- И ДУРАЧАТ НАС без меры, издеваются без смены модераторы и мэры, спикеры и омбудсмены.
«ОТЯЖЕЛЕВШИЕ ОТ книг, печаль разлук переживаем. Вновь проживая каждый миг, всесильный город покидаем. Но верь, мой брат, и ты, сестра, и ты, жена моя, подруга, придёт желанная пора, мы вновь увидим здесь друг друга. И вновь заявимся в Саров: «Здрав буди, велий граф Орлов. То вновь мы, Божьи человеки. Корми, пои. Твои навеки». (Саров – ядерная столица России, Орлов – большой начальник).
Возвышен будет город Нижний, расширен будет рынок книжный.
БАТЮШКА: НАЧИНАЛ служить, думал, весь мир спасу. Потом: приход. Потом: хотя бы семью спасти. А теперь самому бы спастись.
Он же: Мы у Господа вначале не хлеба просим, а возглашаем: «Да святится имя Твое!», а уж потом: «Хлеб наш насущный даждь нам днесь».
Он же дал молитву, как он сказал, молитву последнего времени. Вот она:
Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий! Избави мя от обольщения близ грядущего, богомерзкого и злохитрого антихриста и укрой мя от коварных сетей его и от всех козней его в сокровенной пустыне Твоего спасения. И подаждь ми, Господи, крепость и помощь благодатную, дабы не убояться мне страха диавольского паче страха Божия и дабы не отступить мне от исповедования имени Твоего святаго и от святой Твоей Церкви и не отречься от Тебя как Иуда. Но даждь мне, Господи, лучше пострадать и умереть за Тебя и за веру православную, но не изменить Тебе. Даждь мне, Господи, день и ночь плач и слезы о грехах моих и пощади мя, Господи, в час страшного Суда Твоего.
ВОТ КЛЮЧ К ПОНИМАНИЮ Кавказа: (о надписи в «Мцыри») «… как удручён своим венцом, такой-то царь, в такой-то год в р у ч а л Р о с с и и с в о й н а р од. И! Божья благодать сошла на Грузию! Она цвела с тех пор в тени своих садов, не опасаяся врагов за гранью дружеских штыков».
«Вечно холодные, вечно свободные, нет у вас родины, нет вам изгнания». Точно! Если нет родины, какое же изгнание?
Очень правильно цензура осуждала строки: «… за несколько минут… где я в ребячестве играл, я б рай и вечность променял».
«ОТТОПАЛИСЬ НОЖКИ, отпел голосок, остался на макушке один волосок». Или: «Отходили мои ноженьки, отпел мой голосок, а теперя тёмной ноченькой не сплю на волосок». (вариант: «Оттоптались мои ноженьки, отпел мой голосок…)
«ОБОЖДИ! КУДА пошёл, ты же в разных носках!» - «А я что, умнее стану, если пойду в одинаковых?» - «Есть же культура!» - «Носков?» - «Всего. И носков» - «Ну, на всё меня не хватит. Хватило бы на главное» - «А что главное?» - «Для меня работа. И мне о носках некогда думать» - «Ты и не думай, надень одинаковые» - «Ты меня заездила своими носками, какая мне теперь работа?»
ТЯГА К ОДИНОЧЕСТВУ это не от гордыни, не эгоизм, это возраст и жаление времени. Нет сил на пустопорожние разговоры. Слышать анекдот и тужиться, вспоминая ответный. Нет, если в незнакомом городе есть возможность свернуть на тихую улицу и идти по ней в одиночестве – вот краткое счастье.
