(По рассказу Евфальи Ивановны Поповой, дер. Подлипное, Харовского р-на Вологодской обл.)
Собрание у доярок. Только что, только оно прошло. Из конторы – куда? Хорошо бы домой. Однако надо сначала на ферму. Все шестеро в лёгких ватниках, в полушалках с кистями и в больших, не по женской ноге резиновых сапогах. Солнце ещё не садится, но лучи его возле земли. Так и хлещут по голенищам. На голенищах, как в зеркалах, - пятистенки и избы Великодворья.
Сквозь стекло одного из окон проступают фигурки двух дошколят. Мальчики видят маму. Стучат ручонками по стеклу. По тому, как раскрыли ротики, было видно: они взволнованы и кричат:
- Мама! Ма-а!
Фаля шла рядышком с Катериной с одной стороны, и рядышком с Лёлькой – с другой. Оторвалась от их рук.
- Я – сейчас! – и быстро-быстро домой.
Дома кто может быть? Только детки. Антон на войне. Родителей нет. Четвёртый месяц бушует война. Умерла за это короткое время бабушка Шура. Следом за ней от сердечного приступа отошла в гробовую обитель и Анна Петровна. Не с кем стало оставить детей. И такое в семье не только у Нины. Вон у Клани Задуевой муж Михаил тоже уехал на фронт. На руках у Клани дочка-малышка. Ей и годика нет. С кем оставить? Нет в родне у неё никого, кто бы дома сидел. Оставляет Кланя маленькую одну. Расстелет по полу шубы и ватники, привяжет девочку к ножке стола. И на ферму. Может, и ничего? Может, и обойдётся?
У Фали дети взрослей. Старшему Ване скоро семь лет. После мамы он в доме – главный. Присматривает за Борей, которому два с половиной года, и ничего ещё не умеет.
Мама у братьев всё время уходит на ферму. Дважды в день. Иногда и трижды. Вот и сейчас забежала в дом на минуту. Достать из печи кринку каши. Отрезать по ломтику каравáшка. Обнять обоих. И до свиданья. До позднего вечера. Потерпите.
Мама у братиков молодая, красивая, с кроткой улыбочкой на губах. Однако больше всего им нравится то, что она у них тёплая. Теплее, чем русская печь. Возле мамы можно погреться. Только греются братики крайне редко.
Мамы нет. И они скучают. И ещё им всё время хочется есть. Аппетит у обоих, как у плотников-избостроев. Что им пара кусочков хлеба! Да и кашка им что! Съели и то, и другое. Снова кушать хотят. Чтоб унять аппетит, играют. Под столом. На пороге. На длинных, в полоску половиках.
Было бы лето, носились бы оба с криками по заулкам. Слетали бы на качели. Или куда-нибудь в поле, где рожь, а в ней – васильки, такие пугливые, тихие, словно прячутся от кого-то. Забрались бы и в клевера́. Надёргали бы макушек. Пусть бы мама шанежек напекла. Она всегда их печёт из теста, в котором пестрят растерзанные макушки. Экономит мама муку, потому что её не хватает. Поэтому и сынков своих время от времени посылает в пылающие пожаром клеверные угодья.
Поощряет мама и рыбную ловлю. Братики, что ни вечер, с удочкой на ручье. Ловят в нём пескарей. Крючки им делает мама из тонких булавок, вытащив их из белого вала, за которым она плетёт кружева. Булавочные крючки иногда зацепляют и рыбку. О, с какими гордыми лицами несли они эту рыбку домой. Мама пекла из неё пирог. Вкусный-превкусный. В то же время весь разрумянившийся, красивый. Снимет верхнюю корку, а там, внутри пирога, как на горячей ладони, серебряная рыбёшка. Казалось, пирог сам себя предлагает: «Кушайте, мальчики! Угощайтесь, пока я распахнутый и горячий!»
