БОЧКА
Вспоминаю и жалею дубовую бочку. Она могла бы еще служить и служить, но стали жить лучше, и бочка стала не нужна. А тогда, когда она появилась, мы въехали не только в кооператив, но и в долги. Жили бедно. Готовясь к зиме, решили насолить капусты, а хранить на балконе. Нам помогли купить (и очень недорого) бочку для засолки. Большую. И десять лет подряд мы насаливали по целой бочке капусты.
Ежегодно осенью были хорошие дни засолки. Накануне мы с женой завозили кочаны, мыли и терли морковь, доставали перец-горошек, крупную серую соль. Приходила теща. Дети помогали. К вечеру бочка была полной, а уже под утро начинала довольно урчать и выделять сок. Сок мы счерпывали, а потом, когда капуста учереждалась, лили обратно. Капусту протыкали специальной ореховой палочкой. Через три-четыре дня бочка переставала ворчать, ее тащили на балкон. Там укрывали стегаными чехлами, сшитыми бабушкой жены Надеждой Карповной, мир её праху, закрывали крышкой, пригнетали специальным большим камнем. И капуста прекрасно сохранялась. Зимой это было первое кушанье. Очень её нам хвалили. В первые годы капуста кончалась к женскому дню, потом дно заскребали позднее, в апреле. Стали охотно дарить капусту родным и близким. Потом как-то капуста дожила до первой зелени, до тепла, и хотя сохранилась, но перестала хрустеть. Потом, на следующий год, остатки её закисли.
Лето бочка переживала с трудом, рассыхалась, обручи ржавели, дно трескалось. Но молодец она была! Осенью за неделю до засолки притащишь ее в ванную, чуть ли не по частям, подколотишь обручи и ставишь размокать. А щели меж клепками – по пальцу, и кажется, никогда не восстановится бочка. Нет, проходили сутки, бочка крепла, оживала. Ее ошпаривали кипятком, мыли с полынью, сушили, потом клали мяту или эвкалиптовых листьев и снова заливали кипятком. Плотно закрывали. Потом запах дубовых красных плашек и свежести долго стоял в доме.
Последние два года капуста и вовсе почти пропала, и не от плохого засола, засол у пас исключительный, но не елась она как-то, дарить стало некому, питание вроде улучшилось, на рынке стали бывать...
Следующей осенью и вовсе не засолили. Оправдали себя тем, что кто-то болел, а кто-то был в командировке. Потом не засолили сознательно, кому ее есть, наелись. Все равно пропадет. Да и решили, что бочка пропала. У нее и клепки рассыпались. Но я подумал, вдруг оживет. Собрал бочку, подколотил обручи, поставил под воду. Трое суток оживала бочка, и ожила. Мы спрашивали знакомых, нужна, может, кому. Ведь дубовая, еще сто лет прослужит.
Бочка ждала нового хозяина на балконе. Осень была теплая, бочка вновь рассохлась. Чего она стоит, только место занимает, решили мы, и я вынес бочку на улицу. Поставил ее, но не к мусорным бакам, а отдельно, показывая тем самым, что бочка вынесена не на выброс, что еще хорошая. Из окна потом видел, что к бочке подходили, смотрели, но почему-то не брали. Потом бочку разбили мальчишки, сделав из нее ограду для крепости. Так и окончила жизнь наша кормилица. На балконе теперь пусто и печально.
ЦВЕТОК С РОДИНКОЙ
Тебя звали Галя. А подлинное твоё имя – Миннугуль, то есть, в переводе с татарского, Цветок с родинкой. У вас в семье были только девочки, четыре сестры: Минура, Фатима, Миннугуль и Фагиля. Все красавицы редчайшие. Все отличницы. Но самой красивой была ты, Галя. После школы ты, золотая медалистка, пришла работать корректором в районную газету, где я уже работал литсотрудником. Тогда я и понятия не имел, что нравлюсь тебе: был влюблён в библиотекаршу Валю. Скрыть это было невозможно, я и не скрывал, звонил в библиотеку из редакции, договаривался о встрече. «Сколько же мне было страданий, когда ты ей звонил», - говорила ты потом.
