Мы с мамой не спеша идем по тихим улицам Сергиева Посада (тогда Загорска). Мне лет 5-6. Я в рубашечке и коротких штанишках. Движение транспорта патриархальное: машин мало, автобусы редки, много конных запряжек. Порой улицу переходит корова. Нам предстоит еще длинный путь до дома и, чтобы скрасить дорогу, я прошу: Мама! Расскажи, как ты была маленькая». Она с охотой отзывается на мою просьбу и начинает рассказывать. Некоторые истории я уже знаю наизусть, но все равно интересно, а кроме того, мама всегда расскажет что-нибудь новое. Так, из этих маминых рассказов, слышанных с детства, и составилось то, что я сейчас предлагаю читателям. Впоследствии те же события я услышал в другой редакции - от тетушки и от некоторых старых эмигрантов, которых довелось застать живыми там, в Югославии. Материала слишком мало для каких-то обобщений, но на примере одной семьи, моей семьи, хочется показать, как жилось русским за границей после революции 1917 года.
Когда у меня появится возможность, постараюсь полностью напечатать мемуары моего деда по матери В.И.Огнева. В «Зеркале Сергиева Посада» опубликована одна тетрадь из 6. В общей сложности записи деда составляют 400 страниц машинописного текста. Окончить воспоминания он не успел, кроме того дед по понятным соображениям опустил почти всю гражданскую войну. Начал с 1914 года, довел до 1917, пропуск, 1920 год. Мама хотела в свое время продолжить эти записи, так что могла получиться целая семейная хроника, но также не успела. Как и дед, она довольно рано умерла. И вот остались лишь мои отрывочные воспоминания. Многое упущено, многое забылось, но кое-что я все-таки помню. Сейчас уже не 3-я, а 4-я волна хлынула из России и бывшего СССР за рубеж. Может быть, мое повествование кое-кому станет предупреждением и предостережением?
Для тех, кто не читал дедовские мемуары под названием «Воспоминания улитки» и мой рассказ «Прво путованье» (с сербск. - первое путешествие), стоит сделать краткое вступление и пояснить, как мы оказались за границей.
Дед мой по матери Владимир Иванович Огнёв, будучи студентом Московского университета, в 1914 году отправился добровольцем на фронт. Родителям с трудом удалось убедить его сначала закончить ускоренный курс военного училища, чтобы стать не «пушечным мясом», но офицером. Он воевал с 1915 по 1917 год в Харьковском кавалерийском уланском полку и имел несколько наград. Но вот грянула революция. В соседних полках начались расправы над офицерами. У деда с солдатами всегда были прекрасные отношения. Солдаты не только уважали, но и любили его за искренность, простоту и справедливость. В трудный час эта любовь проявилась в том, что молодого офицера увели из-под носа у комиссаров и дали конвой, который благополучно проводил деда через все опасные места, а затем, тепло простившись, отпустил на все четыре стороны. Он поехал домой в Москву, но там уже начались аресты офицеров. Пришлось деду срочно бежать. Он поехал на поезде (куда, мне не удалось установить). Тут случайно встретил знакомых, от которых узнал, что на севере против большевиков формируется армия под командованием генерала Миллера. Владимир Иванович тут же пересел на поезд, идущий на Архангельск, спеша пополнить ряды добровольцев. Воспитанный в семье профессора университета, весьма либеральной, дед, тем не менее, никогда не увлекался левыми учениями и по убеждениям был, правильней всего сказать, умеренный монархист, патриот и глубоко верующий человек, у которого ничего общего с большевиками быть не могло. Когда он увидел новую власть в действии, в нем возникло желание бороться с ней, спасти Россию, но так уж получилось, что воевать в гражданскую ему почти не пришлось. Когда В. И. после многих мытарств и едва не погибнув, достиг Мурманска, армия Миллера уже была разгромлена, и оставшиеся в живых садились на английские корабли. Здесь дед обрел нескольких своих однополчан. Вместе они двинулись в Лондон, затем в Париж. Во Франции он услышал о Врангеле и поспешил в Крым, но и там все уже заканчивалось, шли арьергардные бои и вместе с остатками врангелевцев и толпами гражданских беженцев дед очутился в Галлиполи. Оттуда часть врангелевской армии переселилась в Югославию по приглашению короля сербского Александра.
Я сказал, что дед в своих записках выпустил всю гражданскую войну. Однако, один трагикомический эпизод мне известен. Взяли в плен некую пожилую крестьянку, про которую говорили, что она большевистская шпионка. Сидя в палатке, дед вдруг услышал женские крики и крепкую солдатскую ругань. Он вышел посмотреть, в чем дело. Оказалось, арестованной понадобилось в уборную, но солдаты настаивали, чтобы она не закрывала дверь, как положено по инструкции. Дама громко возмущалась. Тут вмешался дед, сказал, что это безобразие и что б дверь закрыли. Солдаты нехотя повиновались. В благодарность арестованная обещала «сынку» связать теплые носки. Прошло довольно много времени, а из «скворешни» никто не показывался. Когда ее открыли, оказалось, шпионки и след простыл. Она пролезла сквозь отверстие и очутилась на свободе. Не миновать бы «сынку» полевого суда, но тут началась атака красных и об инциденте все забыли.
