Закат в объективе
Один фотограф, запечатлевавший природные явления, особенно любил снимать закаты. Сравнивая снимки, видел, что похожих закатов, один в один, нет. И тогда он провёл опыт длиной в 365 дней, то есть он целый год ежедневно снимал закаты. Потом, с помощью знакомых учёных искал в своих снимках хотя бы два, которые были бы одинаковы.
Таких не оказалось. Как не изумиться такому факту. Кто создаёт картины неба? Солнце? Да. Ветер? Да. Тучи, облака? Ранняя луна? Испарения от воды? Смена времён года? И это тоже да. Но должен же Кто-то этим всем руководить, чтобы пылали во всё небо эти неповторимые закаты. Или, чтобы молнии крестили тёмное небо уходящего дня. Никаким мудрецам такого не свершить. А все эти закаты были и есть для каждого из нас. Только поднимись повыше, если в городе, или выйди за околицу, если в деревне.
Закаты убегают от ночи на запад, но она всё-таки их настигает. Они, сохраняя в темноте краски, таинственно превращаются к утру в рассветы. И так постоянно, ежесуточно, из века в век. И везде на планете и для всех. Даже и не только для людей, для всего живого. А живо всё. Как представить: сейчас над пустынным океаном, где на сотни миль ни островов, ни кораблей, горит закат. Для кого? Для выпрыгивающих из воды на полторы-две секунды летучих рыб? Для краткого, но непрерывного отражения разноцветного света в колеблющихся волнах или в неподвижном зеркале воды при штиле? Кто смотрится в него?
Нет, усомниться в Божием присутствии на Земле, во всех стихиях Земли может только глухая или уже совсем оглохшая душа. Оглохшая неизвестно от чего, но обязательно по своей вине: она же видит, всё перед ней, во весь горизонт, но почему же не благодарна Богу за это сияние?
А сколько невыразимо чудного в вечерних молитвах и песнопениях. «Свете тихий», «Пришедше на запад солнца». А сколько поэзии о приходе заката.
«И ангел светлою улыбкой ребёнка тихо осенил и на закат лучисто-зыбкий поднялся в блеске нежных крыл. И точно крылья золотые, заря пылала в вышине, и долго очи молодые за ней следили в тишине».
Маргарита
Между Ярославским и Николаевским вокзалом в Москве, у входа в метро на гармошке играет женщина. Играет удивительные песни на слова Исаковского. У ног её плоская коробочка, в которой белые монетки. Я задержался, и не пожалел. Не деньги её интересовали, да и подавали очень мало, а видно было то, что ей самой нравилось играть и петь для проходящих.
Меня не могли не остановить песни юности. «То уйдёт на поля, за ворота, то обратно вернётся опять. Словно ищет в потёмках кого-то и не может никак отыскать. Веет с поля ночная прохлада, с яблонь цвет облетает густой. Ты признайся, кого тебе надо, ты скажи, гармонист молодой». «На позицию девушка провожала бойца. Тёмной ночью простилися на ступеньках крыльца И пока за туманами видеть мог паренёк, на окошке на девичьем всё горел огонёк». «Ой ты, песня, песенка девичья, ты лети за ясным солнцем вслед. И бойцу на дальнем пограничны от Катюши предай привет. Пустить он вспомнит девушку простую, пусть услышит, как она поёт. Пусть он землю бережет родную, а любовь Катюша сбережет». До слёз хорошо. Ну кто сейчас так напишет?
Мы разговорились. Она Маргарита. Её восемьдесят. Но выглядит прекрасно: живые глаза, особенно светло-голубые при её серебристой седине. Она из Хабаровского края.
