Тридцать три года существует «Московский театр русской драмы под руководством Михаила Щепенко». Ещё в 1980-е годы он вырос из театра-студии МХТИ (ныне РХТУ) им. Д.И. Менделеева. И за три десятилетия театр приобрёл своего зрителя, которому дорога атмосфера вдумчивого, бережного отношения к русскому искусству.
Художественный руководитель театра Михаил Григорьевич Щепенко вместе со своей супругой, актрисой и режиссёром театра Тамарой Сергеевной Басниной – выпускники театрального института им. Б. Щукина. Ими создано более пятидесяти спектаклей по классическим произведениям и пьесам современных авторов.
У М.Г. Щепенко, имеющего помимо театрального, ещё юридическое и богословское образование, есть свои уникальные педагогические приёмы воспитания актёров.
В августе нынешнего года режиссёру, актёру, драматургу, сценографу, публицисту, педагогу Михаилу Щепенко исполнилось 75 лет.
– Михаил Григорьевич, что Вы можете сказать о преемственности в русской театральной школе, насколько она возможна сегодня?
– Есть общие тенденции, не только в театре. Сегодня господствующее большинство культурологов настойчиво повторяют, что искусство имморально. Ещё пушкинист Валентин Непомнящий говорил, что современное искусство исходит из Серебряного века. Перелом этот произошёл после 1914 года. Д.С. Мережковский провозгласил в начале XX века: «Порок художественен, добродетель пресна». Даже у Блока, в стихотворении «К Музе» присутствуют строки: «Есть в напевах твоих сокровенных// Роковая о гибели весть.// Есть проклятье законов священных,// Поругание счастия есть». Такие мотивы есть и у Марины Цветаевой, и даже у Анны Ахматовой. Философ Евгений Трубецкой в то время заметил, что происходит перелом, за которым человечество пойдёт либо по пути зверя, либо по пути ангела. Сейчас искусство пошло по первому направлению. На мой взгляд, это бедствие. Возвышать душу человеческую гораздо сложнее.
Существует и другое заблуждение – то, что художник создаёт свой мир, он – творец, а твоё дело – вступать в этот мир или нет. Сегодня мы существуем на волне постмодерна. Искуство в целом ориентировано на то, что оно выше, оно вне нравственности. Один из постулатов современности – это отказ от логоцентризма, от какой-либо идеи, т.е. слово ничего не значит, и в конце концов Бог ничего не значит. Но отказ от идеи – это лукавство, так как он, этот отказ, является идеей, полностью негативной.
– Как атеизм – это религия.
– Да, религия. Вернее – квази-религия.Художник фиксирует распад мира, фиксирует критическое состояние мира в таком негативном ключе. Но этого недостаточно для искусства, потому что, как говорил Е. Вахтангов, с художника спросится. Он имел в виду спрос народный, социальный, а я убеждён, что с художника спросится за его колоссальное влияние на души и на умы по Самому Большому счёту.
Русская культура – это культура слова. Но даже в театре сейчас просматривается тенденция, что слово – это разновидность пластики, что слово можно претворить в жест. А движение всё-таки относится к плоти. И плотское, к сожалению, возобладало.
Серафим Роуз в своё время говорил, что произойдёт и происходит разделение искусства на две ветви: негативно-животное и нравственное, обращённое к самому высокому, что есть в человеке. Эти две линии существуют в искусствеизначально.
Если говорить о преемственности, даже в советское время в России базовые традиционные ценности сохранялись в культуре. Корни рубили на идейном уровне, но сердцевина оставалась.
Сегодня не часто я восхищаюсь тем, что вижу в театрах. Возможно, я плохой зритель. Есть, к сожалению, общий тяжелейший процесс – это продажность. Льва Дурова однажды спросили: «Почему Вы не снимаетесь в рекламе?» А он ответил: «Как я могу в этом участвовать? Я же буду врать. Как мне поверят зрители, когда я буду играть серьёзные роли?» А сегодняшние наши даже очень хорошие артисты запросто снимаются в рекламе. Для меня это с искусством несовместимо.
– Как Вы сохраняете традиции русского театра в своём коллективе? В церковной литературе на протяжении веков можно найти немало отрицательных высказываний по отношению к театру в целом. Ваш театр, наверное, единственный в мире, где вы пытаетесь, не то чтобы «розу белую с чёрной жабою» повенчать, но облагородить лицедейство и сделать актёрскую игру частью созидательной работы на ниве христианского просвещения. Театр участвует в движении трезвости по примеру давнего почина С.А. Рачинского.
– Лет двадцать назад мы были активными членами семейной общины трезвости, созданной протоиереем Алексеем Бабуриным. В стенах театра у нас сухой закон. Артисты, имевшие алкогольную зависимость, дали обеты трезвости и уже более 20-ти лет не употребляют алкоголь. Тогда, как мне кажется, с трезвением было проще: была ситуация духовного поиска, люди воцерковлялись, хотя кто-то так и остался перед порогом Церкви. Сейчас люди реже стали задумываться, что есть – жизнь, бессмертье. Им хочется видеть жизнь в перспективе без огорчений.