В Югославии нужно было куда-то пристроить такую массу военных и на первых порах им предложили службу в пограничной страже. Здесь В. И. по званию штабс-капитану пришлось прозябать на унтер-офицерской должности командира отделения. Затем пограничную стражу сократили, и дед стал работать на строительстве дороги. На этом кончаются «Воспоминания улитки».
Жизнь эмигрантов складывалась нелегко. В основном они были людьми привилегированных сословий, лишившиеся насильно Родины, семьи, состояния, да и просто цели в жизни. Большинство их воспитанием и образом прежнего существования не были приготовлены к таким испытаниям, потому некоторые ломались, опускались, кончали с собой. Другие же достойно встречали удары судьбы и пытались приспособиться к новой жизни. Помогала национальная и корпоративная солидарность - однополчане держались вместе. Прошлые испытания закалили и сплотили их. Кроме того, в одном полку часто служили люди, связанные друг с другом родственными узами. В Харьковском уланском у деда был целый ряд кузенов и свойственников. Это, прежде всего клан Невзоровых и Веденяпины. Их жены, матери и сестры были рядом и своим мужеством и стойкостью всячески поддерживали и ободряли мужчин. Так получилось, что со своей троюродной сестрой, а моей будущей бабушкой Зоей Сергеевной Невзоровой дед познакомился ближе и подружился здесь, на чужбине. Ее отец Сергей Невзоров, герой Шипки и участник Первой мировой войны в чине полковника служил в том же Харьковском уланском полку. В конце войны попал в плен к румынам. Его жене (моей прабабушке) Варваре Ивановне Невзоровой дали знать, что мужа можно выкупить. Когда-то семья была замечательно богата, но во время гражданской войны в Одессе большая часть драгоценностей, из тех, что удалось вывезти, была украдена печально знаменитыми ворами этого веселого города, оказавшегося весьма неприветливым для моих родственников. Но все-таки деньги нашлись и были посланы, но посланец исчез вместе с выкупом. Тем временем румыны сдали прадеда большевикам. Его посадили в тюрьму, но и тут замаячила возможность избавления. Снова послали большой выкуп. Потратили все, что осталось. Женщины сняли кольца и серьги. На сей раз деньги попали, куда следовало, но отпуская прадеда, комиссар задал ему напоследок вопрос: «Что намереваетесь делать? Небось, воевать с нами?» «Да, - ответил прадед, - это мое единственное желание». Хотя ему позволили беспрепятственно уйти, он так разволновался, что почувствовал себя плохо и, придя на квартиру к знакомым, умер от сердечного приступа. Сохранилась фотография: прадед в папахе и шинели без погон, лицо, осунувшееся и измученное, в глазах усталость...
Не то в1919, не то в 20-м Варвара Ивановна с младшей дочерью очутилась в Болгарии. Они побывали на Шипке, где когда-то сражался прадед. К ним вышла целая толпа болгар и со слезами благодарности на глазах нанесли массу гостинцев: виноград, брынзу, вино, фрукты. Так чтили болгары своих русских братьев-защитников. О прабабушке Варваре Ивановне Невзоровой мне придется говорить еще не раз, так как она играла видную роль в маминых воспоминаниях. Тяжка судьба этой удивительной женщины. Первая часть жизни вполне благополучна - было все: красота, хороший муж, четверо благополучных детей, богатство, положение в обществе. Затем она потеряла родину, мужа, состояние и пережила трёх дочерей. Все эти удары судьбы она вынесла с честью и своим мужеством явила пример окружающим, в том числе и мужчинам. Когда во время Второй мировой войны Сараево подверглось бомбардировке, она спокойно стояла у окна и наблюдала, как рвутся снаряды в непосредственной близости от ее дома, а когда ее уговаривали бежать в убежище, недрогнувшим голосом отвечала, что никакие бомбы ее не пугают. Однажды зимой В. И. пришлось зачем-то выйти на улицу, и проезжавший конный экипаж зацепил ее и протащил несколько сотен метров. Старушка смогла самостоятельно добраться до дома и предстала перед потрясенными домочадцами без шляпы, с распущенной косой (у нее до старости сохранились длинные чудесные волосы), с разбитым виском и всегдашним спокойствием во взгляде. Варвара Ивановна настоящая полковая дама в самом лучшем и высоком смысле этого звания - терпеливая, мужественная, преданная. Под стать ей были дочери: старшая Нина, средняя Валентина и младшая Зоя (моя бабушка). Все они стали женами офицеров и на их долю выпали тяжелейшие испытания. Еще у В. И. был единственный сын Алексей Сергеевич, лихой кавалерист, из всей семьи наиболее отличившийся в войнах - вся грудь в орденах. Он единственный из Невзоровых, кого я застал в живых. Нина Сергеевна была замужем за князем Николаем Казимировичем Гедройцем. По отцу он литовец, потомок короля Гедимина, но мать его русская. Родители Н.Г. были разного вероисповедания: он - католик, она - православная. У них было два сына. Супруги заключили между собой своеобразное соглашение, по которому один сын должен был взять веру матери, другой - отца. Они даже дали им одинаковые имена - и тот и другой были Николаи, но получилось так, что отец рано умер и оба брата стали православными. Один погиб в 1 мировой войне. Князь Гедройц был небольшого роста, худенький, с породистым нервным лицом, очень строгий, подтянутый и аккуратный. Между прочим, сражаясь в армии Колчака, он брал Екатеринбург и одним из первых вошел в печально знаменитый Ипатьевский дом. Затем принимал участие в поисках останков Царственных мучеников под руководством генерала Детерикса. Его рассказ о казни Царской Семьи мама слышала с детства неоднократно и очень ярко передала мне, так что сердце замирало. Особенно мне было жалко маленького мальчика - Наследника.
