Посреди августовской ночи Кондратьев проснулся от тоски. Тоска голубоватым светом струилась в окна, шелестела монотонной мелодией вытекающего из болота ручейка. Не одеваясь, Кондратьев закурил и подумал об Ольге. Истек уже месяц, как он отвез жену к ее родителям в Питер, и с тех пор они не подали друг другу ни весточки.
Где-то за печкой заскрипел незнамо откуда взявшийся сверчок. «Эх, Ольга Ивановна, Ольга Ивановна. Что же мы сотворили? И как теперь рассказать об этом Андрею?» - думал Виктор под грустный аккомпанемент.
Собственно, все и началось, когда сын поступил в «Дзержинку». Именно после этого события, казалось, без всякой причины, нарушился мир и уют в семье Кондратьевых. Впрочем, слухи о том, что у Ольги завязался роман с вице-адмиралом Федоровым, гуляли по гарнизону и раньше. Просто Кондратьев не придавал им значения: говорят - и пусть говорят. Мало ли, что и о ком у нас говорят…
В Питере, при расставании, он попытался, было, объясниться, как бы вернуть прошлое. Увы...
- У твоей версии, Витя, есть основания, - согласилась жена.
То, каким тоном это было сказано, не оставляло повода для сомнений.
...Кондратьев высмолил три сигареты подряд. Тоска не угасала, желанное ранее одиночество, казалось, пресытило душу, Кондратьеву захотелось вернуться в неуютный, но такой близкий Североморск. Хотя еще недавно так ведь тянуло его оттуда в родные края! Случалось, под водами Баренцева иль Северного посещали командира атомной субмарины каперанга Кондратьева совершенно неожиданные мечты. Вот прикатил он к маме в деревню Пазышино и бродит, расхристанный, босиком по росистой изумрудной траве. Иль косит до изнеможения на Андреевой Нивке сенцо на корову. А то удит окуней и ельцов в прозрчной Велесе.
Давненько уже мама, Екатерина Тимофеевна, упокоилась на Никольских Любутах. Андреева Нивка заболотилась, покрылась кочками, а домов целехоньких в Пазышине осталось всего два. Стариков Шнуровых - детишек им Бог не послал, уезжать не к кому. И родовой дом Кондратьевых. Не хилый еще дом, послевоенной постройки, с русской печью и двадцатью сотками огорода, который после смерти матери пустовал - плодоносили лишь несколько старых разлапистых яблонь. Ухаживать за землей было некому - Шнуровы едва успевали возделывать свой огородишко. И, слава Богу, что успевали. Картошку и овощи Кондратьев брал у них, тушенку, макароны, соль, сахар, масло, чай привозил с собой. А чтобы купить хлеб мотался в поселок лесорубов, за пять километров от Пазышина.
Зато рыбку удил под боком, в Велесе. Водилась пока рыбка, не всю еще поубивали электросачками прапоры из летной части.
Как и все местные, с детства обожал Кондратьев рыбалку, ночевки, костры. И ныне не изменял давней привычке. Если рыбачил на озере Круглом, уплывал на остров Сердечко километрах в пяти от берега. Там и ночевал в одиночестве, варя ушицу, покуривая у костра, в размышлениях о бренности бытия. Последний раз на озере он был неделю назад, клевало неважнецки - хуже, чем на Велесе.
...Влажный, тягучий туманец медленно таял над Андреевой Нивкой, когда, облачившись в штормовку, заколенники, прихватив удочку, банку с червями, садок, Кондратьев вновь отправился рыбачить. От Велесы навстречу ему поднимался с полными ведрами грузный, терзаемый астмой Шнуров.
- Какие новости, Андреич? - добродушно поинтересовался Кондратьев.
- Элцын пенсии поднять обящат, - прошамкал Шнуров беззубым ртом. - Но веры яму - никакой. Убил он у народа веру-то.
- Это точно, - согласился с ним Кондратьев. - Нет у народа теперь никакой веры. Ни старой, ни новой.
Кондратьев не возил с собой в отпуск ни телевизор, ни приемник. До чертиков надоели ему американские «ужасники», треп политиков, реклама прокладок и средств от перхоти, хихоньки-хахоньки эстрадников… От всего этого веяло неискренним, бестолковым, циничным, раздражающим. Какое уж тут американское кино и хохмаческое веселье, если зарплату и пенсии по году не выдают? Если самолеты падают, что ни день? Если перестали строить в России подлодки - некогда гордость флота, устрашение противнику. Одна отрада осталась - насладиться природой.
...Легко шагалось Кондратьеву в утренней свежести. Загадочная синеватая немота лилась из темного ельника. Остро тянуло запахом прибрежной осоки, утробной прелостью недалекого болота, где в июле вызревало немало морошки. Все окрест было знакомое, дорогое, хоть и минуло четверть века, как пустился он из Пазышина в далекое и сложное житейское плавание. Школа-интернат в Двинске, Ленинград, Дальний Восток, Север...
Тоска отошла. Подумалось Кондратьеву: словно бы и не уезжал он отсюда насовсем, а отправлялся лишь время от времени в командировку, чтобы возвратиться опять... Во-он там славно берет по осени на малька крупный окунь. Там, за крутым изгибом,- щучья заводь, где он едва не утонул в детстве. Напротив, на другом берегу, богатый на грузди и подосиновики чистый лесок. На опушке его стояла вросшая в землю с незапамятных, довоенных еще времен конная косилка.