Мы всё-таки вахтанговцы. Не потому, что мы закончили Щукинский институт, а именно по убеждению. Поиск точной и оригинальной формы значим. Как-то у Ренуара спросили: «Мэтр, что важнее в искусстве: как или что?» И он ответил: «Важно – кто!» То есть личность художника. И для меня прежде всего это важно. Людям всё равно хочется встретиться с человеком, которому можно доверять, который является неподкупным, искренним. Всё это есть во внутреннем запросе зрителя. И для нас в течение этих многих лет были чрезвычайно важны отношения, которые существуют в студии, в театре, потому что жизнь всё равно первична по отношению к искусству. Станиславский резко негативно относился, если пошляк провозглашал со сцены возвышенные мысли.Человек должен предъявлять требования к себе.
Я всё ещё убеждён, что талант коллектива (есть такая мысль) важнее таланта отдельной личности. Звёзды сияют в созвездии. Это соборное сознание. Есть театры, которые работают на разобщение, на негативные начала в человеке. Мы всегда мыслили так: семья – малая церковь, и человек всюду должен созидать семью. Если это театральный коллектив, значит, и в нём мы созидаем семью.
Художнику свойственно высказывать претензию социуму: социум, ты плох. Но прежде всего надо предъявлять претензии к себе, что я плох, я грешен, моё естество падшее. И только осознав это, работая над собой, я могу изменить мир. Поэтому мы прежде всего заботимся о том, что происходит в нашей семье. В ней не должно быть зависти и злобы. Актёрские индивидуальности ранимы и капризны, и у нас бывают конфликты. Но необходимо, чтобы их покрывала любовь. И спектакли являются продолжением того, что происходит в нашей актёрской семье.
– Почему вы обратились к постановкам на исторические темы? Имею в виду один из значимых ваших спектаклей «Царь Фёдор Иоаннович».
– Известно: нет корней, не будет кроны. Знание истории – необходимая составляющая часть в мировоззрении человека. Мы стремимся, чтобы через наши спектакли люди увидели себя не как атомизированную Единицу в атомизированном времени, а как звено огромной цепи, связующей прошлое и будущее.
Когда мы смотрим в прошлое, то можем видеть, что мы утратили в настоящем и что нельзя утрачивать в будущем. Мы можем видеть мир в перспективе, как бы поднявшись над своим бытом. Это даёт возможность точнее и глубже оценить сегодняшний день и увидеть завтрашний.
Царь Фёдор Иоаннович для нас – не больная, а цельная личность, устремлённая по вертикали. Он как будто не создан для царской миссии, однако молитвенник на троне – это сила, которую трудно с чем-нибудь сравнить. Это личность, по которой нам надо выстраивать себя.
– Как зритель воспринимает ваши спектакли?
– Зритель практически всегда говорит: это же проблемы сегодняшнего дня!
«Сердце не камень» по А.Н. Островскому – спектакль очень важный для осмысления позиции женщины. Женщина ведь сегодня подавлена своей эмансипацией, и мужчина вместе с ней.
Зритель сейчас ищет лёгкого искусства. Это не очень хороший симптом. Есть такая странная связь: чем менее благополучно общество в социальном плане, тем больше потребности в комедии. И ещё приучили народ к тотальному шоу, к пустым мыльным операм. Массовая культура превращает народ в биомассу, которой удобно управлять.
Мне часто говорят, что потрясены спектаклем, к примеру спектаклем «Царский путь», но больше его смотреть не придут. «Мне что-то полегче нужно». И кассовые показатели говорят о том, что на «лёгкие» спектакли билеты распространяются лучше. Зрителя порицать за это нельзя. У нас идут спектакли по Чехову, к примеру, «Огни». Это спектакль о пути раскаяния, можно сказать, современного интеллигента. Но зрители хотят развлечений. Поэтому мы стараемся ставить что-то полегче, но не теряя серьёзных начал. Сергей Юрский сетовал, что дважды два – четыре зрители понимают, а корень извлечь уже не могут.
И Георгий Товстоногов говорил в своё время, что люди идут в театр за развлечением. «Но если мы дадим зрителю только развлечение, – продолжал он, – зритель нас не простит». Должен быть идейный, нравственный груз, и если его нет, то возникает подмена в искусстве. А спросится всё равно с художника.
– Театр начинается с литературы, с драматургии. В XIX в. театр окормляли в этом смысле Гоголь, Островский, Чехов. XX в. – это Вампилов. Кто сегодня пишет для театра?
– Драматургический голод был в любую эпоху. Сегодня идёт жуткий поток графомании. Появление крупного драматурга – это что-то почти невероятное. Пьес много, но всё это – около настоящей драматургии.