Однажды ответственный секретарь редакции Владимир Петрович послал меня к тебе с гранками для вычитки. Ты болела и читала их дома. В переулке Горького я нашел ваш маленький домик. Маленький и бедный снаружи, он был необыкновенно чист и наряден внутри. Валенки сами собой соскочили у меня с ног. Я стоял на цветных половиках, здоровался с грузной и суровой твоей матерью, и объяснял ей, что принёс Гале работу. И увидел тебя, выскочившую в переднюю в длинном татарском халате и резко покрасневшую, и в повороте взметнувшую огромной россыпью чёрных волос. Потом ты говорила, что именно тогда мать заметила твоё чувство ко мне, и когда я ушёл, она сказала: «Убью, если выйдешь замуж за русского».
Следующим летом ты уехала поступать в институт и, конечно, сходу поступила. А с библиотекаршей Валей всё было покончено. И не по моей вине. И её не виню: она была старше меня, а я уходил в армию, а это ещё три года. Друзья и стихи помогли залечить рану, и вскоре сердце моё, хотя и ныло слегка, стало свободным. Тут в редакцию пришло письмо от Гали. Оно было как бы всем, но Владимир Петрович сказал: «Это Галя тебе написала». - «Да ну!» «Что да ну? Читай: «А кто сейчас носит гранки корректору, когда она болеет и сидит дома?» - «И что?» - «Как и что? У нас теперь её сестра работает, Фагиля. А тогда кто носил Гале гранки? Не доходит?» - «И что? Могла и сторожиха отнести. Вы же обычно её посылали. Мне сказали: «Беги, помоложе». Я вам просто под руку подвернулся». – «Обычно! Да только ты один, дурак, не знаешь, что Галя тебя любит».
Эти слова меня ошеломили. Оказывается, я любим. Да ещё и крепко, как говорит Владимир Петрович.
Дома я долго смотрел на фотографию нашего выпуска. Мы учились в соседних классах. Конечно, Галя была самая красивая из всего выпуска. Как я, действительно дурак, этого не замечал?
Назавтра Владимир Петрович велел мне написать Гале ответ. Это было легко, я же не от себя писал, а «от имени и по поручению всегда тебя помнящего коллектива». Постарался весело рассказать о всегдашних наших страданиях: ломается часто печатная машина, бумага кончается, а дорогу на станцию замело и не чистят. В конце написал такую фразу: «Теперешняя корректорша не болеет, но если б и заболела, я бы гранки не понёс, пусть несёт сторожиха, так как тебя в твоём доме уже нет». На конверте написал обратный адрес уже не редакции, а свой. И Галя ответила уже только мне. Писала о городе, в котором учится, о грусти по нашему селу. «Очень скучаю». Это было подчёркнуто.
Переписка разгорелось. Вначале я воображал, что люблю Галю (долго ли поэту вообразить чувство?), потом понял, что влюбился, писал ей стихи и однажды она написала: «Скрывать мне от тебя совершенно нечего: люблю тебя». Думаю, во всю следующую жизнь я не написал столько писем, сколько ей. Белые птицы конвертов летали над Россией.
Она не смогла приехать на каникулы, работала в студенческом отряде, а меня Родина призвала в Советскую армию. Письма мои по-прежнему стремились к ней. И встречались с теми, что посылались ею. Где мои письма, не знаю, а судьба Галиных писем печальна. Их просто-напросто старшина извлёк из тумбочки и приказал сжечь. Я сказал: «Сам не буду». Старшина Липа, такая у него была фамилия, хладнокровно объявил мне три наряда вне очереди. Самое, может быть, тоскливое армейское стихотворение, я его не помню целиком, было: «Грею руки над костром из твоих писем, мне без них и горе и беда…».
Пролетело более полугода сержантской школы. У неё были студенческие зимние каникулы, и она приехала в Москву. Около Москвы, в Томилино, была наша часть. Галя сняла комнатку у старушки прямо у забора нашей части. Диво дивное, как она всё сумела. Пришла на КПП, дозвонилась. Я твёрдо сказал замполиту: приехала невеста. Как он мог не отпустить меня, редактора газеты «Зенит», занявшей первое место в Московском округе ПВО? Я же и писал: «Да, газета «Зенит» в веках прозвенит». Дали увольнение на сутки.
