Вы спросили, как я попал в монастырь. Если ответить кратко: после многих скорбей. Только не подумайте, что я жалуюсь. Есть люди, у которых гораздо больше оснований сетовать на судьбу. Однако они не ропщут, а Бога благодарят. Возьмите хоть нашего отца Питирима: ногу отрезали по бедро, а он не унывает, то на колясочке, то на костылях, а всё в храме. Отца своего я не знаю, так как мои родители жили, как теперь говорят, в гражданском браке, и расстались вскоре после моего появления на свет. Это судьба многих и многих. Не хочу осуждать близких людей («чти отца твоего и матерь твою»), но, согласитесь, мой жизненный старт оказался не очень удачным.
Проживал я в основном у дедушки с бабушкой – родителей матери. Она всё пыталась устроить свою судьбу, но как-то неудачно. Два года назад я маму похоронил и, не стесняясь, скажу: хоронил со слезами. Ведь она, бедняжка, так и не узнала семейного счастья. Дедушка с бабушкой относились ко мне хорошо. Я, как и все, ходил в школу. Неплохо учился. Не скажу, что блистал, но без троек. Особых проблем со мной у педагогов не было. И вот, на одиннадцатом году моей жизни мои старики умерли один за другим. Это стало первым большим горем в моей жизни. Дед мой Егор (Георгий Иванович) был большим трудягой.
Недавно пришлось услышать, как известный артист по радио (телевизор мы не смотрим, но радио я иногда слушаю) на всю страну заявил, что, когда он начал трудовую деятельность на каком-то заводе, очень быстро понял: «Лучше быть стройным лодырем, чем горбатым стахановцем». Что тут скажешь! Умно, разумно, но противоречит прямой заповеди Божией праотцу Адаму. Ибо прародителю нашему было велено трудиться в поте лица ради хлеба насущного. А кто мы такие, чтобы не распространять на себя это правило! И поверьте, Господь любит труждающихся, при условии, конечно, что работаешь во славу Божию, с благословением и молитвой. Все мы теперь знаем, что такое стахановское движение. Безбожная большевистская власть очень ловко использовала свойственное русскому народу трудолюбие, но хотела выжить из него последние соки, чтобы получить сверхрезультаты. Вот для этого и использовали Стахановых. Георгий Иванович был трудником. Бывало, проснёшься утром, а дед уже на ногах. В саду, на огороде или мастерит что-то в сарае, а бабуля хлопочет с завтраком.
Дед всё в доме делал своими руками: печку подправить, топор насадить, косу отбить, всё умел. Его дом стоял далековато от колодца. Так вот, чтобы облегчить доставку воды в дом, Егор Иванович сделал своими руками мини трактор. Собрал из разных брошенных деталей. Кое-что подкупил и вот, машина в действии. На этом тракторе он стал добираться до источника с замечательно вкусной водой в лесу в двух километрах от нас. Я делал первые шаги в рукоделии под руководством деда. Он и привил мне склонность к труду. Могу сказать, что больше подобного учителя у меня не было вплоть до момента, когда в монастыре я попал к игумену Никону, моему духовнику. Он даже внешне напоминает моего деда и по повадкам тоже.
И вот я враз решился близких людей. У мамы имелись в тот момент большие проблемы. Вот, почему она сдала меня в интернат. Конечно, стресс для меня был большой, но, должен заметить, я достаточно стрессоустойчив. Стал приспосабливаться к новой жизни. Вокруг меня ребята оказались тёртые. Некоторые оказались в казённом доме, чуть ли не с рождения, причём, зачастую, при живых родителях.