У четы Гедройц не было детей. Они нежно любили друг друга. Когда князь овдовел, он совершенно потерялся, томился и мучился. Потом прабабушка заметила, что он поместил фотографию покойницы в киот с иконами. Она хотела фото забрать, но семейный духовник посоветовал оставить и не беспокоить его. Что касается тети Нины, по маминым словам она была строга, чопорна и с детьми говорила только по-французски.
Совсем другой была следующая пара - супруги Бестужевы. Тетушка Валентина (по-домашнему Вава) очень нежная, добрая и красивая. Муж ее Александр из «тех самых» Бестужевых, что заметим, дали не только декабристов, но и верных слуг престола. Дедушка в своих записках характеризует его, как «шарман, в котором кавалерийский офицер и степной помещик слились нераздельно». Красавец, лихой наездник, любимец женщин. Дети его обожали. Он всегда с ними играл, проказничал и весело шутил. После его приезда несколько удрученные строгим домашним воспитанием девчонки к ужасу институток-тетушек декламировали стишки, в роде: «Вот по стенке лезет клоп, я его рукою хлоп!» или «Как тебе не стыдно: панталоны видно!» и т. п.
Все три сестры Невзоровы окончили Екатерининский институт благородных девиц в Петербурге. Это учебное заведение отчасти копировало Смольный институт, но было несколько ниже рангом. Смолянка должна была иметь или аристократический титул или отца по званию не ниже генерала. Прадед же Невзоров был полковником. Женское институтское образование уничижительно критиковали. Об институтках, верящих, что французские булки растут на деревьях, писал А. П. Чехов. Должно быть, отчасти критика справедлива, потому что моя бабушка, пока не вышла замуж, умела приготовить только яичницу, но с другой стороны, владела двумя иностранными языками и хорошо вышивала. Именно знание иностранных языков позволило сестрам в Югославии как-то сводить концы с концами. Все они занялись репетиторством - преподавали французский и немецкий языки, в то время наиболее востребованные. Что касается языка новой Родины, т. е. сербо-хорватского, то его кажущаяся легкость и сходство с русским порою ставили эмигрантам коварные ловушки, потому что некоторые похожие слова имеют совсем иной смысл, нежели в русском. Вот типичный пример. В Белграде обосновалась большая группа русских профессоров, докторов, доцентов и прочих научных работников. На первых порах они не могли найти себе достойного занятия и устроились преподавателями гимназий, что конечно не соответствовало их высокому статусу и амбициям. Тогда господа ученые отправили делегата, лучше других, как им казалось, изучившего сербо-хорватский язык, на прием к министру просвещения, дабы испросить себе иное, более достойное поле деятельности. Делегат обратился к высокому чиновнику с просьбой перевести их в «друго станье». Вероятно, он решил, что это значит «в другое состояние», т. е. в более высокое, повысить статус... Но дело в том, что эта фраза по-сербски означает, как бы это выразиться помягче, «сделать беременной».
Другой случай. Пожилой русский, бывший офицер, встречает в городском парке двух знакомых сербских дам. Они чинно разговаривают, сидя на скамье. Мимо проходит молодой человек, знакомый обеим дамам, и небрежно им кивает. Сербки начинают сетовать на молодежь, в которой нет прежней приветливости и воспитания. Русский горячо подхватывает тему и заявляет: «Вот в наше время всякий молодой человек, увидя женщину, еще издали снимал...» , он хотел сказать «шляпу» (по-сербски - «шешир»), но перепутал и употребил похожее слово «шакчире» (штаны)... Эффект был полным.
Впрочем, молодежь научилась языку быстро, а следующее поколение, родившееся в Югославии, уже знало местный язык в совершенстве, наряду с русским. Заметим, что эмигранты не желали ассимиляции, должно быть все надеялись вернуться в Россию. Многие верили, что большевики пришли ненадолго.
В 1925 году дед женился на Зое Сергеевне Невзоровой. Это был трудный период для всей югославской части эмиграции. Не было работы. Владимир Иванович перепробовал разные занятия. К этому времени семья жила в Белграде. Государство Югославия только что образовалось по воле Лиги Наций и проходило тяжкий путь становления, а тут еще толпа чужестранцев-русских. К ним, правда, относились хорошо, в особенности благодарные сербы, помня всегдашнее заступничество русских в тяжкие годы турецкого ига и особенно в Первую мировую войну, но сербам самим приходилось трудно. А эмигранты? Всяк устраивался, как мог. Один русский генерал стал дворником. Алексей Сергеевич Невзоров категорически заявил, что не мыслит жизни без лошадей (такой уж ярый был кавалерист), и устроился на белградской конюшне, которую со временем и возглавил. Бестужев преподавал выездку в офицерской школе. Мой дед не мог найти постоянной работы и продавал газеты. Получал гроши. Особенно трудно стало зимой. Киоск не отапливался. Рядом находился городской общественный туалет. В нем дежурила сердобольная старуха-сербка. Иногда она зазывала деда к себе и здесь он грелся у жаровни, на которой пеклись вкусные каштаны (старуха собирала их осенью в соседнем парке). Дед всегда с особой теплотой вспоминал эту женщину, протянувшую ему руку помощи в одну из самых тяжких минут жизни. И все же он был счастлив, счастлив в семейной жизни. Мама свидетельствовала: дед и бабушка никогда за 16 лет супружества не только не поссорились, но даже резкого слова друг другу не сказали. Быть может, современный человек поверит в это с трудом, но, то святая правда, подтвержденная и другими свидетелями. В 1926 году у них родилась первая дочь София. На новую коляску у счастливых родителей денег не хватило, но зато подержанную колясочку подарил сам Врангель.