- Всех похоронила, всех друзей и родню, остались дети. А что им до меня? Им самим жить очень тяжело. Я всё продала, и дом, и пасеку, деньги им отдала. Жалко же их: работы нет, а своих детей тоже хочется вырастить. Да и со мной им неинтересно. Их накачали прямо как наркотиками, как будто обкурили, мозги повернули, они всё советское клянут. Уже и новое клянут. Чего я буду убеждать, я для них отжила. У меня знакомая, вместе на железке работали, первая сюда приехала, мы переписывались, она рассказала об этом…- Тут она запнулась, будто вспоминая, - в… в…слово идиотское, по-русски говоря, общежитие такое для стариков. А, хостел называется. Я и подумала. А что? Много ли мне надо, это, - она развела руками, поглядев на своё скромное одеяние, - до смерти не износить. А на смерть, на обряженье, уже всё приготовила. Сразу узнала, договорилась, они и похоронят. Я им деньги внесла, дали расписку. Ничего, жить можно. Спасибо, спасибо! - Это спасибо она сказала молодой девушке, опустившей в коробочку звякнувшую монету. - Такой же вот была как она. Всё думала: коммунизм строим, верили. А построили бардак. Кто нам о Боге говорил? Вот от того и бардак.
Разговорились. Во всём, что творится сейчас, Маргарита винит двух «вражин широкомордых», одного лысого болтуна, другого, пьяного хрипуна.
- Нас же, русских, легко обмануть, мы доверчивые. Один без бумажки болтал, другой за народ на рельсы ложился. Ему бы в свиное корыто лечь. Самое то для них. Ой, милый, да чего это мы о них? Господь во всех разберётся. Ты-то здесь живёшь? А есть куда, если что, уехать?
- Есть.
- Ну, значит, жить можно. Я, знаешь чего, больше всего боюсь, знаешь? Вдруг сожгут. Я посмотрю, тут же в хостеле этом и умирают, не за всеми же приезжают, я присмотрюсь, куда девают тех, кого некому выдать. Если в печку, то я н-е-т, тут я из последних сил уеду в родную землю. Враги, значит, не сожгли у тебя родную хату?
- А Исаковского, про родную хату, Маргарита, знаешь?
- Ты что? Главная!
Она сходу заиграла и запела:
- «Враги сожгли родную хату, сгубили всю его семью, куда пойти теперь солдату, кому нести печаль свою… - Я не могу без слёз слушать и петь эту песню, особенно финал: - Хмелел солдат, слеза катилась, слеза несбывшихся надежд, а на груди его светилась медаль за город Будапешт».
Зачем нам этот Будапешт, зачем?
У них деньги, а мы на родине
Прохожу около Госдумы и с горькой усмешкой вспоминаю, как мы, писатели, ходили туда в 90-е. Не сами просились, нас звали. На всякие Круглые столы, в Комитеты и подкомитеты, партии и фракции. Мы исправно ходили, выступали, говорили смелые вещи. Нас не лишали слова, нам поддакивали, благодарили, соглашались с нами.
Но понятно, что наступило вскоре отрезвление от эйфории участия в жизни России. Мы же видели, что не только ничего не меняется, всё становится ещё хуже. Воровство растёт, соответственно и ряды богатых полнятся. Это первый, второй созыв Нижней палаты, а в третьем стали замечать, что аудитория становится всё более равнодушной к нашим выступлениям. То есть: болтай, болтай интеллигенция, нам эта музыка помогает свои делишки обделывать. А вскоре и в наших рядах стало редеть: кто умер, кого купили, кто махнул рукой и отошёл. А с русской сменой было очень проблемно, не было нам смены. А вот сейчас всё-таки появляется, прорезается. Да она и была, но не было ей выхода, давили нас либералы количеством своих изданий, сайтов, эфирным временем экранов и радио.
Ничего, не сдались, не пропали в безвестии. Живы. И жить будем. Закончу это рассуждение вот чем:
Почему мы, православные писатели, совсем не унываем, не распускаем нюни, не хнычем? Мы, лишённые государственной поддержки, не замечаемые властями, ненавидимые демократами и либералами всех мастей, почему?
Почему мы спим спокойно, а они ночами кричат от страха. Почему? Они с деньгами, а мы на родине. Вот и весь секрет.
И, чтобы с Россией ни случилось, мы её не оставим. И горько нам за ту, первую эмиграцию, когда такое огромное количество русских оставило Россию. Ведь многие бежали по своей воле. Оправдывали себя: несём миру миссию. Несли-то несли, да ничего в мире не изменили: к тому времени мир жил без Христа. Как и сейчас. Ещё хуже. Куда бежать, кого спасать?