Впоследствии приходилось слушать страшные рассказы о детдомовцах, в которых расписывались всякие ужасы о драках, поборах, тирании над младшими, произволе начальства и прочее. У нас такого не было. То есть, трудности, проблемы имелись. Как без этого, если живёшь в коллективе? Но всё как-то решалось без ужасных потрясений. Вскоре я заметил, что моя школьная подготовка намного лучше, чем у большинства моих одноклассников. Да оно и понятно: четыре года я находился в сравнительно привилегированном положении по сравнению с ними. Я и прежде учился неплохо, а тут стал круглым отличником. Во всех учебных заведениях, как правило, таких не любят, но по счастью, мне удалось избежать ненависти и зависти, поскольку старался не высовываться со своими знаниями и по мере сил помогал отстающим. Педагоги были мною довольны, товарищи тоже.
Так продолжалось, пока у нас не появился новый учитель физкультуры. Это был молодой человек, недавний выпускник педагогического института, классный спортсмен и красавец мужчина. Фигура у него была: ого-го! При довольно высоком росте гармонично развитые мышцы всего тела, холодные голубые глаза и шапка светлых густых волос. Таков был наш Эрик Евгеньевич. Не знаю, откуда такое имя. Он не был прибалтом. Новый учитель сразу обратил на меня своё спортивное внимание. Дело в том, что я при малом росте и весе уверенно чувствовал себя на турнике, шведской стенке и прочих спортивных гимнастических снарядах. Новый преподаватель создал в нашем интернате кружок акробатики, в который среди прочих перспективных ребят пригласил и меня. Эрик оказался неплохим педагогом. Скоро под его руководством мы добились некоторых успехов. Теперь на каждом празднике, как внутреннем, интернатском, так и на общегородских, наша секция давала показательные выступления. Успех доставался большим трудом. Бывало, после тренировок у меня ныло всё тело, а кожа покрывалась ссадинами и синяками. Эрик гонял нас без пощады, но, когда пришёл первый успех, я понял, зачем он это делал. Нас стали посылать (и тренера вместе с нами, конечно) на разные многочисленные сборы и соревнования, пока что по стране, но, как предвкушал наш педагог, со временем отправили бы и за границу. Мы полюбили своего тренера, хотя он был строг и заставлял полностью выкладываться на тренировках. Он всё время твердил, что без труда не вынешь рыбки из пруда и всё увеличивал нагрузку.
Иногда, когда напряжение в коллективе нарастало и некоторые начинали роптать, Эрик умело «спускал пары». Совершал нечто такое, что всем недовольным закрывало рты. То поведёт нас на концерт какой-нибудь популярнейшей группы, на которую билет невозможно достать. То пригласит в кафе и накормит за свой счёт мороженым всю секцию до отвала. Спрашивали: «Как вы смогли достать билеты?» Отвечает: «Я за вас ребята горы сверну». Ну, разумеется, популярность его достигала невиданных высот.
Особое внимание тренер уделял моей скромной особе. Часто оставался на дополнительное время и занимался со мной отдельно. Под руководством Эрика я крутил сальто в обе стороны, кувыркался на турнике и брусьях и жонглировал снарядами, стоя на плечах моих более тяжелых товарищей. Я платил тренеру беззаветной преданностью. Когда зарождался «бунт на корабле» и некоторые мои товарище пробовали высказать недовольство руководителем, я горячо его защищал, считая, что Эрик хочет нам добра. И сам верил в это.
Отрезвление произошло во время сборов в Сочи, куда нас отправили после победы на областных соревнованиях. Мы жили в палатках на берегу моря. Тренировались и купались. Нас – юных спортсменов поехало двадцать человек и всех расселили по четыре в каждой палатке, а тренера отдельно. Вот, как-то вечером после сытного и вкусного ужина Эрик вызвал меня в свою палатку. «Давно хотел побеседовать с тобой, Вова. Чем ты собираешься заняться после школы?» Я ответил, что начинаю об этом задумываться, но ничего определённого пока не решил, но у меня в запасе целых два года. «Два года, - говорит, - это совсем мало. Надо уже сейчас определяться. Мне кажется, у тебя талант в спорте и потому тебе следует поступать в спортивный институт». Я говорю, что мне нравится акробатика, но делать её своей профессией как-то не хочется. Эрик начинает возражать.