Помню, когда уже в СССР учился в школе в 60-е годы, нам на уроках истории много чего плели о революции и гражданской войне. Дома мне очень доходчиво объяснили, как вредно болтать языком и как важно держать иные сведения при себе. Никто не догадывался о моем «контрреволюционном» происхождении (кому следовало, конечно, знали). Учительница предлагала нам - ученикам не довольствоваться лишь сведениями из учебника, но делать «дополнения», почерпнутые из разных книжек и фильмов про гражданскую войну. Не раз я не без веселья представлял себе ее реакцию на такое дополнение: «Моя тетушка, знаете ли, в колясочке Врангеля каталась.»
Через год князь Гедройц дал знать из Сараево, что для деда есть в этом городе подходящая работа. Семейство перебралось в столицу республики Босния и Герцеговина. В. И. устроили бухгалтером в министерство сельского хозяйства. Дед не пожелал принять югославского гражданства. Он, как и большинство соотечественников, мечтал когда-нибудь вернуться в Россию. Забегая вперед, скажу, что он один из немногих, кому это удалось. Однако, человек без гражданства за границей терял многие преимущества. В частности, он получал пониженную зарплату. И все же новая должность давала стабильный доход, и семья смогла снять приличную квартиру и жить достойно, хоть и весьма скромно. Как человек Х1Х века, Владимир Иванович пунктуально, добросовестно выполнял свои служебные обязанности, но до чего же, наверное, тяготила его эта чуждая деятельность! Ведь он собирался стать искусствоведом и к этому готовился в университете.
23 апреля 1929 года у Огнёвых родилась вторая дочь Ольга (моя мама). Это счастливое событие омрачилось болезнью бабушки. В больнице Зоя Сергеевна простудилась и с этого времени начала покашливать.
В Сараево тогда было много русских. Все они общались друг с другом. Объединяющим центром служил маленький эмигрантский храм, где с начала 30-х настоятелем стал отец Алексий Крыжко. Он был духовником и другом нашей семьи, да, наверное, и для большинства сараевских русских. Как увидим, будущие тяжкие испытания он полностью разделил со своей паствой. Я хорошо помню о. Алексия, так как он жил более 90 лет и похоронил всех своих сверстников. Родом он из крестьян Полтавской губернии. Поразительно, как щедро Господь наградил своего избранника. Отец Алексий даже в старости был замечательно красив: высок, строен, мускулист, необыкновенно силен, обладал прекрасным тенором. Кроме того, не имея богословского образования, он заслуженно слыл знатоком церковного устава, пения, а как духовник удовлетворял самые возвышенные духовные запросы своей паствы из аристократов - «бывших». За силу и красоту при призыве в армию его взяли в роту дворцовых гренадеров. Он охранял царскую семью и таким образом знал всех Романовых лично. Самое нежное, почтительное и благоговейное отношение к августейшей Семье батюшка сохранил до смерти.
По рассказам о. Алексия младшие дети - великая княжна Анастасия и Наследник были очень веселыми и шаловливыми. В то время гренадер Алексей Крыжко носил густые, закрученные вверх, нафабренные усы. Бывало, семейство проходит по залу, Наследник замыкает шествие. Пока никто не видит, он быстро оборачивается и делает гренадеру знаки руками: подкручивает воображаемые усы над своей верхней губой. Великая княжна Анастасия прибегала и говорила: «Давай играть в прятки» и хоронилась в каком-нибудь укромном месте, а солдат, повертев головой по сторонам - не идет ли кто, а то еще влетит за то, что оставил пост, начинает «водить». Поначалу делает вид, что никак не может найти шалунью, а потом обнаруживает за креслом или за портьерой и игра начинается сначала.
Алексей Крыжко пел в придворном церковном хоре. Здесь его заметил Великий князь Николай Николаевич и взял в свой штаб, что вероятно спасло о. Алексию жизнь. Зная его горячий и верный характер, полагаю, ему несдобровать бы, останься он при императоре. Еще в Петербурге он женился и родил сына, но революция и гражданская война разлучили А. Крыжко с семьей. Я не знаю, как он провел эти годы, но в Сараево он появился уже опытным священником, прекрасно знавшим службу, устав и приходскую жизнь. Отец Алексий служил в храме, преподавал в русской гимназии, обслуживал больницу и тюрьму, причем все это за гроши, потому, что среди русских не было богачей, а содержание храма обходилось недешево. Отец Алексий был настоящим бессребреником и еще ухитрялся помогать другим, в том числе, неоднократно, нашей семье. По своим привычкам был аскет, сам мыл и убирал храм, чистил подсвечники, организовал хор, привлек детей помогать в алтаре и на службе. Был энергичен, подтянут, на вид немного суров, добро делал исподтишка, когда никто не видит и не знает. В карманах у него всегда были леденцы, которые доставались всем встречным детям, независимо от национальной и религиозной принадлежности. Не терпел несправедливости и был очень вспыльчив, так что провинившимся иногда здорово доставалось, но потом о. Алексий первым подходил и просил прощения. Его уважали не только русские, но и местные. В 1989 году, через 60 лет некоторые старики в Сараево с теплотой вспоминали о нем. Служение в храме совершалось образцово: истово, чинно и с особой торжественностью. Сразу было видно, что настоятель прошел хорошую школу (при царском дворе).