Я страшно переживал. Позвал с собой друзей-земляков. Купили шампанского, водки постеснялись, ещё и еды. Конечно, друзья знали о моей влюблённости, я же им показывал фотографию Гали. Но это фото, а тут она была вся живая. Красоты редчайшей. От неё вообще можно было зажмуриться. «Косметики, - писала она в письмах, - не выношу. Да и мама за косметику убьёт». У неё была красота естественная, спокойная, я бы сказал. Она была сотворена, чтобы быть женой и матерью. Что-то плохое подумать о ней было просто невозможно. Одно только: как с такой красотой можно было жить, постоянно видя наведённые на себя восхищённые, влюблённые, потрясённые, жадные взгляды? Думаю, от того, что любящие женщины, любящие единственного, никаких других взглядов просто не замечают.
Галя была в тёмно-красном пальто и белой шапочке в контраст к своим блестящим чёрным волосам. Пришли в домик. Мы рванулись помочь ей снять пальто. Она засмеялась необыкновенно музыкальным, я бы сказал, грудным, ласковым смехом.
- Все вятские! – гордо представил я друзей.
- Вот здорово! - обрадовалась она.
Стали готовить застолье. Она всего привезла. Тогда мы впервые попробовали шоколадное масло. Проворно и ловко мелькали её руки с перстеньками голубого и красного камешков. На ней было платье из плотной бордовой ткани, сшитое в талию, с белым воротничком под горлышком, что говорить!
У нас было очень хорошее, сердечное сидение за столом. Я даже своих друзей не узнавал: они стали какими-то размягчёнными, говорили о своих девушках, показывали их фотографии. Галя внимательно их рассматривала, всех очень хвалила, ребятам желала скорее отслужить и вернуться к любимым.
Парни восторженно пинали меня под столом армейскими сапогами. И вскоре засобирались. Всё-таки они были в самоволке. Им надо было обязательно возвратиться до вечерней поверки. Вышел их проводить. Они крепко хлопали меня по плечам и спине.
Вернулся в дом. Она уже всё убрала и повернулась ко мне. Две пуговки у горла были расстёгнуты, рукава платья немного закатаны. Белые запястья обняли меня за шею.
Боже мой! Да что мы в своей юношеской дурацкой поре понимаем! Кто нас гонит, куда торопимся? Мы целовались, я рвал пуговицы на её платьи. Руки у меня тряслись.
- Знаешь что, - отстранившись, серьёзно сказала Галя. – У нас с тобой сегодня ничего не будет. Я твоя и только твоя, но я хочу, чтобы всё было не так. Ты понимаешь? А пока, это было бы стыдно, это нехорошо.
- Но мы же поженимся.
- Конечно. Но, до этого мне придётся пройти через проклятие мамы.
- Она простит.
- О, ты не знаешь татар. Отвернись. Я лягу к стенке.
Я отвернулся. Летели мгновения, сердце падало и вздымалось.
- Ложись. Погаси свет.
Я щёлкнул выключателем. Отстегнул ремень и швырнул его на пол. Стянул через голову гимнастёрку. Она откинула одеяло и протянула руки.
- Посмотри, как светло! Светло же! Луна.
Да, луна. Лицо Гали среди простора чёрных волос, близкие глаза, вырезные губы, её ласковость и её твёрдость, когда я забывался и не верил, что она недоступна. Это была самая мучительная ночь моей жизни. Я так сжимал Галю, что сам удивлялся, как только ребра её выдерживали такой напор.
Измученные поцелуями, объятиями, мы не спали всю ночь. Сколько же всего было сказано тогда, сколько летящего молчания отсчитывали торопливые удары сердца. Но я не мог переступить через её умоляющие слова: «Потом, потом, у меня нет никого, кроме тебя. Всё будет! Потом».
Я был уверен: она верила, что я не откажусь от обещания жениться, и даже очень просил её ничего не бояться и рожать ребёнка. «Я буду работать, поступлю на заочное». – «Хитрый какой: придёшь из армии, а ребёнок готовый? А до этого я кто? Мать-одиночка? Из общежития выгонят. Нет, хочу так: я готовлю обед и поглядываю в окно, а там ты с колясочкой и с книжкой. Не сердись, я верю тебе, верю! Считай, что всё уже было». - И она, уже сама, стискивала мою шею. И опять начинались ласки до изнеможения.