Скорее бы новое лето! Братики каждый день мечтают о нём. Очень уж им не нравится слякотная погода. Вот и сегодня, солнце выбралось из-за туч на какую-нибудь минуту. И снова задул неуютный северный ветер. И дождик плеснул, да так, что на окнах, уродливо изгибаясь, заскользили сердитые ручейки. Не лето и не зима. Сосед по их улице дедушка Вася сказал, что это мокропогодье. Ползает по дорогам, разливая лужи и грязь, и всех, кто по ним идёт, хватает за пятки.
В такую погоду на улицу лучше не выходить. Дома куда веселей. Можно хоть поваляться. Попрыгать по лавкам. Побарабанить по самовару.
Иногда затевают они военные игры. Ваня играет красноармейца, а Боря – фашиста. Побеждает естественно Ваня. Боря – михряк. Одинаков - что в ширину, что в высоту. Нравится Боре, когда Ваня его мнёт-комя́кает, поднимает за уши или лежит на полу, и надо его обязательно перепрыгнуть, да так, чтоб на Ваню не наступить.
Когда игра надоест, исследуют русскую печь. Открывают заслонку. И если не очень жарко, лезут в её нутро. Там порою и засыпают.
Мама однажды за это их отругала. После чего они забираться стали не в печь, а на печь. Приступки у печки высокие. Ваня сильный. Без него бы Боре наверх не залезть.
Тепло на печи. Под головой у Вани подушка. Под головой у Бори – Ванин живот.
Ваня мечтает скорее вырасти. Чтоб, как папа, пойти на войну. Посмотреть, как сражаются Сталин с Гитлером. Кто кого? Если Гитлер повалит Сталина, то Ваня бросится на него. Верхом на коне. Будет биться с ним, пока Гитлеру уши не перерубит. Без Гитлера будет всем хорошо. Настанет мирная жизнь. Будет много еды. Ваня знает об этом через частушку, слышал как-то на улице и запомнил. Раз по десять в день распевает её для Бори:
Конь вороной,
Белые копыта.
Скоро Гитлера убьём,
Поедим досыта.
Память у Вани хорошая Летом он часто бывает на берегу, где качели, и взрослые девы поют про своих женихов. Вот и сегодня он вспомнил одну из таких напе́вок.
- Хочешь, Борька, про сивую лошадь?
Борька, чего не хочет! «Гу-гу!» - говорит, что означает: хочу!
Ваня лежит. Голова на подушке, ноги в валенках – в потолок.
Ягодиночку-то взяли
Записали в Конную.
Дали сивую лошадку,
Очень беспокойную.
Спел и смотрит на Борю: какова реакция? Тот смеётся. Губы – к ушам: хо-хо-хо!
Значит, хочет ещё. Ване не жаль. И вторая частушка на языке. Запевает, да так, что у Бори дрожат в ушах барабанные перепонки.
Ягодиночка на фронте
Защищает родину.
Сберегу его любовь,
Как во саду смородину…
Боре не интересно. Зевает. Рано ещё ему про любовь. Голова у него на Ваниных валенках, скатилась, как тыковка, с живота. Минута – и он уже спит. Что ему снится? Естественно, мама.
- Ты где? – спрашивает во сне.
А мама уже у дома. Слышно, как брякает на крыльце металлическая щеколда. О, как срывается с печки сияющий Ваня! И Боря, тут же, проснувшись, следом за ним. С печки он сам. Помогать спуститься ему не надо. Бегут оба к двери, которая на крючке. Открывают её. Оба счастливые. Мама, вот она рядом. Каждому хочется к ней. На грудь! На руки! На колени!
Но маме нежиться недосуг. Одного за другим, целуя и обнимая, переносит в горницу, на кровать. Сквозь сон слышат братики, как она задувает лампу и вместо неё зажигает фонарь, с которым уходит под дом кормить поросят, а после там же, при фонаре начинает трепать льняную солому. Ударяет трепа́лом по жёстким стеблям. Пых да пых. Пух да пух.