...Виктор шел к устью впадающего в Велесу Черного ручья. В прошлом году, в августе, он взял там пару крупных язей. Место была примечательно еще и тем, что в старых колодах, оставшихся от былых мостков, уже много лет обитало змеиное семейство. Нередко в погожий день Кондратьев созерцал свернувшуюся кольцом на трухлявой деревине хозяйку выводка.
Опасаясь неожиданностей, он ни разу не пытался потревожить ее покой. Зачем играть с огнем? Тем более что несколько лет назад змея уже не пожелала ему уступить. Он ловил тогда плотву без сапог, с берега, и вдруг заметил торчащую из воды черную змеиную головку - она быстро перемещалась от противоположного берега в сторону Кондратьева. Когда змея показалась поблизости, он попробовал концом удилища изменить ее курс, но рептилией, видимо, руководил врожденный инстинкт, заставляющий ее плыть именно туда, где были ее дом, потомство. Она ощерила маленькую пасть с бледно-розовым язычком, яростно зашипела… Пришлось уступить ей, отойти, наблюдая со стороны, как гадюка изящным серпантином выползла на берег и, добравшись до заветных гнилушек, успокоилась где-то там.
«Вот и человек тянется в кровный угол, а ей разве заказано?» - подумал Кондратьев, надолго сохранив в себе и этот миг, и эту остро вонзившуюся ему в сознание мысль.
...К немалому его огорчению, возле ручья стояла оранжевого цвета палатка, и поэтому Кондратеьву пришлось избирать для ловли другое место. Не раздумывая, он двинулся по тропинке к Мишкиному омуту, где часа за три наполнил садок темно-зелеными горбачами.
Солнце рьяно полыхало за лесом, разгоняя остатки облаков и обещая погожий день, когда он возвращался обратно, вновь размышляя об Ольге, о том, что жизнь их нарушилась, видимо, невозвратимо. И это, наверное, естественно, когда вырастают дети. Андрей теперь уже никогда не вернется к родителям. Потому что впереди у него жизнь, к которой готовил его отец. Потому что море отпускает людей лишь с выходом их на пенсию, и то не всегда. А что впереди у Кондратьева, Ольги? Возможно, и получится у нее с Федоровым, возможно... Кондратьев сам видел, как легко танцевали они на балу в День Военно-Морского Флота, и как Ольга Ивановна была при этом взволнована. А вот ему как дальше жить?
- Мама-а! Мамочка-а!! – пронзительный крик вывел Кондратьева из оцепенения.
Издали он увидел: выметнувшись из палатки, к ручью, туда, где были некогда переходные мостки, стремительно побежала женщина. Упав на колени, она подхватила на руки ребенка.
- Мамочка-а-а!! - детский голосок полнился отчаянием.
Кондратьев понял: произошло нечто ужасное, неясно догадываясь, что могло там произойти. Женщина принесла девочку к палатке, уложила на траву. Когда он, оставив удочку и садок, добежал до них, она внимательно разглядывала ее ногу у еще дышащего жаром кострища.
- Настенька думала, что это уж, а это, судя по всему, змея… - скороговоркой залепетала женщина. - У нас на даче, в Подмосковье, живет уж, и она не испугалась... Дурочка моя несмышленая, - женщина импульсивно гладила девочку по светловолосой головке. - Что же нам теперь нам делать, а-а?
- У меня машина в деревне, до райбольницы километров тридцать, - предложил Кондратьев, отмечая про себя, что женщина красива. Было в ней что-то русалочье, от Виринеи в исполнении Чурсиной. И... кажется, он встречал ее ранее. Но где? Где?
- Я бо-о-юсь, мамочка-а, - зашлась в рыданиях девочка. - Я мо-огу-у уме-ре-ть, да-а, ма-амочка-а?
- Подождите, я скоро, - оглядев рану Насти, Кондратьев поднялся с колен и неожиданно заметил прислоненный к палатке импортный спиннинг.
- Это Сережин, - уловила женщина его взгляд. - Он уехал за билетами. Хотели приплыть по Велесе в Двинск, там сесть на поезд… Видите, бестолков получилось…
…До большака было километров шесть. Весь в глубоких, после обильных дождей, ухабах и лужах, проселок оказался для «жигуленка» сущим испытанием. Лишь спустя полчаса Кондратьев вырулил на большак. Здесь, у автобусной остановки, сиротливо стоял мужчина в джинсах и штормовке.
- Остановитесь, - попросила женщина.
Кондратьев, ударив по тормозам, свернул на обочину.
- Ира?! - удивился мужчина
- Змея укусила Настеньку, мы едем в больницу!
- Какая змея?
- Обыкновенная гадюка, - уточнил Кондратьев, сознавая, что надо спешить.
Лоб у девочки покрылся испариной, губы засинели, дышала она прерывисто - по всей видимости, от поднявшейся температуры.
- Слушай, ты, вероятно, все там бросила?- укорил женщину Сергей.
- Что все?
- Байдарку, палатку.
- Не до этого, сам понимаешь.
- В деревню отнесла бы, это денег стоит… Ценить надо… - продолжал ворчать Сергей, забираясь в машину.