Ой ты, степь широкая...
В широко известном фильме Пазолини «Евангелие от Матфея», в кадрах, когда снимают Распятого Иисуса со Креста, начинает вдруг звучать во всю силу народная русская песня «Ой ты, степь широкая». И это удивительно подходит к видам Палестины. К нашему ожиданию Воскресения Иисусова. «Ой ты, Волга-матушка».
Одно меня огорчало в фильме: роль старца Иосифа Обручника играл не старец, а здоровенный мужичина, представить которого старцем было никак нельзя. Но изображение Матери Божией, апостолов, особенно Ангела Благовестника замечательны. И виды моря Галилейского, старый Иерусалим, Вифлеем, поклонение Волхвов, всё впечатляюще.
Конечно, снято в западных традициях, но снято с уважением, с бережным отношением к тексту Евангелия и, конечно, служит нужному делу воцерковления. Тогда как, например, фильм «Андрей Рублёв» со сценами с погони монахов в купальскую ночь за голой девицей, с проклятием колокольным мастером своего отца, со скоморохом, непонятно что в фильме делающем, этот фильм скорее угнетает. Воцерковить вряд ли кого может: эти виды рваной одежды, грязь постоянная, лица специально, конечно, без мысли на лице… Но режиссёр не дурак, сыграл вот на чём: в финале во весь экран идут фрески святого преподобного Андрея. После сцен грязи, жестокости, дутой многозначительности, конечно, эти великие иконы дают отдохновение душе. Всегда аплодисменты. Не режиссёру - иконописцу.
Но какое кудахтанье было вокруг фильма. Они это умеют: закрытые просмотры, зарубежные премии, как же! А не понимаешь гения, так тебе и надо. А уж если ещё заснул на «Сталкере», ну, тут тебе не жить. Как это можно не понять величия кадров, в которых бросают гайки, привязанные на ленточку. А потом идут по пространству, которое пролетела гайка. Остальное соответственно.
Восточная мудрость
В восточной республике, ещё при Советах, я был с переводчиком с их языка на русский. Мне всё было очень интересно. С детства я почему-то тянулся к познанию Востока. Тогда много печаталось литературы народов СССР. Тем более, и Есенин мечтал о Персии.
И вот мы ходим по городу, вот он заводит меня в уличную чайную. В ней садимся за стол, пьём чай с лепёшками. А рядом два старика. В халатах, в бараньих шапках, курят кальян. Кальян булькает, ароматы от пряного дыма. Подливают в маленькие чашки из маленького чайника. Вид совершенно восточный - мудрецы, аксакалы. Видимо, глуховаты, говорят громко. Не спеша. Мне очень хочется узнать, о чём их разговор.
- Саш, о чём они говорят?
Саша прислушался?
- А-а, говорят о железной дороге, тут строилась после войны.
- А что именно говорят?
- Спорят, сколько было солдат строителей: двести или триста.
- И сколько?
- Тебе интересно? - Саша вновь прислушался, заулыбался. - Да им-то тоже всё равно, сколько их было. Тихо. Они вышли на главную тему.
- Какую?
- Подожди. Тихо.
Я увидел, что к старикам с этого места стали прислушиваться не только мы. Неспешная восточная речь звучала в чайной, замутнённой дымом от кальяна. Я различил слова майор и старшина. Вот старики договорили, им принесли новый чайник.
- Саш, я в нетерпении. - Я даже достал блокнот, приготовился к записи.
- Ну, тут ты и на пол-заметки в стенгазету не наскребёшь. Они говорили о железной дороге и вспомнили буфетчицу Ларису. И стали спорить, кто с ней спал? Один говорит: майор, другой: старшина.
- И кто победил?
- Оба они спали, - засмеялся Саша.
- Я имею в виду, кто кого переспорил.
- Ты думаешь: им это интересно? Они просто сидят целыми днями, делать нечего, говорят. Тоже работа.
