки и бабы готовили гостинцы. Саперы взялись латать у хозяев крыши, заборы. Белокопытов по просьбе Дарьи заменил в хлеву подгнивший венец.
Однако вольная эта жизнь закончилась на другое утро, когда Куницын, вдруг построив взвод, объявил: необходимо за двое суток сделать в Синькове ремонт дороги.
…Перед войной на синьковских полях и по берегу Беспутки полным ходом шла заготовка камня для дробилки, установленной на разъезде. Полученный щебень предназначался для расширения полотна, собирались делать вторую колею. С началом войны работы на «железке» прекратились, щебень вывезли на платформах для оборонных дел. Но немалое количество булыжника осталось бесхозным. Его-то и решено было употребить на приведение в порядок единственной деревенской улицы. Работа, в которой участвовали и деревенские, шла спорко. Делали подсыпку, укладывали камни. Маньжурец кружился, как бес, покрикивая, подгоняя, подзадоривая.
Маньжуриха подошла к Дарье - они с Катей ровняли песок, и вроде как повинилась.
- Кате спасибочки. Ей литинант угождаить, чтоб не забывала. Катина дорога-то, ейная.
- Не балабонь, приказ даден, - урезонила ее Дарья.
- И то верно, приказ, - нарочито согласилась Маньжуриха. - Прика-аз да-аден.
За два дня синьковская, прежде вся в ухабах, с большой лужей посредине деревни улица превратилась в ровную сухую мостовую. Маньжурец сделал приемку работы, проехав по мостовой на таратайке, окрестности огласились непривычным прежде звоном копыт.
…Вопреки радостному событию, прощальный вечер в Дарьином доме выдался невеселым. Белокопытов с солдатиком, отужинав, рано залегли спать, остались Дарья, Наташка, Катя, лейтенант. Разговор не клеился, все сидели скованные, тогда Куницын взял гитару, спел любимый романс:
Сия-ала но-очь. Луной был полон сад…
Может, еще и потому не сладилось коллективное мероприятие, что желала Дарья, чтоб остались лейтенант и Катя вдвоем. Они и остались. Наташка слышала их разговор.
- Как мой подарок? - спросил лейтенант.
- Ты о чем, Сережа?
- О дороге, Катя. Это - тебе подарок. От меня.
- Какой подарок? Ведь был приказ.
- Не было никакого приказа.
- Как это не было?
- Очень просто. Я все придумал. Я придумал это тогда, когда узнал, как тебя унизили… там, на улице.
- Выходит, обманул, да? Обманул всех? И меня – тоже…
- Да, обманул! Обманул! Белокопытов уже трибуналом грозит.
Катя промолчала.
- Ну, прости, прости меня, - попросил он. - Я же, как лучше, хотел.
Они не спали до рассвета...
После завтрака Куницын объявил: через полчаса построение. Саперы прощались у канцелярии с деревенскими, получая на память кто варежки, кто носки.
Катя, в накинутой на плечи фуфайке, отрешенно наблюдала за происходящим со стороны. Лейтенант подошел к ней, остановился в нерешительности.
- Прощай, Сережа, - прошептала она.
- Прощай, любимая, - Куницын резко привлек Катю к себе, поцеловал в губы.
- Благослови вас Господь, родненькие, - чувственно сказала Дарья.
В это мгновение Наташка завела на крыльце канцелярии патефон. Со старой пластинки низверглись торжественно-печальные звуки забытого марша. Подводы тронулись, увозя прощально машущих руками саперов к фронту. Вслед за ними долго бежали деревенские пацаны и летела, угасая, старинная музыка, пока окончательно не растворилась в скукоте осиротевшей окрестности.
Наташка обхватила Катю за шею.
- Жди его, Катенька, жди…
Ночью на разъезде начал разгружаться прибывший эшелон. Танки, орудия, пехота двинулись через мост, построенный саперами, на Торопецкий тракт и дальше по нему туда, где вскоре, заглушив привычное громыхание позиционной перестрелки, встряхнула небо и землю сильная канонада. А потом в Синьково прилетели слухи, что наши прорвали немецкую оборону и ведут наступление на великолукском направлении.
Вскоре Катя уехала из Синькова и никогда сюда не приезжала.
…Осенью 1979 года выпало мне в командировке заночевать в этой деревне. Тогда и довелось услышать историю Катиной дороги от одиноко доживавшей свой век Дарьи Паплевченковой.
Долгие годы ее рассказ периодически возвращался в памяти. Думалось: не может быть, чтобы никто не знал, как сложилась судьба Кати, лейтенанта Куницына. Наконец, в середине 80-х, решил начать поиск. Позвонил верхнедвинским районным газетчикам, они, сообщив, что со смертью Дарья Паплевченковой умерло и Синьково, дали телефон главы сельского округа Кузнецова. С его помощью удалось найти адрес той самой Наташки, точнее Натальи Петровны Васильевой, жившей в Новгороде! Послал ей письмо, но ответа не было. Вышел на знакомую новгородскую журналистку, через пару дней она сообщила по телефону: Наталья Петровна переехала к дочери «куда-то под Ленинград».
Казалось, так и останется эта история незавершенной. Но четыре года спустя получил я новую весточку от вышедшего на пенсию Кузнецова:
«В день Победы пошли мы, рексовские, кто пока еще живы, на братскую могилку в Синьково возлагать венок. Вижу – стоит мужчина лет пятидесяти. Неподалеку – «жигуленок». «У вас похоронен тут кто из родных?», - спрашиваю. Мужчина отвечает: «Никто не похоронен, но отец проходил в войну по вашим местам со своей частью. Мама, когда жива была, рассказывала, что познакомилась с ним в Синькове, и он в ее честь построил со своим взводом отрезок дороги. Захотелось посмотреть…» По его словам, из военного архива сообщили: старший лейтенант Сергей Родионович Куницын был награжден медалью «За боевые заслуги» и пропал без вести в боях под Ржевом осенью 1942 года. Екатерина Даниловна назвала их сына Сергеем, замуж не выходила, преподавала тридцать семь лет русский язык и литературу в школе, в Верхнедвинске. Сам Сергей Сергеевич – бывший военный, подполковник в отставке. Живет в Москве, работает в техникуме…»
«Воистину, нет ничего тайного, что не стало бы явным», - думал я, прочитав это письмо, и в голове моей из глубины военного лихолетья негромко звучал никогда не слышанный мною проникновенный голос лейтенанта Сергея Куницына:
Сия-ала но-очь. Луной был по-олон сад. Лежали
Лучи у наших ног в го-остииной без огней.
Рояль был весь раскрыт, и струны в нем дрожа-али,
Как и сердца у нас за пе-еснею твоей…
Валерий Кириллов, 1990 г.