Станиславский отмечал, что для драматургии оптимально рождаться в самом театре. Для своего театра мы сами пишем. Так сложилось, что наши дети продолжают театральную династию. Дочь Юлия написала немало пьес, пять из них идут у нас с успехом. Идут мои пьесы, пьесы Валерии Поляковой. Наш сын Дмитрий получил за свою пьесу премию Минкульта и даже грант и поставил свой спектакль «Лифт».
Возникает почва и рождается литературная рабочая группа, которая созидает. Режиссура и драматургия совмещались и у Островского, и у Немировича-Данченко.Если нет идеи, значимой для нас, мы не ставим спектакль.
– Михаил Григорьевич, у Вас был очень сложный путь в Православие. Как и у многих было увлечение восточными учениями. Поэтому Вы можете в полной мере оценить то время духовного накала и сравнить его с нашим временем… Вы, человек русской культуры, человек опытный, наверняка, замечаете в молодом коллективе некую духовную спячку?
– Меня тоже очень травмирует этот феномен. Но надо понимать, что всё равно Господь ведёт каждого человека. В нашу среду проникает мир, живущий по плоти, потому что плоть сладка. Проникает, прежде всего, с Запада. Мне запомнился один эпизод в Италии в 2000 г. Идут люди в красивой чёрной одежде, везут красивый полированный катафалк на красивое кладбище. Несколько мешает общему комфорту наличие покойника. Вот оно – общество потребления. Оно по сути безрелигиозное, поэтому мёртвое. Только имей деньги и купишь рай. Для духовной жажды материальное изобилие губительно.
– Вспомнилась картина Виктора Попкова «Хороший человек была бабка Анисья». Вроде бы картина похорон в бедной деревне – а там жизнь жительствует.
– В советское время очевиден был идейный тупик: материалистическое видение мира – это ложь. А существо человеческое так устроено – оно хочет знать, что есть истина. Поэтому была жажда правды, импульс бунта, можно сказать, вспышка духовной жажды.
Но даже для многих из тех людей, которые так активно восприняли христианскую идею, сегодня она стала привычной. К тому же наши враги всячески позорят Церковь, на это тратятся огромные деньги. Для них, как и прежде, Православие – враг номер один.
Я говорю нашей молодёжи, что на Украине такие же, как вы, хорошие ребята вчера учились и мирно жили, а сегодня кричат: «Кто не скачет, тот москаль». Без глубоких нравственных установок невозможно устоять против информационной войны.
– Вы преподаёте в Ярославском театральном институте. Что за молодёжь приходит в актёрскую профессию?
– В Ярославском институте нашим студентам преподают общеобразовательные предметы. Актёрское мастерство, речь, вокал, движение студенты получают у нас в театре. Это сверхнагрузка для нас. Молодые люди сначала делаются актёрами, а потом получают образование. Сейчас у нас работают несколько актёров – выпускников московских театральных вузов. Дипломы есть, а обучать их надо заново. Поражает отсутствие какой-либо позиции. Им важна сцена и аплодисменты. Но если нет сверхзадачи, актёрство превращается в очень греховное занятие.
– Кто повлиял на Ваше становление, мировоззрение?
– Огромное влияние на меня оказала, когда мне было лет 14, мама моей будущей супруги. Она вела кружок изобразительного искусства в Доме культуры. Меня она вывела из обыденного существования в осмысленный мир. Тогда я начал размышлять о том, что такое художник в мире.
С благодарностью вспоминаю педагога по русской литературе Гальперина Владимира Абрамовича, Бориса Евгеньевича Захаву – великого педагога, ректора Щукинского училища. У него был термин «ослепительная ясность» и была ясность в понимании, что надо делать в искусстве и как надо делать.
В более позднее время влияли на меня протоиереи Валериан Кречетов, Николай Кречетов, Владимир Регин. Общаясь с ними, понимаешь, что есть те ориентиры, к которым должно стремиться. Особое влияние было отца Николая Гурьянова с острова Залита.
– Сегодня проблемы театра сопоставимы с теми, о которых писал в своих работах, буквально кричал А.Н. Островский?
– Островский боролся с угашением духа, он заботился о душе. И сегодня, если строить аналогии, проблема одна: или живёшь по духу, или по плоти. Жизнь только по плоти – это смерть. И это волнует любого художника, чьё сердце откликается на проблемы общества.
– Что изменилось со времени Островского в отношениях искусства и государственной власти?
– Сегодня очень большая власть дана чиновникам. Хорошо, если чиновник – человек порядочный, а часто бывает, что чиновник не выдержал искушение властью и ему доставляет удовольствие проявлять свою власть над художником. Сейчас ведь, так называемая, свобода. Из этого принципа вытекает много негативного. Плохо, когда цензор – недалёкий человек, но ещё хуже, когда художник – недалёкий человек в искусстве и несёт в мир не созидание, а распад.
– Крепости духа Вам, Михаил Григорьевич, и храни Господь вашу театральную семью!
Беседу вела Ирина Ушакова