Помимо соотечественников у Огневых появлялись новые знакомые из местных. Прежде всего, это многочисленное и влиятельное, известное в Сараево сербское семейство Ристич - большие русофилы. М-м Ристич стала крестной матерью младшей дочери Ольги. Однажды, Зоя Сергеевна, гуляя с детьми в парке, познакомилась с русской дамой, так же прогуливавшей детей. Оказалось, ее муж - серб Александр Новакович - врач-окулист, учился в России у отца Владимира Ивановича. Дружба с семьей Новаковичей продолжалась всю жизнь. Среди огнёвских знакомых были не только сербы, но и мусульмане и хорваты. Деда полюбили сослуживцы. Иначе и быть не могло: такой счастливый человек был Владимир Иванович - где бы ни находился, везде пользовался симпатией и уважением.
Между тем, здоровье Зои Сергеевны стало резко ухудшаться. Она все время кашляла и слабела. Врачи обнаружили туберкулез, который в то время лечить не умели. Зоя Сергеевна крепилась, пыталась делать домашнюю работу, но, в конце концов, слегла. Правда, болезнь развивалась медленно, то была вялотекущая форма чахотки, но неотвратимая угроза смерти явно и сурово маячила в ближайшем будущем и больная об этом знала. Больше всего она боялась заразить детей и поэтому свела контакты с ними к минимуму. Прежде, чем прикоснуться к ним, Зоя Сергеевна дезинфицировала руки одеколоном, надевала марлевую повязку на лицо и вообще старалась разговаривать с дочерями на расстоянии, но тем хотелось более близкого общения. Иногда они врывались в комнату матери и целовали ее. Больная сопротивлялась, но наедине с собою должно быть пролила немало слез из-за невозможности быть рядом с детьми. Впрочем, она была не из тех, кто опускает руки. З. С. занималась с девочками языками и проверяла школьные уроки, не давая отпрыскам разлениться и расслабиться... Для домашней работы пришлось нанять прислугу, что конечно ударило по семейному бюджету. Владимир Иванович искал приработка. Чаще всего он подрабатывал рисованием открыток. В детстве дед учился у В. Д. Поленова. Профессионального художника из него не получилось, но рисовал В. И. Всю жизнь. Некоторые его работы до сих пор хранятся у меня. В них чувствуется умелая рука и видны вкус и изящество
До Второй мировой войны в Сараево просуществовала русская гимназия. Обе девочки Огневы учились в ней и среди прочих предметов изучали русский язык и литературу, а также Закон Божий. Во время войны Сараево оказалось на территории фашистского хорватского государства. Русскую гимназию закрыли, а в общеобразовательной школе характер обучения был совсем иным. Впрочем, как известно, в становлении характера и жизненных ориентиров главную роль играет не школа, а семья.
Как я уже говорил, старшее поколение русских эмигрантов не желало ассимилироваться и усиленно подчеркивало и культивировало свою русскость. В доме Огнёвых все говорили по-русски, по-французски, по-немецки, но только не по-сербо-хорватски. По праздникам русские обязательно наносили друг другу визиты, причем до войны офицеры ходили в форме бывшей царской армии. В праздничные дни дамы надевали парадные платья (у кого они сохранились) и устраивали гостям скромное угощение. Весь смысл этих встреч состоял в общении с людьми своего круга, с которыми объединяли общие воспоминания. Шли оживленные разговоры о революции, о прошлом и будущем России, о русской литературе, о русском искусстве. Порой обсуждались скудные вести с Родины, издалека должно быть казавшиеся особенно зловещими. Кто умел, музицировал. Играли и пели в основном свое, русское, потому что всех этих людей объединяло одно чувство: тоска по Родине. Адмирал Новосильцов, генерал Запольский, семья Скворцовых, Ротштейны - вот круг знакомых нашей семьи. Старшие вели свои разговоры, в основном по-французски: » А я утверждаю, господа, что Россию погубили масоны. Да-да! Государь был слишком мягок. Попробовали бы к его Августейшему отцу подойти с актом об отречении!» «Нет, тут Распутин со своей кликой. Я уверена, он был агентом большевиков!» Тут была своя версия первого появления Распутина при дворе и начала его взлета. Однажды, некий высокий покровитель привез Григория на какой-то прием во дворце. В зале появился наследник. Вдруг к нему подскочил Распутин и с криком « берегись!» отпихнул царственного ребенка в сторону. На место, где стоял царевич, рухнула громадная хрустальная люстра. Так Распутин начал свое восхождение. Один из гостей - церковный староста-казак, георгиевский кавалер рассказывал о своей встрече с Лениным. Еще до революции он дежурил в патруле, когда казакам велели арестовать коммунаров на какой-то конспиративной квартире, где находился и будущий «вождь мирового пролетариата». Революционеров кто-то предупредил и они разбежались. Наш рассказчик с товарищем преследовали именно Ленина. Тот перескочил через довольно высокий забор и удрал, потеряв при этом калоши. Казак пнул эту принадлежность гардероба ногой и поленился преследовать беглеца, о чем впоследствии много жалел.