Ирина промолчала, кусая обветренные губы, а Кондратьев сразу невзлюбил этого большеротого, с короткой стрижкой мужчину. Он вообще скептически относился к иным столичным типам, которые много из себя понимали, но, в сущности, оказывались мелкими, ничтожными мужичонками. Вот и этот мелочится. Байдарка, понимаешь ли, для него важней, чем жизнь ребенка! Не-ет, такого бы он и за что не держал в своем экипаже, подобных людей он за версту чуял крестьянским своим нутром.
В Двинске Кондратьева тормознули за непристегнутый ремень гаишники, но, узнав, в чем дело, отпустили с миром - совестливые оказались ребята...
На крыльце райбольницы курили несколько мужиков с истомленными желтыми лицами. Кондратьев спросил, где можно найти дежурного врача. Тощий, как щепка, больной вызвался проводить вновь прибывших пациентов.
…Врач Милорадов, розовощекий, с крутыми плечами и волосатыми ручищами молодой человек, сидел в дежурке, углубившись в чтение.
- Мертвый час, - строго предупредил он.
- Ну и что?! - уперся Кондратьев, и глаза доктора возвратились в реальность.
Он положил книгу на стол.
- Змея укусила мою дочь, ей совсем плохо, - голос у Ирины дрожал.
- Змея? Когда это произошло?
- Два часа назад. - Женщина с надеждой посмотрела на Милорадова.
- Минутку, - доктор набрал номер телефона.- Танек, тут девочку привезли… Змея, говорят, укусила. Что колоть? Ага… А дальше что делать? Жаропонижающее… Ну… понял, понял, - он бросил трубку.
- Сейчас сестру позову.
- Жаропонижающее? Сыворотку, скорее всего! - вспыхнул Кондратьев.
- Сыворотки у нас нет, - сконфузился, краснея, Милорадов. - И вообще, в моей практике это первый случай. Я ведь не терапевт - хирург.
- Но вы же - врач... Клятву Гиппократа давали, - заплакала Ирина.
- Извините меня, конечно, - доктор потрогал лоб девочки. - Давайте введем все-таки жаропонижающее, а сыворотки, увы, нет, - вздохнул он обреченно.
Сестра сделала укол, и Настенька совсем ослабела.
- Вы - благородный человек, я верю, - сказала женщина Кондратьеву. - Отвезите нас в Тверь. Я расплачусь… Сколько скажете.
- Можно обработать ранку, - заключил Милорадов. - Сделать маленький надрезик, продезинфицировать.
Кондратьев уже не слышал его.
- Быстро! Поехали! - Он подхватил девочку на руки. - Я знаю, куда нам надо!
Черт возьми, почему он раньше не сообразил!? На окраине Двинска располагается военный городок с медсанчастью, там наверняка имеется сыворотка.
- Все окей, да? - Сергей нервно прохаживался у машины.
- Едем в санчасть, - сказал Кондратьев. - Тут летчики стоят, у них должна быть сыворотка.
- Ир, как же билеты на поезд? Не успеем ведь.
- Какой еще поезд? – опустошенно выдохнула она.
На КП Кондратьева не пустили, но дозволили позвонить дежурному по гарнизону. Тот понял, что требуется, с полуслова. Укол был сделан, девочку оставили на неделю в санчасти под наблюдением, хотя Сергей этому пытался воспротивиться – мол, это рушит весь запланированный порядок отпуска.
Виктор привез семейную пару на станцию, помог Сергею через знакомого старшину милиции купить билеты до Москвы на другой срок, снять номер в гостинице, а затем доставил его с женой обратно на берег Велесы собирать вещи.
- Чего ездил-то? - спросил в деревне Шнуров.
- Туристам помог, Андреич.
- Плывут, плывут, а ночи уж зябкие, - проворчал сосед. - Петр да Павел полден убавил, Илья-пророк - совсем уволок.
Кондратьев покурил на крыльце, думая, какой все-таки тщедушный и подлый мужик, этот Сергей, и столь отлична от него Ирина. Милая, восхитительная женщина. Как хорошо, что все обошлось у нее с девочкой...
А вот у него, у Кондратьева, вряд ли обойдется. Ну, казалось бы, свободен он здесь, в родимой своей сторонке, свободен. А душевной свободы нет, виснет на сердце камень. Может, оттого, что последние годы он замыкался лишь в себе? Думал лишь о себе? Может, от гордыни? Или оттого, что жизнь перевернулась? Все, прежде святое, бесспорное, изломано, изругано, отставлено за ненадобностью. А нового, чистого, непорочного, внушающего уверенность, нет. Одни пустые разговоры. Вот гибнет флот, словно бы так и должно. Неужели, как в песне: «Уж нету Отечества, нет больше веры...»?
... Когда Кондратьев вернулся к туристам, они уже собрали походную амуницию в два огромных станковых рюкзака.
- Я искренне признательна. Если бы не вы, не знаю, что бы мы делали... - сказала Ирина.
- Во-от она, сволочь! - торжествующе закричал Сергей, воздевая палкой вялое, безжизненное тело убитой им змеи.
У Кондратьева свело скулы, в груди растекся колючий холодок.
- Кстати, презентую, - Сергей протянул Кондратьеву бутылку. - Девяносто шесть. Чистый медицинский. Можете настоять гадюку - на лекарственные, так сказать, цели.