ГРОБ ДЛЯ ЖЕНЫ. Днём с Аркашей ходили в лес. Грибов не нашли, набрали шиповника. Может, оно и лучше, быстро высохнет, легче везти . Разговор у Аркаши всегда один, тема разговора: ревность жены. За последние годы я сто раз выслушивал его рассказы и уже не слушаю. Но сегодня новый: «Всегда умирала, всегда у неё всё болит. И всегда просила сделать гроб. Я отговаривался. Она настаивает: «Я хочу быть как монашка, они так делают». Где-то прочитала. «Хорошо, сделаю. И себе сделаю». Доски купить дорого, лучше свои поискать. А купить готовый гроб – это халтура, уж я знаю, сам плотник. При ней доски настругал, но мерку с неё не снимал, мерял без неё по кровати. Заметил, сколь у неё ступни до спинки не достают. Тут она напросилась в больницу на обследование. Денег мне не оставила, чтоб я не пил, но это моё дело, как я выпью. Осень, огороды, у меня лошадь, ты что! Чтоб я днём пару раз не выпил, а к вечеру особенно. Это надо себя не уважать, чтоб осенью трезвым ходить. Но про обещание помню. Себе уже не успевал сделать, ей сколотил. Игрушечка! Мог и застёжки сделать, видел по телевизору, но украсть негде. Приезжает, я ей: «Твоя просьба выполнена». - «Какая?» - Веду в сарай: «Вот тебе подарок». Показываю. Она навзрыд и в слёзы: «Ты смерти моей хочешь!» - «Ты же сама просила» - «Я тебя проверяла». – Ладно. Затолкал на чердак. Она утром: «Я так спать не могу: чувствую над головой гроб». Перенёс обратно в сарай. Она опять: «Как это мне будет во двор выйти, в сарае гроб». – «Хорошо, сожгу». – «Ты говорил, доски дорогие». – «Ладно, тогда расширю для себя». С этим согласилась, с тем, чтоб гроб был для меня.
- Переделал?
- Да ты что, ёк-макарёк, хорошую вещь портить. В подпольи спрятал. Пригодится.
ДОЖИЛИ, ВСЯ РАБОТА Союза писателей: юбилеи и премии, и борьба за имущество. Да, ещё похороны. Правительство само выращивает оппозицию. Ведь всё же отобрано: оплата бюллетеней, пособия, Дома творчества, особенно поликлиники. То есть писатели понимают, что на правительство надеяться уже безполезно и постепенно начинают сердиться.
Так им и надо: сколько можно было воспевать всякие дикости: целину, кукурузу, торфо-перегнойные горшки, бригадный подряд, то есть все мероприятия партии и правительства писатели торопливо славили. Им, как добровольным наёмникам, хорошо платили. Лизоблюдов прикармливали.
И где сейчас всё это?
НА ГОРНОЙ ДОРОГЕ в автомобиле. Старуха: «Какие-то всё вилюшки». Молодая: «Да. Настоящая центрифуга».
Впереди машина, надпись сзади: «Сам такой».
ЯГОДНИЦЫ. Читал, читал и незаметно уснул. Днём. И этим нарушил сон ночной. Зато читал «Добротолюбие» и «Лествицу». Ну, мне до них как до звёзд. Утром начались визиты. В основном, женщины. В основном, с похмелья. Им, видимо, тоже не спалось, они с рассветом ходили за ягодами. Людмила принесла солёные грузди и рыжики. Просит на бутылку. «Я к тебе как-нибудь зайду и расскажу про свою жизнь. Запишешь. Читать будут, не оторвутся. «Пиши сама» - «Сама! Я детям десять лет письмо написать не могу собраться». У Людмилы высшее медицинское образование. Давно надо оформлять пенсию, но всё утеряно: паспорт, трудовая книжка. Собирать справки о трудовом стаже, это куда-то ехать. «На что? Я же лопаю».
Ягодницы помоложе: - «Дядь Вов, некому спасти, - говорит Наташа, - бери ведро брусники за две бутылки». – «Так задёшево?» - «Больше не надо, сопьёмся».
Уходят. Но всего часа на три. «Дядь Вов, кабы мы одни пили, нам бы хватило. Эти же набежали!». Принесли ещё ведро брусники. Отдают за бутылку. «Не возьму, это грабёж». – «Тогда дай взаймы, дай ровно на бутылку». - «У меня нет ровно на бутылку. На, принесёшь сдачу». Наташа думает: «А ты не можешь с нами пойти? Вишь, я выпила, могу не удержаться, на всю бумажку набрать. Я же ещё зерно успела поперебирать, видишь, вся грязная. Да мы тебя не опозорим, сзади, отступя, пойдём. За зерно деньгами обещали, потом говорят: берите зерном. Я же кур не держу. Зачем мне?» - «Зря, Наташ, возьми. Зима долгая. Или смелешь, или так будешь замачивать и распаривать». - «Возьму».