И, спустя многие годы, я благодарен ей за снежную чистоту той ночи.
Луна, в самом деле, тогда была небывалая. Распалившись от её горячего тела, укрощая себя, я выходил под ночные звёзды, смотрел на покрытую инеем колючую проволоку над забором родной части. Понимал, что впереди ещё два с половиной года, но думал: Галя, с её красотой и верностью поможет мне быстро их прожить. Смотрел на радостное лицо летящей сквозь лёгкие облака луны, и мне не верилось, что это не сон, что сейчас вернусь в тепло домика, где величайшее чудо - моя любовь - ждёт меня.
Может быть, именно благодаря татарке Гале, я полюбил восточную поэзию, и когда читал Низами, то место, когда Хосров увидел купающуюся Ширин, казалось мне написанным не о Ширин, а о Гале –Миннугуль. Это она вышла из одежд, сняла с себя украшения, распустила волосы и плывёт, но не в персидских песках, а в русских снегах.
К утру мы окончательно измучили друг друга, но уже совсем не хотели спать. Я вышел из домика. Наступал рассвет. Умылся снегом.
Дальше? Ещё месяца четыре неслись письма. И вдруг прекратились. С её стороны. И тогда я совершил совершенно немыслимую самоволку: рванул в её город. Господь спас, без увольнительной, без билета. Приехал ранним утром, нашёл её в общежитии, в комнате, кажется, на пятерых.
Мы вышли в коридор. Она была с халате, но уже не в татарском, длинном, в городском до колен. Свела руки на горле. Я кинулся обнять, она испуганно отстранилась. «Не надо! Прости меня! Больше не ищи и не пиши. Ни о чём не расспрашивай. Позабудь меня. У тебя будет всё хорошо. У тебя будет хорошая жена. Всё, всё!». – И убежала.
Не знаю, что с ней произошло. Ну что? Может, какой заморский принц объявился, а, может, всё проще и грубее: кто-то силою взял её. Может, мать приезжала? Галя была по-прежнему прекрасна, но бледна, печальна. Вся изменённая. Что-то же случилось в её жизни, но что?
Я вернулся в часть. До дембеля оставалось больше двух лет. «А нам с тобой, сержант Елеференко, служить ещё, как медным котелкам». Или: «Да, нелегко, коль молодость в шинели, и юность перетянута ремнём», - стихи из той поры. «Мой милый друг, не надо грусти, придёт приказ и нас отпустят». И лихой припев: «В дорогу, в дорогу, осталось нам немного носить свои петлички, погоны и лычки. Ну что же, ну что же, кто побыл в нашей коже, тот больше не захочет носить её опять. Мы будем галстуки с тобой носить, без увольнительной в кино ходить, с хорошей девушкой гулять, и никому не козырять».
Галя напророчила мне жену умную, красивую. Так и сбылось. Но Галю вспоминал. Бывал на родине, поневоле выслушивал новости о знакомых. Узнал, что Галя была в Сибири, сейчас директор техникума в одном из городов Пермской земли. В Перми у меня знакомые писатели, давний друг Анатолий. Они летели на выступления в этот город и пригласили меня. В городе я легко узнал адрес техникума, телефон директора. И даже вздрогнул, когда услышал её голос, всё тот же, грудной, слегка растянутый на последних слогах и мысль мелькнула: все эти тридцать лет он звучал не для меня, как будто он должен был после той ночи замениться другим, обыденным. Я пригласил её на ужин. «Со мною опять будут друзья, но уже не в шинелях». Она засмеялась. И смех её был всё тот же. - «Да, я их помню, очень хорошие». – «А как иначе – вятские».
Она пришла с подругой. Сказала, что на час. Друзья-писатели, когда её увидели, ахнули. Надо себе представить, как может выглядеть женщина, когда свою природную красу дополняет красотой одеяния. А уж Галя, с её профессией по тканям и нарядам, была такой магнитной, что и для красавиц Голливуда моделью недосягаемой. И губы были прежние, хотя уже немного скрытые лёгкой помадой. Глаза те же. Конечно, и морщиночки угадывались у глаз, но что морщиночки, когда в ней было главное – женственность. А женственность ни косметикой, ни фитнесом не наживёшь. Тут душа нужна.