Женщина с чувством вины посмотрела на Кондратьева.
- Он не специально так говорит… Вы простите его… Простите… Так получилось.
- Сам он сволочь, а не змея! - сорвалось с губ Кондратьева.
- Жаль, что вы таким образом оценили мою любезность, - фальшиво усмехнувшись, Сергей и сплюнул в остывшее кострище, затем с размаху бросил бутылку со спиртом далеко в реку.
Всю дорогу до поселка они ехали молча.
- Будете в Москве, дайте знать, - сказала Кондратьеву Ирина, когда Сергей понес рюкзаки в гостиницу.
- Зачем? - пожал он плечами, однако записал на обнаруженном в «бардачке» листочке адрес Ирины Александровны Востоковой.
- Мы вдвоем с Настей живем, я в институте работаю... В институте молекулярной биологии. А Сергей – он… так просто, сослуживец, - сказала она Кондратьеву на прощание, словно бы давая ему надежду.
И тут его осенило. Он понял, понял, кто эта женщина!
- Подождите! Ира! Подождите! - изумленно закричал он ей вослед, пронзенный воспоминанием.
Резко обернувшись, она, как ни в чем ни бывало, сказала:
- Да, Витя, ты угадал. Я - Ира Писаренко… Это я по бывшему мужу - Востокова. Ты же помнишь, мы здесь в военном городке жили.Папа штурманом полка служил. Потом были Дальний Восток, Север...
- Я все вспомнил, Ира! - повторял Кондратьев. - Погоди, не уходи! Все, все вспомнил! – волнительное, давно не испытываемое чувство охватило его.
«Неужели это, в самом деле, она? - лихорадочно думал Виктор. - Та, для которой он в пятом классе сочинял стихи? Ради которой забирался на сорокаметровую трубу известкового завода, чтобы написать краской «В+И=Л»? При виде которой отчаянно краснел? Да и отлуплен был Петькой Савельевым из-за нее, когда копали картошку в колхозе…
- Знаете, буквы на трубе остались, - она словно бы угадала его мысли. - Я специально ходила смотреть… А вы хорошо выглядите. Не укатали, должно быть, вас сивки-бурки...
- Ну как же, не укатали? Еще как укатали, - хрипловатым от волнения голосом сказал Кондратьев.
- Даст Бог, встретимся, - слабо улыбнулась женщина и нерешительно ушла.
…По осени Кондратьев окончательно расстался с женой - она уехала в Петербург, а ему, ставшему официально свободным от семейных уз, вдруг захотелось отыскать Ирину Александровну. И тогда он отправился в Москву, не без труда разыскал институт молекулярной биологии, где узнал, что профессор Востокова несколько дней назад уехала вместе с дочерью по контракту жить и работать в Канаду, в одну из лабораторий.
- Вы - Кондратьев? - спросила сообщившая ему эту весть пожилая сослуживица Ирины.
- Кондратьев.
- Она о вас тепло говорила. Про то, как вы спасли ее дочь. И вообще она - замечательный человек. Просто очень невезучий.
- Я тоже невезучий, - упавшим голосом произнес Кондратьев.
- Где же вы, голубчик, раньше были? - укоризненно посмотрела на него женщина.
1995 г.
«Козырный туз»
Коростилиха упиралась долго, скукожилась в одночасье. Заезжие барыги украли ночью трансформатор, вырезали электролинию, и за год из двенадцати постоянных жильцов в деревне осталось двое Никоноровых, муж и жена. Кто подался в большие города к детям, кто сторговал жилье в районном центре Нежицке - до него от Коростилихи тридцать верст с гаком. Никоноровым ехать было некуда - единственная дочь Люба жила с семьей в Риге, без гражданства. Денег на приобретение «угла» в Нежецке, как ни тужься, старикам не наскрести и половины. Так что оставалось заканчивать им свой век там, где родились.
Надо сказать, с исчезновением электричества жизть Павла Николаевича и Анны Федоровны мало в чем изменилась: холили огород, где всего было полно, обихаживали парочку молочных коз - Дуньку с Марфунькой, пяток кур. В летнюю пору банки с молоком держали в студеном ручье за огородом, а яйца и пойманную Павлом Николаевичем на озере рыбу - в погребе. Новости узнавали из транзисторного приемника «Селга» - награда Анне Федоровне за высокие надои на ферме в середине восьмидесятых. Для освещения избы сгодилась обнаруженная на чердаке лампа-десятилинейка. Очистили ее от ржавчины, ввернули не выброшенный за ненадобностью новый фитиль и поставили лампу на комод в прихожей - там, где она стояла раньше, до начала шестидесятых. Керосин привозил с нежецкого военного аэродрома любивший рыбачить на Коростилихинском озере прапорщик Вениамин, он приходился Павлу Николаевичу двоюродным племянником. Так что, и свет есть, и платить за него не надо, и нахрен сдался Толька Чубайс с его реформациями.