Идём в магазин. «Дядь Вов, а ты, между прочим, хороший человек». - «На бутылку дал?» - «Это тоже, но не только. Идёшь, говоришь с нами. Все же гонят. А я, дядь Вов, не лахудра какая, что что бомжиха. Если кто пристаёт, я сразу по морде. У меня мать дояркой была. Вот красавица! Отца в леспромхозе деревом задавило, какая там техника безопасности. Объявили, что сам же виноват, что инструктаж проходил. Следователю показывают подпись его. А она подделана. Закон – тайга, медведь хозяин. Кому там чего надо, всем до себя. Мама жила одна, была верна папе до смерти. Красавица-а. Пе-ела! Кто подкатывался, получал по морде. Я её жалела: «Мам, построй своё счастье». Доча, говорит, это кобели, кабы серьёзно, а то ведь только поматросить и бросить… Дядь Вов, ты не обидишься, о чём я тебя попрошу? Не обидишься? Купи, если можно, пачку сигарет».
В магазин они со мной не идут. Набираю пряников, конфет, сигарет, конечно, бутылку. Продавщица очень подозрительно смотрит: «Приехал, что ли кто к вам?» - «Жду», - уклончиво отвечаю я. – «А этих вы не поощряйте». – «Ягоды купил. Это же очень трудно набрать ведро брусники. Честный заработок» - «Знаю, сама хожу. А они этот заработок тут же пропивают».
К ужасу моему совсем к вечеру Наташа приводит новых ягодниц. Уже не с брусникой, с клюквой. Ходили на болота. Света и Вера. «Гости дорогие, - говорю я, - вы меня превращаете в купчишку, который у туземцев за безделушки или за огненную воду забирает собольи меха. Грабить вас не хочу. «Возьми, дядь Вов. Это мы грабители, лес ограбили». – «Не ограбили, а собрали Божий дар. А Людмила где?» - «Да она уже в отрубе».
Им неловко сразу уходить. Замечают молитвослов. Наташа: «Можно посмотреть?» Раскрывает, смотрит: «Здорово!» - «Что?» - «Господи, помилуй, сорок раз». – «Вот и читайте». – «Сорок раз? А что? Как раз до магазина дойдём». – «Да он уже закрыт». - «К Глушихиной придётся за самогоном». - «А туда дальше идти?» - «В два раза». – «Тогда два раза и прочтите».
Обещают прочесть. Господи, помилуй!
- ТАКА МАЛЭСЕНЬКА цуценятка. Её москальско призвище Муму. Муму. Герасим загадывал о корове… « - Простите, молодой человек, - я розумию радяньску мову, но вы сдаёте экзамены в русский вуз, сейчас экзамен по русской литературе». – «Ото ж мии тато и мамо ночей не доспали, а я був такий щирый селянский хлопец, они проводили мэнэ на шлях край села. Пийшов я на хвилиночку в гай, тай ушов в цию жизняку, де и шукаю свою долю». – «Товарищ абитуриент, вы сдаёте русскую литературу. Русскую». – «Будэ русска мова, будэ. Трохи чекайте. Письменик Мыкола Василич Гоголь нашкрябал, шо ридка птаха досягнет до середины Днипра. То он не ведал, шо Герасим догребёт. Но я вопрошаю того письменика Тургенева: за шо вы втопили таку гарну цуценяточку? То не Герасим топив, то Тургенев привесил ей на шеяку каменяку и… ой, не можу! О, де ж ширинка, высушить слезу?» - «Молодой человек, баста. Что дальше хотели сказать? За шеяку и на гиляку?» - «Ни. Он узяв её, схапив и… и! Ой, не можу! Она разгорнула свои вочи и ему на русской мове: «А за что?»
«НА СВИДАНИЕ хожу к мужику Фаддею. Учит пить одеколон, я сижу, балдею»…
ЖИЗНЬ УДИВИТЕЛЬНО проста, когда день свадьбы в дни поста.
ШЁЛ ВДОЛЬ ЗДАНИЯ – всё в коростах памятных досок. Ощущение, что зданию очень хочется почесаться о что-то шершавое, чтобы соскрести с себя эти доски. Уж очень много тут значится тех, кто или прочно уже забыт, кого и помнить не хочется, кто совершенно случаен.