Он такими яркими красками разрисовал моё спортивное будущее, мои грядущие успехи, что я не выдержал и соблазнился, даже проникся как-то этой целью. Воодушевился и спрашиваю, что, дескать, от меня требуется, какие шаги и не будете ли вы так любезны, руководить мною. Тут он встал на ноги, а глаза прямо блестят торжеством, и отвечает: «Для этого нужно во всём слушаться тренера. И не только в области спорта, но и в жизни». Я отвечаю, что готов. «Хорошо, Вова, говорит Эрик, - с этого дня будешь мне докладывать, что говорят ребята в палатках…» «Говорят о спорте?» «Не только. Вообще, что говорят: о жизни своей, обо мне…»
Тут только до меня дошло, что любимый тренер и прежде уважаемый мною человек, даже кумир, предлагает мне сделаться… стукачом. Тут я не колебался ни минуты. Во-первых, с младых ногтей питая отвращение к этой «профессии», во-вторых хорошо представляя незавидную судьбу разоблачённых доносителей. Так называемая «тёмная» - как минимум «награда» за фискальство. Я сказал, что не способен на такие услуги. Тренер помолчал, сверля меня взглядом своих голубых очей, причём выражение лица у него было, как у аспиранта, провалившего защиту диссертации. Процедил сквозь зубы: «Пошёл вон!» и повернулся ко мне спиной».
Когда я приплёлся в палатку, мои соседи стали с любопытством расспрашивать, чего хотел от меня Эрик. Я ответил, что предлагал стать спортсменом-профессионалом, но я отказался. «Ну и дурак» - сказали мне. «Вот если бы Эрик Евгеньевич мне такое предложил…, - размечтался Вадик Верёвкин, мой сосед по койке, - я б в лепёшку разбился…» «Валяй, разбивайся!» «Но мне-то он не предлагает».
Я не стал продолжать этот разговор, а плюхнулся на походную кровать в совершенно расстроенных чувствах. На душе скребли кошки. Как он мог? А эти походы на концерты и в кино, а мороженое? Как такие поступки совместить с тем, что произошло сегодня? Я понимал, что разрыв между мной и тренером бесповоротен, и больше мне в секции делать нечего. Однако, как оказалось, я недооценил Эрика.
На другой день перед обедом он снова вызвал меня в свою палатку. Я ожидал продолжения вчерашнего разговора, но тренер вёл себя, как будто ничего не произошло. Говорил о каких-то пустяках, а затем предложил прогуляться вдоль моря. Минут десять на глазах у всей секции мы бродили по берегу, причём мой педагог разговаривал всё о какой-то повседневной ерунде при моём полном молчании. Затем прозвучал гонг, зазывающий на обед, и я был отпущен.
Перед обедом тренер построил нас и сообщил, что нарушители дисциплины будут строго наказываться, после чего заявил, что Вадим Верёвкин за курение сигарет по ночам лишается обеда в течение трёх дней. Это была классическая подстава. Тренер подводил меня под «тёмную». Мне хотелось вскочить и закричать: «Это не я, не я рассказал!» Но, как бы среагировали мои товарищи? Сказали бы: «На воре и шапка горит». И я промолчал.
Весь остаток дня никто со мной не говорил. Если мне случалось приблизиться к одному и ли более собеседникам, те прекращали разговоры и отворачивались от меня. Ночь я встретил в страхе и беспокойстве. Я просто не знал, как уберечься от обвинений в преступлении, которого не совершал. Хотел поговорить с ребятами откровенно, но все меня избегали. Я долго ворочался после отбоя на кровати и всё ждал: вот начнётся, но, в конце концов, не знаю, как заснул. Часа в два ночи ко мне пришли. Один навалился мне на ноги, другой набросил на голову полотенце, остальные меня били руками и ногами. Каким-то чудом, кости остались целы, но видок у меня был такой, словно пропустили через мясорубку. В этом я убедился, когда воспользовался обломком зеркала из своего вещмешка. Зеркало, как и прочие мои личные вещи, тоже пострадало в результате «рейда».