Первую зиму одолели Никоноровы легко - видимо, оттого, что в диковинку было жить без электричества и в полном одиночестве. А вот с началом второй зимы начала снедать стариков тоска. Бывало, завернешь поточить лясы к Тучковым, навестишь Коноваловых, Хреновых, Ивановых, подсобишь кому-либо из них поросенка заколоть, избу подлатать, на распилке дров - день и скончался. Теперь разговоры вести оставалось промеж собой, но о чем говорить, если за сорок лет совместной жизни столько всего обговорено и обспорено? Разнообразие вносили разве что почтальонша Шура и приезжавшая раз в две недели автолавка, где можно было купить продукты. Впрочем, выпекать хлеб из ржаной муки Анна Федоровна наловчилась в русской печи сама.
Если дорогу не чистили, а такое случалось и по две, и по три недели кряду, ни почта, ни автолавка до Коростилихи не добирались. Хочешь - не хочешь, становись на лыжи и, чтобы получить, к примеру, супружнину пенсию, дуй четыре километра вцелик и столько же обратно, что Павел Николаевич без оосбого напряга и делал. Самому-то ему пенсионный срок еще срок не подошел, оставалось еще два года, и жили они на тысячу триста сорок Анниных рублей. Не будь огорода, озера, коз и кур - клади зубы на полку и клацай, как серый волчина в сказке «Ну, погоди!».
Вениамин, правда, помогал иногда не только керосином, но и кое-какой провизией - тушенкой, крупой. Вот и нынче, по перволедью, наведался с дружками-прапорами не без гостинцев. «Погудели» от души, порыбачили и уехали обратно в город, оставив с десяток банок солдатской свиной тушенки и полпуда гречки. Никакого известия от Вениамина с той поры не было - может, чего с ним и случилось. Сам-то Павел Николаевич к зимней рыбалке не пристрастился. Прежде не до нее было зимой, когда день и без того короток. Беспрерывно подсоблял Никоноров супруге на ферме: навоз вычищал, корм возил на подводе, отелы принимал, полы перестилал.
...В канун Рождества Коростилиху замело по самые окна. Никоноров каждое утро пытался уловить звук грейдера, но истекла неделя, заканчивалась другая, а грейдера все не было. «Списали со счету, нелюди мы будто», - эти Аннины слова подтолкнули его к новому действию. Раньше он дважды обращался с просьбой восстановить порушенную электролинию в районную администрацию. Ответы приходили формальные, неутешительные: «Предполагается учесть при разработке мероприятий», «поставлено на контроль» и т. д. Этим все и заканчивалось. Но в этот раз взялся Павел Николаевич сочинять жалобу самому губернатору Ухватову. Слушая по приемничку областное радио, нутром почуял Никоноров, что возник у него шанс пробудить жалость «верхов». В будущем году предстояли Ухватову перевыборы, и по радио то и дело звучали сообщения: «губернатор помог», «губернатор принял решение», «губернатор поддержал». Ну просто не мог губернатор в такую ответственную для себя пору, как понимал Павел Николаевич, бездушно отнестись к умиранию Коростилихи, к тому, что двое немолодых людей в ней брошены на произвол судьбы.
Не единожды перечитав письмо, Анна Федоровна вынесла ему одобрение, и Никоноров засобирался в дорогу, чтобы доставить пистьмо на почту.
- Жизнь нас давит, давит, а мы - супротив! Да, Анют? - рассуждал Павел Николаевич, прилаживая к валенкам видавшие виды охотничьи лыжи.
Вернулся с раскрасневшимся от злого ветра лицом, коробкой конфет, апельсинами, бутылкой шампанского и бутылкой водки «Мировая» (Вениамин переслал все это с оказией почтальонше Шуре, та и отдала вместе с пачкой районных газет).
По такому значительному случаю Анна Федоровна накрыла праздничный стол.
- Главное, Анют, в любом трудном моменте подыскать «козырную карту». Чтоб, понимашь ли, вдарить, так вдарить! Вот я и вдарил им! - хорохорился за столом Павел Николаевич, ловя себя на мысли, какая статная еще его Анна. Да и сам он, хоть и не горный орел, но еще с порохом в пороховницах. Мог бы на ферме поработать, если бы она не развалилась, как и весь их колхоз «Путь Ильича» развалился после того, как сделали из него акционерное общество.
- Я специально заказным оформил, чтоб надежнее, - продолжал Павел Николаевич, закусывая апельсином, и Анна радовалась: какой он у нее добрый, работящий, совестливый, ответственный мужчина.
- Эх, радость моя грустная, - назвала она Никонорова так, как называла когда-то, в молодые годы. - Выдюжим, коль здоровье будет, - и в душе его от этих ее слов сильнее расплылось тепло. Никоноров затянул:
Ой, не вечо-ор то, не ве-чо-ор ли,
Мне-е малым мало спало-ось.
Мне-е малым мало спало-ось,
Ой, да во сне привидело-ось...
Анна подхватила старинную песню, которую они любили исполнять в застолье, когда еще был в деревне народ. Бесшабашный, и одновременно печальный мотив поплыл над затаившимся, скованным льдом озером, над нахохлившимися, как озябшие воробьи, пустыми избами, над лесами и буераками, давая понять всему живому: нет, не умерла, будет жить, вопреки всему, Коростилиха!
…Явилось ли это результатом жалобы Никонорова или нет, трудно сказать, но скоро дорогу от большака до деревни расчистили с особой тщательностью, и посредине ясного морозного дня в Коростилиху, хрустя шинами по прикатанному грейдером дорожников снегу, завернул микроавтобус с надписью на боковине «Телевидение». Вышедшие из него дробненькая, в белой меховой шубке женщина и высокий, с бородкой, молодой человек, в очках и с увесистым баулом в руке, двинулись в сопровождении едва поспевающего за ними грузного заместителя главы администрации района Отрощенко к избе Никоноровых.