Собственно, время само по себе это и есть та шершавость, о которую стирается многое из прошедшего и осыпается в чёрные пропасти забвения.
ОТЕЦ О НАЧАЛЕ девяностых: «Коротко нас запрягли, крепко зауздали. Тронули шпорой под бока, а конь не полетел стрелою». – «Почему?» - «Кучер пьяный. О, лошади это чувствуют. Как собаки»
РАЗ В МЕСЯЦ Костя начинает отращивать бороду. Я это вначале очень поощрял, говорил: «Мужчина без бороды все равно, что женщина с бородой. Или (от имени женщин): Поцелуй без бороды что яйцо без соли». Но вскоре Костя брался за бритву. «Костя! Такая уже у тебя была прекрасная юная седая борода, зачем опять голяком?»
Секрет прост: раз в месяц Костя получает пенсию. И запивает. И времени на бритьё не остаётся. И не только. По пьянке руки трясутся, и он может порезаться. Обычно я помогаю ему в трудном процессе всплывания из пучины пьянства на поверхность моря житейского. Сидим. Костя задавлен глыбами твёрдого алкоголя. Молчит. Небрит и задумчив. Я пытаюсь даже запеть. «Дорогой, куда ты едешь?» - «Дорогая, на войну», - «Дорогой, возьми с собою». – «Дорогая, не возьму». Костя вдруг шевелится, оказывается, слушал. «Правильная песня. Нечего бабам на войне делать. Ещё была песня «На позицию девушка провожала бойца». Провожала, понял? Не с ним поехала. Тёмной ночью простилися… Простилися. На ступеньках. Но это не важно. А важно, что пели: «На позицию девушка, а с позиции мать, на позицию честная, а с позиции…», сам понимаешь кто. - О-ой, - кряхтит Костя, - скоро бриться.
УЗБЕКИ ЖИВУТ ВО много раз хуже русских, а рожают в четыре раза больше. Неужели у нас нет ощущения гибели Богоизбранной нации? Сдались? Перед кем? Сатана доводит до самоубийства, а разве нежелание ребёнка не есть и убийство его и самоубийство?
Для меня, как для русского мужчины, наитягчайший грех, в котором каялся в церкви и всенародно каюсь, в том, что были свершены убийства мною зачатых детей. Всю жизнь, всю жизнь я думаю: вот теперь моему сыну было бы вот столько уже лет. И представляю его, и плачу, и зову его Ванечкой. И вот был бы уже Ванечка старший брат моему теперешнему сыну и помогал бы ему, и дочке, и жили бы они дружно-дружно, и было бы мне радостно умереть.
Какие же, прости, Господи, собаки, эти врачи – убийцы в белых халатах! Как вызывали, орали: «Вы хотите, чтобы ваша жена ослепла?» О, какой я был… кто? Дурак? Трус? Всё вместе.
ЗЕМЛЯ – КАТЕГОРИЯ духовная, нравственная. Богатыри припадают к родной земле, она даёт им силы. Зашивают земельку в ладанку, носят на груди. Землю привозят на могилы родных людей, которые похоронены не на родине. У нас женщина ездила в Венгрию на могилу мужа, увезла земельки, он ей потом явился во сне: ой, говорит, спасибо, такую тяжесть с груди сняла». В детстве, помню, друг мой из села уезжал, отца перевели. Я наскрёб земельки у дороги, завернул в бумажку. Откуда это было во мне? Неужели это наивно для моих детей и внуков?
КРЕСТЬЯНСКИЙ БАНК был в России, безпроцентный. И был банк Общественного призрения. Где этот опыт? Да банкиры из-за двух процентов задавятся, а из-за трёх мать родную придушат. Это же наркотик – деньги. Если, конечно, цель – обогащение, а не добрые дела.
В начале двадцатого века тогдашние либералы со злобой писали: «Церковь – самый крупный землевладелец в России». А это плохо? Разве монастырские земли кормили только монастыри?
В МАРШРУТКУ НАБИВАЮТСЯ китайцы. Много. Садятся друг другу на колени. Показывают, что вдвоём занимают одно место и платят за двоих как за одного. «Доказывать им безполезно», - говорит водитель.
И везёт.