Эти встречи и чаепития продолжались до 1940 года. К этому времени здоровье Зои Сергеевны настолько ухудшилось, что ее забрали в больницу, а на крещение 1941 года после Св. Причащения она умерла. У меня хранится ее предсмертная записка, где страдалица трогательно просит мать и сестер не оставить «ее дорогого Вовочку», т. е. деда и дочерей - сирот. Впрочем, сестры пережили ее ненадолго - скончались следом одна за другой.
Участь одиноких стариков, как я замечал, бывает более жалкой и горькой, чем доля старых вдов: женщины, как правило, умеют лучше о себе позаботиться. Для вдовца же одиночество, бытовая неустроенность создают порой большие проблемы. О состоянии овдовевшего князя Гедройца я уже упоминал. После смерти своей супруги он не прожил и года. Так же в один год умерли Бестужевы. Перед смертью Бестужев рассказывал такую историю. Его мать была из купеческого рода. Однажды, совсем юной девушкой, она пошла в церковь и у паперти встретила старуху, просившую подаяния. Она подала ей щедрую милостыню. В ответ нищая задержала девицу рукой и сказала: »За твою доброту я расскажу, что будет с тобой и твоей семьей в будущем. Скоро за тебя посватается молодой, красивый, добрый, знатный и очень богатый человек. Не отказывай ему. Ты будешь очень счастлива в браке. У тебя будет два сына. Один умрет молодым. Другой проживет долго. У него будет очень хорошая жена - настоящий друг, с которой они уйдут в мир иной в один год, и будет это на чужбине». Все исполнилось слово в слово. В церкви купеческую дочь заметил молодой красавец Бестужев и влюбился с первого взгляда. Сначала родители и слышать не хотели о браке сына с купчихой, но, в конце концов, вынуждены были согласиться, т. к. молодой человек с горя захворал. В свою очередь отец суженой не желал отдавать любимую дочь за дворянина, опасаясь мезальянса. Впрочем, позволил ей самой решать свою судьбу. К удивлению всей семьи девушка дала согласие. И в дальнейшем все шло по старухиному предсказанию. Младший брат Александра Бестужева Михаил погиб в первой мировую войну, а он сам умер вскоре после Вавы - любимой жены. Похоронены они в городе Земун.
Владимир Иванович остался вдовцом 45 лет с двумя своими, как он говорил «хвостиками» - дочерьми 15 и 12 лет и престарелой тещей на руках. Чтобы несколько отвлечься и забыться от горя, дед взвалил на себя довольно обременительные и ответственные обязанности председателя русской колонии в Сараево. Решение оказалось судьбоносным в том смысле, что Владимир Иванович заплатил за него впоследствии 6-ю годами каторги. Тучи сгущались. Назревали страшные события. Югославия вступила в войну.
Тут придется коснуться щекотливой темы о роли русской эмиграции во 2 мировой войне. Как известно, вся диаспора (не только в Югославии) разделилась на два лагеря. Одни считали, что происходит давно чаемое событие - крестовый поход на большевиков и неважно, кто его возглавляет, хотя бы и вчерашние враги - немцы. Такой точки зрения придерживался ген. П. Краснов. Другие, напротив, считали невозможным по отношению к соотечественникам всякое сотрудничество с захватчиками. Такого взгляда на события придерживался ген. Деникин. Добавлю, что сотрудничать с немцами было некорректно и по отношению к сербам, дружески приютившим русских эмигрантов в тяжелый час, когда от них отвернулась Антанта. Именно на таких позициях стоял мой дед В. И. Огнев. К сожалению, не все разделяли его точку зрения, но всё было очень непросто и неоднозначно, так как в некоторых случаях русские оказывались между молотом и наковальней: четники требовали помощи в борьбе с немцами, а партизаны Тито иногда нападали на русские дома. При этом оккупационные власти требовали изъявлений лояльности. Гитлер раздробил Югославию на несколько оккупационных зон. Сараево оказалось на территории хорватского фашистского государства усташей. Немцы не слишком вмешивались во внутренние югославские дела, предоставив усташам сводить счеты с сербами. В общем, это известно из истории, а ныне сия капризная дама более объективна, чем при коммунистах, выпячивавших роль маршала Тито в войне. В Югославии шла страшная гражданская бойня, в которой одних сербов погибло 1800000 человек (а их всего-то насчитывалось 8 млн!). Были бомбардировки, казни, недоедание, постоянная опасность со стороны усташей, немцев, мусульман и коммунистов-партизан. Последние в конечном итоге взяли вверх, благодаря поддержке Сталина и Великобритании. Советские войска громили немцев и, наконец, освободили от захватчиков Югославию.