- Какой ты старый, - весело сказала Галя. – А борода зачем?
- Он у нас аксакал, - выручил меня друг.
Сели за столик. Желая как-то утеплить атмосферу, я бодро заговорил:
- Галя закончила школу с золотой медалью. Да и я неплохо: всего одна четвёрка в аттестате. Остальные...? Нет, не то вы подумали. Остальные тройки. Да, товарищи, все думают, что я умный, а на самом деле… так оно и есть.
Ресторан был хороший, это значит, в нём была негромкая музыка. Раздалось танго нашей юности. Я встал и склонился пред Галей, приглашая. Это была возможность поговорить наедине.
Взялся правой рукой за её талию, а она, кладя свою руку на моё плечо, сказала:
- Заведут, бывало, на школьном вечере танго. Помнишь? А мы, дуры девчонки, стоим у печки и ждём вас, дураков, Никогда ж не пригласите. – «Всё для тебя, и любовь, и мечты, - пел голос с пластинки. – Всё это ты, моя любимая, всё ты». Помолчали, слушая. – Галя, будто очнувшись, сказала: – А я знаю, у тебя замечательная жена Надя.
- Ты же напророчила. А…
- Обо мне не надо.
- Галя, - заговорил я, - или называть тебя Миннугуль?
- Хоть как. Меня уже вечность называют только с отчеством. Кто Галина Романовна, а кто и Миннугуль Рахимовна.
- Ещё. Галя, у тебя случайно не сохранились мои письма? Я верну. Понимаешь, мне хочется вспомнить состояние того времени. Твои письма, их уничтожил старшина.
- Ну и у меня нашлись уничтожатели.
- Да, прости. И последнее: а если бы мы тогда поженились, ты бы перешла в Православие?
Она вздохнула, опустила глаза, потом подняла их:
- Ради тебя? Ради семьи? Конечно, да.
- А мама?
- Мама? Н-не знаю. Не сразу. Но появились бы внуки, она бы, конечно, в них вцепилась. Теперь уже мамы нет.
- Мне говорили… Галя, я почему спросил: помнишь в повести «Бэла» Максим Максимыч очень жалеет, что не успел окрестить Бэлу и она умерла мусульманкой. Жалеет от того, что она не встретится в загробном мире с тем, кого любит.
- Заканчивается, - это Галя заметила о музыке. Взглянула и улыбнулась: - Ох, как я вздрогнула, когда ты бросил ремень на пол.
Мы вернулись за столик. Подвыпившие друзья весело спросили:
- Ну что, кричать «горько»?
- Да, горько. – Галя подняла бокал. – Зачем кричать? Можно просто прошептать.
Простились на освещённом крыльце. Они просили не провожать. Друзья и подруга деликатно отошли. Я взял её руку и поцеловал.
- Я за полчаса уже привыкла к твоей бороде. Она тебе идёт. Но тогда, представить, что ты будешь с бородой? … Пойду.
- Постой! – Я всё ещё надеялся на объяснение причины нашего разрыва.
После молчания она просто сказала:
- Это была лучшая ночь в моей жизни. Понимаешь, нет, ты мужчина, не поймёшь. Я всегда вспоминала этот домик, и всю жизнь схожу с ума в зимние лунные ночи. Я благодарна тебе, очень! За твою порядочность, за то, что ты меня пожалел. А иногда думаю: да почему ж ты меня пожалел? Ведь любил!
- Потому и пожалел.
- Да. – Ещё помолчала: - А подлецы не жалеют. Пойду.
- Но в щёку тебя можно поцеловать?
Она засмеялась:
- От этого детей не бывает.
И сама поцеловала меня. Глаза её заблестели. Подняла сверкающий каким-то мехом высокий воротник и скрыла в нём лицо.
Они ушли. Мы вернулись за стол.
Галя, потом я узнал значение твоего имени. В Тегеране, на пресс-конференции, объявили о выступлении поэтессы с именем Айгуль. Я сказал переводчику, что знал девушку по имени Миннугуль. «Это очень поэтично, - отвечал он, - это означает «цветок с родинкой», то есть цветок (девушка) отмеченная знаком любви.
Вот и всё про дивный татарский цветок с родинкой.