- СМЕЮТСЯ НАД ТОБОЙ, - говорила мама. – А ты громче их смейся. А про себя: «Дай им, Господи, здоровья, а нам терпения». Пределом её осуждения кого-то, было: «У него ни стыда, не совести, ни собачьей болести»,
МАЛЕНЬКАЯ СВЕТОЧКА приходит к нам с бабушкой. «Песенки, Света, знаешь?» - «Знаю. Но надо под пианино. «Маленькой ёлочке холодно зимой». – «Можно и без пианино». - «Ой, правда?»
Поём все вместе. В гостях у нас поэт Анатолий. Да ещё и с гармонью. Берёт в руки. «Для молодого поколения!» Поём подряд, по куплету, чтоб больше вспомнить: Пой, гармоника, вьюге на зло, заплутавшее счастье зови, мне в холодной землянке тепло от твоей негасимой любви, Степь да степь кругом, путь далёк лежит, Севастопольский вальс помнят все моряки, никогда не забыть мне вас, ваших глаз огоньки. Мы вернулись домой в Севастополь родной. Ох недаром славится русская красавица. Ох, ох недаром, ох, ох недаром русская красавица, Редко, друзья, нам встречаться приходится, но уж когда довелось… Выпьем за тех, кто командовал ротами, кто замерзал на снегу, кто в Ленинград пробирался болотами горло ломая врагу, Ты ли мне не дорог, край мой дорогой, на границе часто снится дом родной, Когда весна придёт, не знаю, пройдут дожди, сойдут снега, но ты мне, улица родная, и в непогоду дорога, На крылечке твоём каждый вечер вдвоём мы подолгу сидим и расстаться не можем на миг. До свиданья, скажу, возвращусь и хожу, и хожу и хожу мимо милых окошек твоих, Когда после вахты гитару возьмёшь и тронешь струну за струной, Тяжелой матросской походкой иду я навстречу врагам, а завтра с победой геройской к родимым вернусь берегам, На рейде морском легла тишина, и море окутал туман. Споёмте, друзья, пусть нам подпоёт седой боевой капитан, Славное море, священный Байкал, славный корабль - омулёвая бочка, Бежал бродяга с Сахалина звериной узкою тропой, укрой, тайга его глухая, бродяга хочет отдохнуть, Когда я на почте служил ямщиком, был молод, имел я силёнку, и крепко же, братцы в селеньи одном любил я в ту пору девчонку, Степь да степь кругом, путь далёк лежит. В той степи глухой умирал ямщик. Умирая, он, чуя смертный час, он товарищу отдавал наказ, Жила бы страна родная и нету других забот. И снег и ветер, и звёзд ночной полёт тебя, моё сердце в тревожную даль зовёт, Снова замерло всё до рассвета, дверь не скрипнет, не вспыхнет огонь, только слышно: на улице где-то одинокая бродит гармонь, Тихо вокруг, сопки покрыты мглой. Вот из-за туч блеснула луна, могилы хранят покой, Морями тёплыми омытая, лесами древними покрытая, страна родная Индонезия, к тебе любовь навек храним. Тебя лучи ласкают жаркие, тебя цветы одели яркие, и пальмы стройные раскинулись по берегам твоим, Двадцать второго июня, ровно в четыре часа, Киев бомбили, нам объявили, что началася война, На позицию девушка провожала бойца. Тёмной ночью простились на ступеньках крыльца. И пока за туманами видеть мог паренёк, на окошке на девичьем всё горел огонёк, Эх, дороги, пыль да туман, холода, тревоги, да степной бурьян. Знать можешь доли своей, может, крылья сложишь посреди степей. А дорога дальше мчится, пылится, клубится, Горит свечи огарочек, гремит недельный бой, налей, дружок по чарочке, поговорим с тобой, Далека ты путь-дорога, выйди, милая моя, мы простимся с тобой у порога и, быть может, навсегда, То не ветер ветку клонит, не дубравушка шумит, то моё, моё сердечко стонет, как осенний лист дрожит. Извела меня кручина, подколодная