Когда я заявился вместе со всеми в столовую на завтрак, меня окружали злорадные ухмылки. Тренер проявил «заботу» - стал спрашивать, кто меня обидел. Я сказал, что ночью вышел за территорию лагеря и подрался с местными. Он сделал вид, что поверил. Тренироваться я больше не мог и попросился домой, то есть в интернат, но Эрик отправил меня только после заживления синяков. В интернате я подал прошение директрисе о переводе в другое подобное учебное заведение, мотивируя своё желание необходимостью быть поближе к дому, где мать сможет чаще меня навещать (она приезжала ко мне всего раза два за весь период пребывания в интернате). Я чётко понимал, что моим объяснениям никто не поверит, а поговорить начистоту с Эриком я не решался.
Возможно, следовало обратиться к кому-нибудь из преподавателей или даже к самой директрисе, но я и этого не сделал. На меня навалилась какая-то апатия, разочарование и равнодушие. Не хотелось ничего добиваться и что-то кому-нибудь доказывать. Тем не менее, прошение было удовлетворено и я попал в другой интернат, рангом похуже прежнего, но я там постепенно прижился. С товарищами и педагогами отношения сложились неплохие. Единственно, я стал хуже учиться. Что-то произошло с моей головой после многочисленных по ней ударов. У меня ухудшилась память, и я стал плохо усваивать материал. То, что раньше давалось легко, теперь запоминалось только после двух-трёх повторений. Я стал получать тройки и двойки, но это меня мало заботило. При всём том, голова моя не болела, а тело скоро пришло в норму. Я опасался, что прежней силы не будет, оказывается, напрасно, вскоре всё восстановилось. И я по-прежнему крутился на снарядах.
Человек – самое удивительное и замечательное творение Божие, воистину венец этого творения. Я читал, что человечеству свойственны более тысячи болезней, из которых некоторые смертельны, а люди живут по 70, 80 и более лет. Разве не чудо? И вот, когда моё физическое состояние улучшилось, я стал размышлять, как жить дальше. Вот я и подобрался к самому главному, к вопросу о вере. Сразу скажу: атеистом я не был. Верующими были мои дедушка и бабушка. В доме висела Смоленская икона Божией Матери, но о религии, к сожалению, говорили мало и редко. Святой Иоанн Кронштадтский пишет, что в его время уже такое положение дел стало обычным. Что ж говорить про советские и постсоветские времена! Не дали мне религиозного воспитания, но я сам всегда знал, что Бог существует и промышляет обо мне. Самым ярким подтверждением этого факта явился мой перевод в другой интернат, потому, что я просил об этом Господа, как умел. Без этого перевода моя жизнь могла превратиться в ад. И я накрепко усвоил: Бог всегда быстро помогает ПРАВОМУ, а если не помогает, значит, ты неправ или не совсем прав. А мой старец говорит, что у Всевышнего есть три варианта ответа: да, нет, и «ещё не пришло время». Эти слова, согласитесь, многое объясняют.
Я стал просить Господа о помощи в учении и со своей стороны решился тренировать память. Другая истина, хорошо мною усвоенная: Бог помогает не без помощи и при участии самого человека. Пошёл в библиотеку и стал листать всякие медицинские справочники и пособия. Некоторое время ничего подходящего не находилось, как вдруг случайно набрёл на краткую заметку, написанную человеком, в результате травмы почти полностью утратившим память, а затем её восстановившего с помощью разгадывания кроссвордов. Это было уже что-то! Я тут же занялся поиском и разгадыванием всяческих кроссвордов из разных газет. Через некоторое время почувствовал результат: память медленно стала улучшаться. Дополнительно сам придумал себе тренировку. Писал на одной стороне листка цифры, давал себе некоторое время на их запоминание. Затем переворачивал листок и пытался воспроизвести цифры по памяти. Начал с четырёхзначных чисел. Постепенно увеличивал количество цифр и со временем довёл до тридцати. К тому времени память полностью восстановилась. Я стал учиться лучше и получил аттестат без троек.
