В юные годы какое-то время жил я в Алма-Ате. Несколько дней ходил по роскошным улицам дивного города, вбирая в себя красоты востока. Однажды в пальмовом сквере геологического института увидел плечистого, без головного убора, гладко выбритого мужчину. Был он в сопровождении одетых в халаты солидных коллег, которые подкатили покрытую шёлком передвижную трибуну. Он тут же и встал за нее. И, как бывалый оратор, заговорил о дружбе советских народов. Говорил он недолго, однако эффектно, в каждой фразе упоминая, если не Карла Маркса-Фридриха Энгельса, то Ленина-Сталина, и от его веских слов веяло верой в будущее страны. Потом он спустился на каменную дорожку и, к одобрению всех собравшихся, взял и выудил из толпы юную пионерку. Секунда – и девочка с красным галстуком на груди оказалась на правом его плече – красивая и смущенная, будто маленькая принцесса. Мужчина, несмотря на жару, был в военного кроя френче и ослепительно чёрных хромовых сапогах. В повороте его головы, широких плечах и улыбке, с какой он держал счастливую пионерку, было что-то от полководца. Я даже дыхание затаил.
- Это кто? – спросил у стоявшего рядом со мной молоденького казаха. Тот, пораженный моим невежеством, едва от меня не отпрянул, но, все, же сказал:
- Лазарь Моисеевич Каганович…
Сколько лет прошло с той поры! А я до сих пор не забыл, как рассматривал этого бодрого, с девочкой на плече, сурового оптимиста. И почему-то не верил в тот исторический факт, что он отправлял людей в катастрофическое пространство, покрытое северными лесами. Отправлял не отдельными группами, а эшелонами поездов, где они, заготовляя плановый лес, ежедневно вели поединок за выживание.
Однако годы идут, меняется качество бытия, и всё подвергается переменам. Время вносит существенные поправки. Была и попытка что-то по-доброму изменить. Возвратить людям то, что они потеряли. Те народы, что обитали на разработанных их же руками лесных площадях, снова переселялись.Теперь уже добровольно. Без конвойных сопровождений. Именно этот кусочек жизни нашего государства я и увидел собственными глазами.
После южной Алма-Аты, в том же 1950 каком-то году я опять оказался в Тотьме. Был облачный день. На Сухоне, ниже пристани остановилась причаленная баржа. Шла загрузка людей. Откуда они? Кто с Поволжья. Кто с Украины. Кто с Казахстана. На баржу по трапу вносились ящики, сундуки, мешки, баулы и чемоданы.
От знакомых узнал, что это репатрианты. Возвращаются «на юга», на те самые территории, откуда когда-то их гнали на север. Переселяли, как кулаков второй категории, и вот теперь они едут домой.
Кто-то из горожан неожиданно подошел к спускавшейся к трапу группе репатриантов. Наклонился к самому старенькому из них, чтоб забрать у него клетку с парой козлят.
- Помогу, - сказал. И с ходу разговорился.
- Сами-то вы откуда?
- С Днепропетровска, - ответил владелец козлят.
- А у нас-то как оказались? В Тотьме-то нашей?
- Колото-молото, - старый побито вздохнул. – Были вольные казаки. Стали, что тебе козочки в клетке. 20 годиков здесь обретались.
- В самой, что ли, Тотьме?
- Рядом, в Чуриловке. На лесных заготовках. Сына здесь положил в земельку. И жену тоже здесь. Остался с дочурой. Э-э, Катерина! - старичок кивнул ступавшей где-то за ним круглощекой девочке с чемоданом. – Не отставай! – Поднял кепку над головой, покрутил, показав куда-то к заречному бору. – А содеял такое кто? – заключил. - Его владычество, Каганович. Вот так-то, молото-колото. Пожелал бы я ему побывать в нашей коже. Едем, куда мы теперь? На родину. А ждут ли нас там?
Женщина с рюкзаком за спиной, тоже из тех, кто когда-то расстался с родной стороной, пристроилась к разговору:
- Не ждут, так воротимся. Обратно сюда. В коренных русичей превращаться. Слава Богу, земельки тут хватит на всех… Главное, что народ здесь, хоть и не больно богатый, однако сердешный. Примет…
Много народу скопилось на берегу. Каждый смотрел и видел, как бывшие кулаки заходили на сходни, а там рассыпались кучками по барже, образуя плывущее поселение. Тихо было. Лишь шорох подошв да гул рабочего катера, выправлявшего трос, чтобы сразу и потащить громоздкую с маленьким флагом баржу по створу белеющих бакенов к повороту реки, за которым садилось сонное солнце.
Берег замер. Никто никому слов прощальных не говорил. Никто и рукой не махал. Два стана людей. Один возле старого замка на берегу, где сейчас милицейское учреждение. Второй – на барже. Все, кто плыл, и кто оставался, словно окаменели. Каждый вглядывался в свое и видел то, что никто, помимо него, не видел.
 кв.jpeg)