змея, догорай, гори, моя лучина, догорю с тобой и я, В этот вьюжный, неласковый вечер, когда снежная мгла вдоль дорог, ты накинь, дорогая, на плечи оренбургский пуховый платок, Поговори со мною, мама, о чём-нибудь поговори, Стою на полустаночке в цветастом полушалочке, а мимо пролетают поезда, а рельсы, так уж водится, у горизонта сходятся, где ж вы, мои весенние года? А утром у входа родного завода влюблённая девушка встретится вновь и скажет: Немало я книг прочитала, но нет ещё в книгах про нашу любовь, Далеко-далеко, где кочуют туманы, где от лёгкого ветра колышется рожь, ты в родимом краю у степного кургана, обо мне вспоминая, как прежде живёшь, По Муромской дороге стояли три сосны, со мной прощался милый до будущей весны. Он клялся и божился одну меня любить, на дальней на сторонке меня не позабыть, Ой цветёт калина в поле у ручья, парня молодого полюбила я, парня полюбила на свою беду, не могу открыться, слов я не найду, Солнышко светит ясное, здравствуй, страна прекрасная! Юные нахимовцы тебе шлют привет: в мире нет такой, родины другой. Как отцы - герои умножать мы должны славу своей страны, Когда простым и нежным взором ласкаешь ты меня, мой друг…, Была девчонка я безпечная, от счастья глупая была. Моя подруга бессердечная мою любовь подстерегла, Ой ты рожь, золотая рожь, ты о чём поёшь, золотая рожь, А волны и стонут и плачут, и бьются о борт корабля. Растаял в далёком тумане Рыбачий, родимая наша земля, На границе тучи ходят хмуро, край суровый тишиной объят, на высоких берегах Амура часовые родины стоят. Там врагу заслон поставлен прочный, там стоит, отважен и силён, у границ земли дальневосточной броневой, ударный батальон, Не теряй же минут дорогих, назначай поскорее свидание: ты учти, что немало других на меня обращают внимание, Наверх вы, товарищи, все по местам, последний парад наступает. Врагу не сдаётся наш гордый «Варяг», пощады никто не желает. Не знает ни камень, ни крест, где легли во славу мы русского флага. Лишь волны морские прославят навек геройскую гибель «Варяга»…
Надя говорит: «Сто лет их не пела, а запели – все помню». Толя: «Ну, это мы вспомнили одну сотую».
Светочка из наших песен не знала ни одной! «А какую ты знаешь?» - «Стюардесса по имени Жанна». А бабушка её? «Да я всё забыла, жизнь-то какая у меня, не до песен, рот тесен».
- Я ПЛЯСАЛА, плясалА, себе в лапти налила. Сижу я и любуюся: во что теперь обуюся?
Эх, лапти вы мои, лапти, лапоточки, разносились, развилИсь, стали как цветочки.
НОЧЕВАЛИ В ДЕРЕВЕНСКОЙ школе на полу, на огромной географической карте: - «От Бреста и до Итурупа, обняв Россию изнутри, мы засыпали в позе трупа, храпели как богатыри».
ОСИНАЯ СЕМЬЯ: отец Ос, жена Осука, дочери Оска, Осячка, Осючка, сын Осак, тёща Осиха. Старшая дочь родила внучку Осинку. У них родня в Японии, в Осаке. А в вятской деревне, в Осиновке живёт старая вредная тётка Осиниха.
БЫЛ ПОЭТ от счастья пьян, как красавец писаный. Шапки белые Саян примерял на лысину. (На Байкале, дни культуры «Сияние России»).
- НА ЧЕГО ЛОВИЛ? На короеда, на опарыша? – На жёваных червей. – Поверил: - А кто жевал? Сам? – Жену просил, плюётся, а тёща рыбу любит, так она. – Ведь противно. – А рыбу любишь? Я за утро десять кило заловил. Тут пожуёшь. Есть у тебя тёща? – Как не быть? Уж чего-чего, а тёщи не миновать. – Ну вот, с ней и договаривайся.
СДАЁТ МОНЕТАМИ большую сумму. – Куда мне столько, карман оттянет? - Зато не помнутся, не порвутся.