- Встречай, Николаич, гостей! - протрубил с порога Отрощенко.
Следом вошли женщина в шубке и очкарик.
- Что ж так-то, с пылу, с жару, не предупредив? Грязные мы, с хлева прям, - заволновалась Анна Федоровна и, исчезнув на минутку в передней, вышла в нарядной, вишневого цвета кофте. - Чайку, если хотите, с вареньем…
- Погоди с чайком, - произнес тусклым голосом Отрощенко, обращая взор к Никонорову, внимательно разглядывавшему прижавшихся к теплой печи визитеров. – Задание у них - сделать передачу о заслуженных ветеранах, которые вопреки трудностям. Ну, как бы это…
- Которые, несмотря на объективные трудности, крепят продовольственную безопасность нашей страны, - шустро продолжила журналистка.
Возраст ее было трудно определить, ибо показушная резвость ее никак не вязалась со спрятанной под слоем косметики, но четче обозначившейся на морозе сеткой морщинок на щеках и под глазами.
- А я думал, они по письму, - разочарованно протянул Павел Николаевич. - Как без электричества мыкаемся, и никому дела нет.
- В пресс-группе администрации области ваше письмо получено. Сейчас оно соответствующим образом изучается, прорабатывается, - уверенно сказала журналистка.
- Нашли, где продовольственную безопасность - две козы да пять курочек, - заявила внимательно слушавшая разговор Анна Федоровна. – Вы лучше другое отобразите! Что свету нет! Дорогу не чистят! Ферма сгибла наша! Поля заросли! Мужики пьют безнагубно! Не-ет, это им не надобно, им - румяны подавай!
- Сказано: вопрос прорабатывается, - в голосе Отрощенко проявились нотки раздражения.
- Так, и вы писульки обнадеживающие слали! Прорабатывали! А толку?! - распалялась Анна Федоровна. - Привыкли на дурачках воду возить!
- Погоди, Анют!- хлопнул ладонью по столу переодевшийся в чистую белую рубаху Павел Николаевич.- Давайте, товарищи дорогие, резонно рассудим. Ну, сварганите вы свое кино. А у нас, как было, так и останется!?
- Эх, радость моя грустная, и зачем ты это письмо настрочил, - запричитала Анна Федоровна. - Жили себе, не тужили, и вдруг – морока такая на нашу шею.
- Бартер предлагаю! Вам - кино, а нам - свет! - строго вел свою линию Павел Николаевич. - Заснимите все, что я скажу. И слово ежели дадите, что к лету непременно будем с электричеством, тогда уж соглашусь.
- Будет вам электричество, Павел Николаевич и Анна Федоровна. Будет! Обязательно возьмем этот вопрос на контроль, - с неподдельной теплотой в голосе сказала журналистка. - Но мы вас понимаем, а вы нас поймите. За четыреста верст неслись ведь сюда по специальному заданию губернатора…
- Ладно, - под ироничным взглядом жены согласился Никоноров, проникаясь сочувствием к журналистке: не молоденькая все-таки, а козочкой прыгает, сама того, видать, не желая, и мужа у нее, наверное, нет.
- Отказываюсь! – Анна Федоровна демонстративно принялась убирать со стола.
- Женщине не надо, она уже зафиксирована в кадре, - равнодушно заметил очкарик, вскидывая камеру себе на плечо. - Так, готово…
- Значит, так, поступаем следующим образом, - продолжала журналистка.- В начале вы, Павел Николаевич, рассказываете о своей жизни. Как трудились с Анной Федоровной на ферме, какое подворье сейчас, какие планы на будущее. А в заключение хотелось бы услышать несколько добрых слов об Александре Петровиче Ухватове. Ощущаю, мол, что, с его избранием губернатором настроение у людей существенно улучшилось, появилась надежда на возрождение русского села. Спасибо, мол, Александр Петрович, мы, старики, вас поддерживаем целиком и полностью….
- О-ой! Умру-у я!- выскочила с кухни, хватаясь от смеха за живот, Анна Федоровна. - Да враки все это! Враки! Что они с тобой вытворяют, Паша-а-а?!
- В самом деле, какая надежда, если электричества нет, последнюю ферму закрыли, скот повырезали? - заменжевался Никоноров, - Слова одни.
- Где слово, там и дело, Павел Николаевич. У нас, как говорится, не заржавеет, - с вымученной любовью посмотрела на него журналистка, заставляя Никонорова возвратиться к мысли, что нелегкая, должно быть, ей выпала судьба.- Ну что вам стоит? А губернатор откликнется. Непременно! Он у нас обещаний на ветер не бросает. Посмотрит передачу, услышит, что Коростилиха осталась без электричества, взгреет, кого надо, - мало не покажется. - Отрощенко при этих ее словах надсадно закашлялся и вышел курить в сени.
- Ну, ежели ради света… - Никоноров взглянул на норовисто подбоченившуюся жену и не увидел встречной поддержки в ее глазах.