В шестнадцать лет я в первый раз прочёл Евангелие. Понял не всё, но впечатление оказалось сильным. К тому времени христианская литература уже стала доступной, но прошло немало времени, прежде, чем в мои руки попала книжка с некоторыми разъяснениями религиозных вопросов. Это был томик православного Закона Божьего, изданный где-то за границей. Прочёл я её уже после школы, начав работать на заводе.
Ко времени окончания средней школы и расставания с интернатом я так и не определился с выбором профессии. Дома меня не ждали, и следовало определиться с жильём. По закону меня должны были им обеспечить. Предложили несколько вариантов. Я выбрал мебельную фабрику, которая предоставляла общежитие для своих рабочих и учеников.
Меня приняли учеником плотника-станочника. Руководителем моим оказался пожилой мужик Дмитрий Фёдорович Закваскин, хорошо знавший своё дело. Вопреки своей фамилии, Фёдорыч «квасил» редко и толково объяснял секреты ремесла. В общежитии в одной комнате со мной жили ещё два парня – рабочие этой же фабрики. Я не очень схожусь с людьми. Характер у меня скорее замкнутый. Мне не удалось завести близких людей ни в первом, ни в другом интернате. То же повторилось и здесь. Хотя по обычаю я «проставлялся» с первой зарплаты и мои соседи и товарищи по работе выпили за мой счёт, как здесь было принято, ни с кем я близко не сошёлся.
Правда, добродушный Фёдорыч (царство ему небесное) ко мне благоволил и даже со временем приобщил к собственному «бизнесу» - изготовлению резных табуретов на продажу. Однако, мы с ним были слишком разные по возрасту и по запросам, чтобы сделаться настоящими друзьями. Между тем, товарищи по общежитию старались приобщить меня к своим обычаям и удовольствиям: выпивке, игре в карты, дракам и ухаживанию за девушками. Ничто из перечисленных «благ» меня не увлекло. От водки болела голова, в карты я неизменно проигрывал, девчонки представлялись несчастными жалкими дурами. Драки я тоже не любил. У меня вообще отвращение ко всякому насилию. Хотелось чего-то совсем другого, а чего, я тогда не понимал.
Весной мне должно было исполниться восемнадцать лет, и меня ждала армия. В отличие от многих я от службы не бегал и не слишком её опасался, имея интернатский опыт за плечами. Но всё, как всегда в моей жизни, пошло не так, как ожидалось.
Я попал в пренеприятную историю. Во многом по собственной глупости. У меня имелась одна хорошая и полезная вещь – красивый и удобный складной нож с узорной ручкой, широким лезвием и фиксатором. Купить такой на свои деньги я бы не смог. Я этот нож случайно нашёл в лесу, воткнутым в сосновый ствол. Нож стал моей гордостью как единственная дорогая личная вещь. Я его наточил, смазал и всюду таскал с собой без особой надобности, просто для форцу. Иногда вынимал нож из кармана и любовался им, уж очень нравился, ведь у большинства мужчин врождённая страсть к оружию, как у женщин – к тряпкам.
И вот однажды я очутился в компании со своими соседями в чужом районе города. У нас произошла стычка с местными ребятами, во время которой одного парня пырнули ножом, МОИМ ножом. Как он очутился в чужих руках, право не знаю. О ноже все вокруг знали и многие его видели. Только я им никого не увечил и вообще, во всей толпе был единственным трезвым. Однако, пострадавший попал в больницу, где ему сделали операцию, а обвинили во всём меня. Вот тут-то я попал в настоящий переплёт! Отпечатков на рукоятке ножа не нашли. Настоящий преступник был в перчатках, но все знали, кому принадлежит нож, а мне не имело смысла от него отказываться, раз три или четыре свидетеля показали, что орудие преступления принадлежит мне. И только на этом факте строилось всё обвинение. Напрасно я пытался возражать, что нож могли украсть. Меня отказывались слушать и всё время давили, чтобы признался. Тогда, мол, получишь всего года три. Но опытные люди в камере меня предостерегли: стой на своём, отделаешься минимальным сроком ли вообще, условным.