ЧТО-ТО СВЕРШАЕТСЯ в нас в дни, когда посещает какое-то томление, когда не работается. Ходишь из угла в угол, забываешь, зачем пошёл во двор. Придумываешь дела. Вот снег огрёб, вот увидел сломанный уголок у навеса над дровами. Дверь у террасы снимал, опиливал снизу, так как по весне террасу гнёт, дверь заклинивает. Ходил, платил за соседский телефон, чтоб не стыдно было ходить к ним звонить. Трудно живут. Звонил детям. Хоть бы сказали: «Приезжай». Может, им без меня лучше. А мне плохо. Чего-то читал, чего-то ел. Как-то безразлично, что ем, что читаю. Стыдно – в церковь не пошёл. Оправдываюсь тем, что делаю работу по благословению Патриарха. Не идёт. Не идёт, не бредёт, не едет.
И все равно. Что все равно? Не знаю. Тяжелы такие дни.
НЕЗАБЫВАЕМОЕ КАЖДЕНИЕ митрополитом Питиримом. Бархатистые, звончатые, рассыпчатые звуки колокольцев. Владыка свершает кадилом стремительный полукруг, ослабляет натяжение цепочки, кадило летит вперёд, как в свободном полёте, и вдруг отдёргивает его назад, будто стряхивает с него звуки, и будто вместе с ними отлетает ладанное облачко кадильного дыма.
АРКАША ПЛЯШЕТ: - «Хороши, хороши деревенские гроши. Милый любит неохотно, ну и я не от души. Растяни гармонь пошире, её нечего жалеть. Скоро ты не поиграешь, скоро я не буду петь. Ой, топнула я и гляжу на милово, как он носиком поводит, ягодка малинова».
РОССИЯ ПРИРАСТАЕТ небесами, Россия граничит с небесами. Конечно, Россия такая. Но кто ж это признает? Гораздо легче её стащить с небес до своего понимания, то есть до такого, в котором не знают (знать не хотят) о Царстве Божием и о безсмертии. Нападения на Россию возросли при интернете. Сын родной порочит нашу жизнь: «Жили во лжи, кайтесь, Бандера хороший…». Называли нас совками, сейчас мы тюфяки, ватники, И в который раз всё это надо перетерпеть. Да в какой это мы лжи жили? В нищете жили, да. Но бедность сильнее сохраняет душу, чем благополучие.
ЧТОБЫ ИЗМУЧИТЬ нервы всего за одну ночь, хватает двух комаров. И зудят и неуловимы.
- НА СВОБОДУ С ЧИСТОЙ совестью, как говорится, вышел. И что? И где жить? Весь оборвался. Как паспорт выправлять? И вид у меня – детей пугать. Жил в вагоне на свалке. В нём старик и бомжи. Он встаёт и - кашлять. Кашляет, кашляет, ставит чай. Пол-пачки на чайник. А бомжи рыбачили. Ротанов я не ел. И сикилявок не ел, они их марлей ловили. Наловят целый таз, не мыли, не чистили. Пропустят через мясорубку: «Сейчас такие котлеты будут!». Я – бежать. Не мог: рвотно. За нами приходили: давай пятерых на погрузку, деньги сразу. «Разгружайте в темпе вальса, чтоб машину не держать». А то не денег дадут, сунут пару пузырей водки. Ацетонной.
РОССИЙСКИЕ СМИ – антиопыт цивилизации.
- ПОЯСНИЦУ ТАК КРУТИТ, не передать. Врач говорит: «Надо змеиного яду. Сейчас рецепт выпишу». Говорю: не надо, лучше пойду к тёще, пусть укусит. Та же змея.
ШАРМ ПО-ФРАНЦУЗСКИ – вроде как что-то завлекательное, а по-арабски – глубокая впадина, пропасть. Такой шарм. Такой Шарм аль-шейх.
А какие там рыбы в Красном море! Это яркие ёлочные игрушки в светлой синей воде, это аквариум редкостей. Их запрещают кормить, почему? Они же ж голодные же. Рано утром на пляже никаких запретителей, а рыбы меня ждут. А я с хлебушком. Всё кипит вокруг брошенных в воду кусков. Съедят сколько угодно. Но вот съели, больше у меня ничего нет, но долго ещё не уплывают, кружат, надеются, дармоеды. Наконец, нехотя, ныряют в свой шарм.
МАХМУД: «Я ПО-ВАШЕМУ Юра. Я прихожу, меня уговаривают сесть. Потом уговаривают посидеть. Потом уговаривают встать. Ещё скажу: покупайте в тёмных очках, продавцы читают по глазам. Минарет – это башиня с бальконами.