В 1944 году Соне Огневой исполнилось 18 лет. Она была студенткой биологического факультета Сараевского университета. Ее призвали в Югославскую народную армию под командованием Тито, где она стала санитаркой. Об этом времени тетушка Соня очень не любила вспоминать, хотя имела воинские награды. Я много раз пытался ее разговорить, но она, всегда такая неутомимая и яркая рассказчица, упорно отмалчивалась и лишь однажды поведала об одном эпизоде. Грузовик, в кузове которого находилась юная санитарка Соня и несколько раненых солдат, упал в пропасть. Все получили разные травмы, водитель погиб. У тетушки на голове была страшная рана. Ее отправили в госпиталь. Пока она туда добиралась, никто не оказал ей первую помощь, и рана загноилась, в ней появились черви, так что врачам пришлось повозиться. В одной палате с Соней лежала молоденькая партизанка-коммунистка. Однажды она разоткровенничалась и рассказала, как вешала... собственную мать за то, что та работала у немцев (простой уборщицей). Тут, пожалуй, бледнеет «подвиг» Павлика Морозова. «Да эта несчастная, наверное, ради детей и стала на них трудиться, а эта мне со всеми подробностями... представляешь!?»
Во время оккупации Сараево дед спас двух партизан - спрятал их от немцев. Когда советские войска вошли в Югославию, всех эмигрантов проверяли на предмет сотрудничества с оккупантами, и свидетельство этих двух спасенных очень помогло Владимиру Ивановичу. И тут советское командование сделало удивительный шаг: всем русским, не имеющим гражданства, предложили гражданство советское. Многие, в том числе мой дед и о. Алексий с радостью согласились. Теперь они уже не беглецы, а люди с правами - граждане СССР! На первый взгляд не очень понятно, почему бывшие враги коммунистического режима так быстро согласились признать его власть над собой, на то имеется целый ряд причин. Во-первых, я уже об этом не раз говорил, почти все русские стремились хоть когда-нибудь вернуться домой. Во-вторых, советские-русские солдаты были освободителями от ненавистных немцев и их приспешников. Во всем мире популярность русских достигла апогея. В-третьих, наши устали быть людьми без гражданства, бесправными. В-четвертых, от них не требовали ни отречения от дорогих убеждений, ни славословий режиму. Им даже не предлагали уезжать. Все как бы остается по-прежнему, кроме паспорта. Не удивительно поэтому, что многие пожелали принять такое предложение, сколь лестное, столь и неожиданное.
У батюшки о. Алексия появилась долгожданная возможность связаться с семьей. Оказалось, его супруга вместе с сыном по-прежнему живёт в Петербурге, переименованном в Ленинград. Он послал им подряд два письма, но ответа не приходило. Догадавшись, в чем дело, в третьем своем письме о. Алексий сделал такую приписку: «Я знаю, что Вы проверяете мои письма, но поймите меня! Более 20 лет я не имею весточки от семьи. У меня за это время вырос взрослый сын. Так хочется побеседовать с ним хотя бы письменно. Прошу Вас! Пропустите мое письмо!» Видно, даже у «железного» чекиста дрогнуло сердце или, может, посчитали корреспонденцию безвредной, потому что в этот раз долгожданный ответ наконец-таки пришел. Теперь переписка стала регулярной. Еще, как только первые советские солдаты появились в Сараево, о. Алексий пожелал посмотреть на земляков. Он заметил молоденького офицера, сидящего за рулем машины, и заговорил с ним по-русски. Тот удивился: «Вы что, наш, красный?» На что батюшка ответил: «Я, знаете ли, как редиска: сверху как бы красный, но если копнуть, я белый-белый». Точнее не скажешь! Если бы наши новые советские граждане знали, что их ждет впереди, но об этом в свое время.
Война закончилась. Все радовались. Люди устали от страха, недоедания, крови. В стране правил новый коммунистический режим по образцу советского, а потому не обошлось без репрессий. Главу семейства Ристич, которого все так и звали «папа Ристич», снова посадили в тюрьму. То же самое последовательно делали немцы, когда пришли в Сараево, а затем усташи. Теперь старик подвергся аресту в 3 раз. А за что? Просто за то, что серб, православный и монархист. К политике он никакого отношения не имел, но семья была известная - патриархальная и в свое время богатая, но богатство за годы войны исчезло - о нем позаботились захватчики. Наконец в «компетентные органы» обратилась пожилая супруга Ристич. Она с таким напором требовала справедливости, так красочно описала все прежние мытарства мужа, что Папу, наконец, отпустили с миром к вящей радости всех родственников и друзей, а их было - пол Сараево.
Жизнь понемногу налаживалась. Соня Огнёва вернулась в университет. Младшая - Ольга перешла в последний класс гимназии. После смерти мамы девочкам самим пришлось вести хозяйство. Бабушка была уже слишком стара. В конце войны она переехала в Белград к сыну. Семья была на редкость дружная. Все самоотверженно заботились друг о друге. Бывало, какой-нибудь лакомый кусочек кочевал из тарелки в тарелку, потому что Владимир Иванович старался все лучшее подсунуть какой-нибудь из дочерей, а та тут же передавала сестре. Если нужно мыть полы, то одна у другой вырывали тряпку, чтобы сделать неприятную работу самой. В квартире всегда царили образцовая чистота и порядок, все вещи были выстираны и тщательно выглажены. В. И. по-прежнему работал бухгалтером, Соня училась заочно и работала, чтобы поддержать семью. Училась она всегда прекрасно и делала большие успехи. Ее научным руководителем, умелым педагогом и покровителем стал замечательный ученый и человек русский профессор Мартино, ученик Сергея Ивановича Огнёва, брата Владимира Ивановича. Любовь и интерес к природе и животным привил дочерям Владимир Иванович, у которого не только брат, но и отец
были естествоиспытателями. Он постоянно совершал с детьми вылазки в горы, окружающие Сараево и интересно рассказывал о птицах, зверях, насекомых и растениях. Соня пошла в огневскую породу и было ясно, что быть ей зоологом.