В тюрьме я впервые встретился и познакомился с православным священником. И в этом проявился, как считаю, Божий промысел. Администрация раз в неделю предоставляла отцу Василию помещение для совершения треб и бесед с заключёнными. В то время своей церкви в тюрьме ещё не было. Теперь, по слухам, имеется. На встречу с батюшкой надо было записываться заранее. К моему удивлению, выстроилась очередь. Правда, из малолеток записался один я, все прочие посетители – взрослые зэки. Отец Василий, очевидно ознакомившийся со списком заранее, принял меня первым. Когда он взглянул на меня своими весёлыми и добрыми глазами, я почувствовал к нему доверие, от которого успел отвыкнуть из-за частого негативного опыта прошлой жизни. В первую встречу мы говорили большей частью на духовные темы, не затрагивая вопроса о моём заключении. Убедившись, что в вероучении я полный невежда, отец Василий обещал мне достать нужные книги и выразил готовность встретиться через неделю. В дальнейшем он снабдил меня «Катехизисом» св. митрополита Филарета, а Библию я получил из тюремной библиотеки. Во второе посещение я рассказал о своём деле и о своей невиновности. В дальнейшем было ещё несколько встреч с этим замечательным священником. Он полностью поверил в мою невиновность. Не знаю, поверил ли следователь, скорее всего, да. Батюшку все уважали – и заключённые и администрация. К его мнению прислушивались. Он же посодействовал моей немедленной отправке в вооружённые силы: «Пока ты снова не попал в какую-нибудь историю». Таким образом, я прямо с нар перешёл в казарму.
Военная служба далась мне легче, чем многим другим, потому, что, не хвалясь, скажу: я был к ней подготовлен всей предыдущей жизнью. Привычка жить в коллективе, неприхотливость, хорошая спортивная подготовка и умение рукодельничать помогли пройти и это испытание. Меня не слишком загружали службой, особенно, когда командир части узнал, что я плотник. С тех пор большую часть времени я проводил в столярке, изготовляя и починяя мебель для начальства и всей части. Недолгое свободное время посвящал чтению. Я не успел в заключении как следует проштудировать «Катехизис» и в армии восполнил этот пробел.
Повезло в том, что наша воинская часть находилась под патронажем местной церкви и желающих отпускали на воскресные богослужения. При первой возможности я посетил храм и подошёл к настоятелю с рекомендательным письмом от отца Василия. Местный батюшка, отец Стахий принял меня приветливо и вскоре я стал помогать ему в алтаре. Затем местный псаломщик проверил мой слух и голос, которые оказались вполне удовлетворительными. Мне было предложено принять участие в богослужении. Я был счастлив, но пришлось засесть за славянский язык. Нот я не знал, но пел со слуха, запоминая мелодии песнопений.
Через год, к концу службы я довольно уверенно держался на клиросе и знал азы церковного устава. Отец Стахий предложил остаться у него на приходе после демобилизации. Возвращаться назад после всего, что было, я нашёл нерезонным и принял заманчивое предложение батюшки. Через два года я поднаторел в церковном уставе, познакомился с писаниями некоторых святых отцов церкви и стал понимать, что мирская жизнь меня не влечёт. Отец Стахий сам привёз меня в этот монастырь и представил отцу Никону. Теперь я здесь уже два года при отце Никоне и приму постриг, если Господь сподобит. Я счастлив, что живу с настоящим старцем, который заменил мне родного отца, которого я никогда не знал.