В Каире есть много ночных активностей. Место, где убили Анвара Садата. Сквозная пирамида. Смотреть каменные пушки. Памятник Рамзесу».
МЕНЯЮТСЯ И ПАЛОМНИКИ. Знакомая монахиня: «Становятся больше комфортными. Размещаешь раньше – всем довольны. Сейчас хочется условия получше. И капризы бывают: не туда везут, не так кормят. Рассказываешь, как было раньше, как ползли на коленях к Иерусалиму, на Голгофу, слушают, ахают, но на себя не примеряют.
О, ГОРНЯЯ! МАТУШКА Георгия узнала, посадила рядом с собой. На службе стоит с певчими. Уже её в верхний храм везут на электромобиле. Помню, туда она нас привела в 99-м, всё там было заросшим колючими травами, век стояли стены, возведённые ещё до Первой мировой войны, и сегодня такое чудо.
И ВООБЩЕ, ОЖИВАНИЕ храмов – самое зримое и осязаемое возрождение России. А так: всё плохо, всё хуже, всё мракобесней. Церковь спасает. И всё. И еле-еле держится убиваемая школа и, конечно, армия, и ещё чуть-чуть библиотеки. Да и с ними почти покончил объявленный государством Год культуры.
ИНОГДА УЖЕ не верится, что жил, именно жил в Горней. И в Вифлееме, в Иерусалиме. А ночевал, молился всюду. Тивериада, Назарет, Хеврон, особенно Иерихон. Иордан во многих местах. Рамалла.
Да это только начни вспоминать. А Сирия, боль моя! Антиохия, Хомс, Пальмира, Маалюля. Дамаск. А Синай! Египет! Да вообще всё Средиземноморье. Патмос любимый! И Кипр, и Крит, и Родос… Ночами выходил на палубу, молился по звёздам на восток, к Святой земле, к северу по Полярной звезде. Я ли был это? Да. Вот этими, тогда ещё не скрюченными пальцами делал торопливые записи. Вот, например: «Батюшка меня моложе в два раза, а по духовному возрасту старше».
ВЧЕРА, ЕЩЁ ДО шести вскочил, поехал в Сергиев Посад. По дороге Акафист Преподобному. Потом Учёный совет. Сидели на нём восемь часов, доказывая, что у русских не только железные ноги.
Среда Акафиста. Без него не могу. Поют три хора. Вчера один, но тоже так благолепно.
Ночевал в своей преподавательской кельечке. Каникулы. С утра к Преподобному, потом в Предтеченский на исповедь. О.Мануил благословил. В Троицкий, к ранней. Темно, молитвенно. Сияют огни больших свечей и светятся столбики маленьких. И уже привычное (не покинь!) ощущение, что во время Херувимской Преподобный в серой рясочке, в пол-оборота стоит у жертвенника.
Завтрак. Продолжение разговоров о канонизации царской семьи. Подарочки купил, домой! В электричке женщина почти насильно вручила сумму – пожертвование - ровно такую, какую положил вместе с запиской у монаха, дежурного у мощей.
Выскочил после Мытищ в Лоси, побежал на кольцевую, на автобус до Щёлковского шоссе, там сразу на балашихинский и за час сорок от Лавры добрался до Никольского. Читаю весь день молитвы, ещё долгИ за вчера. Солнце. Дров попилил. Тихо. Убираюсь. Постирал накидку на молитвенный столик. Окропил дом святой водой. Топится баня. Кормушку наполнил, чего-то не летят, отвыкли за четыре дня.
Ох, год был нынче: Святая Земля, повесть написал, в Кильмези был, Крестным ходом прошёл, переехал в Великорецком в другой дом, посадил сосенку у сосны, то есть у пня. Уже третью сажаю, две выдрали или затоптали. Ушёл из журнала, это тоже назрело. В Самаре вышла книжка-малышка «Крестный ход», так радостно дарить.
Утром, после причастия такое сияние солнца – золотое на золотых главах. Кресты сами, как солнышки. Снег сияет, лёд изнутри светится. Как бы сохранить святость в сердце и мир в душе! Трудно. Через ум лукавый вползает. Как жить, чем жить? У детей всё непросто, жена недомогает.
Дай Бог жизни во славу Твою! С Богом в последний год тысячелетия!
Смеркается.