…Уже обнажились под весенним солнцем бугры на обочинах, уже от старого скотного двора, где некогда работали Никоноровы, острее запахло перегноем, и потемнел, набрякнув талой водой, лед на озере, но электрическая проблема все никак не решалась. Зато почтальонша Шура доставила вместе с газетами известие:
-Вчера показывали тебя, Павел Николаевич, по телеку.
- Да ты что! И какой я там? – разволновался Никоноров.
-Бреха-ал, как сивый мерин. Губернатора на все лады расхваливал, даром в одно место не целовал. Село, мол, при поддержке товарища Ухватова резко пошло в гору. Дороги строят. Заботы о людях больше. И, главное-то, главное, что электричество провели, благодаря Ухватову. Наши, заболоцкие, за животы схватились, хохочут: «Сколько ж Никонорову они на лапу положили, чтоб такую хренотень городил?», - серые глаза круглолицей Шуры источали презрительный холод. - Ну, потопала я, - сухо распрощалась она.
- Погоди! - цыкнул на Шуру Никоноров. - Я про то говорил, что колхоз развалили! Что без электричества сидим, как в каменном веке! Подлянку, получается, нам устроили?!
- Эх, Павел Николаевич, нашел, кому верить, - сказала Шура.
- Бе-есовы дети! Как чуял, что обманут! - едва не застонал от нахлынувшего стыда Никоноров. – Я им, мать твою душу яти, устрою!
- Эх, радость ты моя грустная. Кто нынче простого человека слушает,- сострадательно заметила Анна Федоровна. - Сколько прожил, в все туда же.
Шура тихо ушла, на улице загудело, появился нежданный Вениамин. Поставил на стол сумку с провизией, кинул в угол прихожей мешок с капроновыми сетками.
- Канистру, дурень, не взял. Посмотрел по телевизору передачу, где ты выступал. Думаю, раз электричество включили, - зачем брать? А Шуру повстречал – говорит, чушь все это, пияр.
- Пияр, - вздохнул Павел Николаевич. - Куда ни кинь, везде у нас теперь этот пияр.
Никоноров поведал Вениамину доподлинную историю своей беседы с губернаторской пресс-службой.
- Вот брехуны, - выслушав рассказ дядьки, возмутился Вениамин.
- И как же нам быть теперь, а? Помочь Коростилихе нашей как? – с тоской воскликнул Никоноров.
В глазах у тридцатилетнего племяша вспыхнуло неожиданное озорство:
- Крутится у меня в башке, дядь Паш, один проэкт.
Пока Анна Федоровна хлопотала во дворе вокруг животины, «проэкт» был всесторонне рассмотрен, утвержден и скромно замочен из привезенной Вениамином поллитровки. Возвратившаяся со двора Анна Федоровна заметила возбужднное настроение Никонорова:
- Вновь «козырный туз» появился?
…В разгаре лета, когда Никоноров пас коз на отлогой, спускающейся с дальнего конца деревни к озеру луговине, к нему на всех парах принеслась взволнованная жена.
- Бяги скорея. Ностранцы там, с англичанской газеты. Расспрашивают про чудище в нашем озере!
- А ты им что?- Никоноров отбросил в сторону можжевеловый ствол, который остругивал ножом, чтобы получилось удилище для спиннинга.
- Что-что? Сбразила, ваши это с Венькой проказы. Были, говорю, кое-какие пересуды, а кое-кто и видывал его.
Никоноров пошел к избе, собирая воедино в памяти сочиненную племянником легенду. Мол, было такое дело: плыли они вдвоем на комлях через Никольский усух, а из воды высунулась продолговатая зеленая головка с красноватым гребешком. Вениамин, не сообразив, что да как, тронул головку шестом, и вывернулось тогда на поверхность извивающееся туловище, метров эдак шести или восьми длиной, и сантиметров, эдак двадцати в диаметре. Заметив людей, чудище исчезло, одни буруны волн остались. Случилось это, мол, в прошлом году, в августе. А в мае этого года Никоноров, де, проверял сетку, и оказалась она порванной - дырища в ней примерно метр на метр. Ну а потом увидел, как движется от сетки все та же продолговатая головка, и глаза в ней горят, как мелкие угольки.
Анна Федоровна осталась пасти коз - неровен час, выскочит из лесу серый, а когда под вечер возвратилась домой, Павел Николаевич поразил ее радостным видом.
- И нос в табаке, и губы в молоке. Зайди в избу, посмотри, - сказал Никоноров.
Она зашла и увидела, что в прихожей, на столе, красовался миниатюрный телевизор, а подле него лежала зеленая денежная бумажка с цифрой 50. Анна Федоровна сообразила, что это доллары.
- Венька, оказытца, передал про чудище по «тырнету» на весь бел свет. Они «тырнет» прочитали и - прямиком по нашу душу. На Никольский усух я с ними плавал, показывал то место. Засняли на фотки, расспросили. А когда уезжали, доллары дали и вот – телевизор этот… Узнали, мол, в «тырнете», что нет у нас никакой связи с внешним миром. А того не подумали, бараны, что без электричества сидим…
Не миновала еще и неделя, как в Коростилихе объявились корейцы. Тоже старательно записывали рассказ Никонорова про чудище, плавали на Никольский усух. Измеряли глубину озера эхолотом. Показало за девяносто метров, чему Павел Николаевич и сам удивился. С малых лет знал он, что на усухе глубины под сорок метров (так, говорят, и в книжках значится), а наяву, оказывается, в два с лишним раза больше. Есть где разгуляться не только ряпушке и белому снету, водившимся на озере пока еще в изобилии, но и рептилии, если бы она там была. Корейцев сменили немцы, немцев - австрийцы. Прыткие ребята с московского телеканала сняли фильм с участием привезенных с собою аквалангистов на предмет выживания в экстремальных условиях. Одному из них якобы удалось приблизиться к чудищу, когда оно, отдыхая, лежало на дне. Но главным героем фильма стал, разумеется, сам Никоноров, уж столько раз, и с множеством деталей и штрихов, повторивший историю обнаружения рептилии, что ему стало казаться, что водится она в озере по-настоящему.