В пух солому и превращает. Пух прохладный и очень мягкий, как ручьевая вода, пущенная сквозь пальцы.
Боря спит. А Ваня глаза уже навострил. Беспокойно ему, что так долго находится мама под домом, в скотном дворе, где, кроме двух поросят, уже нет никого. Когда-то были корова, телёнок, баран и четыре овцы. Затра́тно и некогда стало их обряжать, и мама с ними рассталась.
Понимает Ваня, что мама там, во дворе треплет льняную пряжу. Но всё равно за неё ему очень тревожно. Как бы с ней чего не случилось? Ведь там, на дворе так много тёмных углов, стаек и клеток, которые опустели. А вдруг из них вылезет кто-то лохматый?
Трепа́ло время от времени затихает. Совсем становится Ване не по себе. Он начинает ворочаться то на левом боку, то на правом. В конце концов, не выдерживает. Соскакивает с кровати. И Боря соскакивает с ним вместе. Без договора, как по команде, выпрыгивают за дверь на ледяной пол холодного коридора. И оба в голос:
- Ма-а! Ты – где-е?
- Тут! – отзывается мама и, торопясь, по внутренней лестнице, с фонарём – к беспокойным сынкам.
Маму свою узнают они по глазам, улыбающимся и чистым. Всё остальное – лоб, щёки, нос, полушалок на голове покрыто сплошным серым пухом, постоянным спутником всех трепальщиц, когда они превращают льняную солому в драгоценное волокно.
Позднее, чтобы мальчиков не пугать, мама стала обманывать их. Приходила с фермы и сразу садилась за белый вал плести кружева. Ждала, когда ребята под плеск коклюшек забудутся и заснут. И они действительно засыпали, давая возможность маме опять, как вчера, с фонарём спуститься под дом.
Волокно выбивала не только мама. Почти все жительницы села вечерами после работы, знай, помахивали трепалом. Пряжа, какую они получали, была нужна далёкому фронту. Из неё готовили полотно. Из полотна мастерили бельё, в которое одевались все солдаты и командиры.
Женщины, девочки и старушки редко когда отдыхали в глухие осенние вечера. И зимой они при работе. Кто валял из пареной шерсти валенки для солдат. Кто кроил полушубок. Но чаще всего вязали носки.
Фаля тоже вязала. Мальчики ей не мешали. Наоборот, были в помощь. То они помогали маме разматывать нитки, то бросались вслед за клубком, поскакавшим вдруг ни с того, ни с сего куда-то под лавку. И ждали, когда, наконец, у мамы получится рукавица, чтобы тут же примерить её на себе.
- Какая большая! Это, мама, кому? Нашему папе?
- Папе и тем, кто с ним рядом.
Рукавицы, по восемь пар, мама складывала в посылку и относила на почту. Иногда в рукавицу совала домашний адрес. Однажды на этот адрес откликнулся неизвестный.
- Спасибо, - писал солдат, - очень теплые рукавицы. Удобно нажимать на курок в любые морозы…
Что такое «курок» и «нажимать на него в любые морозы», братья поняли позже, после войны, когда стали домой возвращаться солдаты.
Братьям было обидно и непонятно: почему среди них не было папы? Спрашивали об этом у мамы.
Мама гладила мальчиков по головкам и, улыбаясь сквозь подступавшие слёзы, старалась сынков подбодрить:
- В дороге, видать, задержался. Дорога дальняя. Вот кончится эта дорога. И он будет с нами. А пока мы чего?
- Будем ждать! – отвечали сынки, веря в жизнь, ту интересную, ту большую, что торопилась в их сторону вместе с папой. Папа ехал под цокот копыт на резвом коне, улыбающийся, счастливый. Таким он запомнился Ване и Боре. Таким он и будет для них всегда, даже если он к ним сегодня и не приедет.