И, хотя почтальонка Шура пыталась ерничать, многие жители окрестных деревень тоже поверили красивой сказке, поскольку русский человек вообще склонен верить всяким чудесам. А может, потому еще поверили, что не осталось больше веры ни во что. Ни в то, что село начнет выбираться из нужды, в которую кинули его демократишки-реформаторы, ни в то, что возьмется рожать баба русская, ни во многое другое.
Впрочем, на фоне шумихи вокруг загадочной рептилии вспомнило о Коростилихе и нежецкое начальство. Приезжали Отрощенко и респектабельный кавказец. Спускались к озеру, оглядывали пустующие дома и то особенно место, где находился когда-то электрический трансформатор. Перед отъездом распили они на скамейке перед домом Никоноровых бутылку дорогого коньяка.
- Заварил ты кашу, Павел Николаевич, со своим чудищем, не знаем, как теперь и расхлебывать - посетовал Отрощенко. - Из области звонили - мол, журналисты в Коростилиху валом валят, а там ни электричества, ни телефона… Скажи честно, ты его хоть видел, чудище это?
- Ну как же… Не единожды, - голос натренированного многократным изложением рассказа Никонорова звучал с неподдельной искренностью.
- Ждите не сегодня-завтра электриков. Так, Зорий Грантович? – Отрощенко посмотрел на каказца.
- Так, - согласно кивнул головой кавказец.
- Ну вот, «козырный туз» все ж таки сыграл свое, - доложил Никоноров работавшей на огороде Анне Федоровне, когда Отрощенко и кавказец уехали.
- Что дитя малое, всему веришь? – усомнилась она. – Чует мое сердце, свое у них на уме.
В корень зрила супруга. Прибыли электрики, смонтировали новый трансформатор, восстановили электролинию, и тут же сопровождаемый темпераментными южанами трейлер доставил оборудование для пилорамы. Скоро она начала визжать с утра до вечера, не давая Никоноровым ни сна, ни покоя. Вдобавок к этому южане, пилившие лес прямо по берегам озера и здесь же его перерабатывающие, заселили основную часть скупленных у прежних хозяев домов. Семьи их оказались многодетными, при трех, четырех, а то и пяти детях, и всю оставшуюся часть лета ребятня резвилась на пролегающем через Коростилиху проселке. Вдобавок к этому, по вечерам, когда пилорама не работала, рабочие накрывали сколоченный из горбыля обильный стол и чуть ли не до утра громко пели на своем языке песни.
Ворочаясь ночами в постели, терзал Никоноров свою простецкую душу тягостными раздумьями: «До чего дожили-то. Вроде и не хозяева теперь стали в родном углу. Тот же Зорий Грантович, пыжится, как барон: покупаю, мол, в личную собственность пятьсот гектаров, а озеро беру в хозяйственное пользование. «Что ж, и мне и рыбу ловить будет нельзя?», - поинтересовался у него Павел Николаевич. «Можно, но лишь на удочку и не больше трех килограммов», - строжил глаза Зорий Грантович. «И в лес по грибы-ягоды нельзя?». «Можно, но снчала заплатишь за путевку. Частная собственность, Никоноров, неприкосновенна. Запомни это».
После этих его слов руки у Павла Николаевича чесались. Был бы помоложе, покрепче, дал бы укорот наглецу, как пить дать, чтобы не устанавливал он тут свои порядки, помимо закона, которым никакая частная собственность на лес и на озеро не прописана, а так – унижайся перед ним, принимай все происходящее как должное. А еще корил он себя за свое письмо губернатору Ухватову и за ту историю про чудище, что придумали они с Вениамином. Не было электричества, и ладно. Ну что с того, что включают они иногда с Анной Михайловной подаренный англичанами телек? Чуждое там все, поганое, в этом телеке. Смехачи скачут, как наскипидаренные, реклама глупая, фильмы американские, песенки бездумные. А про жизнь русского мужика, как она есть, разве увидишь что?
Конфликтов с южанами у Никоноровых не происходило. Более того, значительная часть пришельцев оказались не только трудолюбивыми, но и доброжелательными, готовыми, если надо, и помочь в чем-то, людьми. Это не удержало Павла Николаевича и Анну Федоровну от принятия окончательного решения. После Покрова, прихватив с собой живность и кое-какую необходимую мебелишку, они съехали в Нежецк к Вениамину. Войдя в положение стариков, Вениамин взял в долг у своих дружков пятнадцать тысяч рублей, и старики приобрели себе на эти деньги избушку на окраине города.
А что было делать? Делать-то что?!
1999 г.