Несколько иного настроя была младшая Ольга. Она находилась под большим влиянием матери, была очень набожна, тиха и нелюдима. Если Соню все время окружала толпа молодежи: и в университете, и в краеведческом музее, где она работала, и дома, то младшая предпочитала одиночество и много времени проводила в церкви. Однако, громадная духовная сила, скрытая в ней, изредка прорывалась наружу. В первый раз это проявилось в 16-летнем возрасте, в тот момент, когда Соню ранило на фронте. По каким-то причинам отец не мог поехать за старшей дочерью на другой конец страны, а послать было некого. И тут неожиданно твердо младшая дочка заявила: «Поеду я». Бедный Владимир Иванович не знал, что и делать, наконец, скрепя сердце и многократно перекрестив, отпустил ее. Ехать было далеко. Пассажирские поезда не ходили, передвигались на товарняках с несколькими пересадками. Порой поезд застревал на каком-нибудь полустанке и часами не двигался. Хуже всего, когда-то же случалось в одном из многочисленных тоннелей, которых множество на всех дорогах Югославии. На остановках товарняк буквально брали штурмом - мест не хватало. Все куда-то ехали: солдаты ЮНА, крестьяне и крестьянки с поклажей, подозрительные люди в шинелях без погон, нищие, беспризорники и прочая разношерстная публика. Однако, в назначенный срок обе дочери предстали перед отцом. Старшая - исхудавшая, бледная, с повязкой на остриженной голове, младшая - тоже похудевшая, но спокойная и решительная. Она свое задание выполнила - доставила сестру, несмотря на все препятствия и тяготы пути. Невзоровская закалка! Владимиру Ивановичу вспомнился эпизод в начале революции. В дом Невзоровых ворвался большевистский патруль. Искали прадеда. Подвыпивший солдат приставил револьвер к виску Зои Сергеевны: Где твой отец? Где полковник?» Дочь молчит. Молчит и мать - Варвара Ивановна. Проходит несколько тягостных мгновений. Вдруг дверь распахивается. Выходит полковник: «Вы меня искали... Я здесь». Оленька вся в мать!
Тяжелое было время. В Югославии стычки между четниками (сербами-монархистами) и коммунистами продолжались до 1950 года. И все-таки жизнь понемногу начинала налаживаться, как вдруг грянуло новое несчастье. В 1948 году произошел разрыв между Югославией и СССР. Не поладили два Иосифа: Сталин и Тито, а расплачиваться пришлось ни в чем неповинным людям, в первую очередь тем русским, что приняли советское гражданство, оставшись жить в Югославии.
Я не знаю, как обстояло дело в других республиках страны. Говорят, в Белграде не было таких безобразий и зверств, должно быть «око государево» следило за порядком, но в провинции местные коммунистические боссы, желая выслужиться перед Центром, свирепствовали вовсю. В Сараево затеяли громкий процесс против «советских шпионов». Русская община в столице Боснии и Герцеговины якобы создала «организацию» с целью нанести ущерб суверенной Югославии. Главой «организации» объявили русского священника - отца Алексия Крыжко.
Арестовали почти всех русских мужчин и нескольких женщин. Разумеется, мой дед Владимир Иванович Огнёв проходил на суде как «правая рука и главный помощник главы шпионской организации». Впрочем, сидели не только русские. Многие сербы и черногорцы подверглись аресту за русофильство. Этот «грех» завелся на Балканах еще с турецких времен.
У югославских коммунистов были хорошие учителя - коммунисты советские. Талантливые ученики действовали теми же методами, т. е. пытками и угрозами старались деморализовать и сломить подследственных, а затем добиться угодных показаний. Иногда это срабатывало, и измученные люди клеветали на себя, на близких и знакомых и затягивали в процесс все новых и новых людей, но батюшка, мой дед и другие заключенные, особенно старшего поколения, не поддавались, хотя их морили голодом, не давали пить и жестоко, до потери сознания, избивали на допросах.
1987 год. Я принимаю у себя на квартире в Сергиевом Посаде (тогда еще Загорске) епископа Василия (Родзянко), бывшего сокамерника моего деда. После чая прошу владыку рассказать про далекие времена заключения в Югославии. «Ваш дед держался удивительно, по-царски: с необыкновенным терпением и мужеством. Он очень скрасил мне время заключения и я, тогда совсем молодой и неопытный, многому у него научился». Владыке (в те времена он был приходским священником) повезло. Его скоро выпустили с требованием покинуть пределы страны, т. к. он был английским поданным, а ссориться с Англией Тито не хотел. Через некоторое время из Лондона для деда пришла посылка - теплое верблюжье одеяло. Это отец Василий позаботился о сокамернике.
О тюрьме Владимир Иванович рассказывать не любил - щадил близких, но один эпизод, очень характерный в своем роде, мне известен.
В одной камере с В. И. Сидел немецкий офицер, военнопленный. Поскольку немецкого языка тут никто не знал, ему, словом перемолвиться не с кем было. Дед же, воспитанный бонной - немкой, свободно владел языком Шиллера и Гете. Офицер обрадовался возможности хоть с кем-то пообщаться. Однажды весенним солнечным днем, во время краткой прогулки заключенных, немец расчувствовался: «Вы знаете, как я тоскую по дому, по семье! Вспоминаю, как таким же ясным весенним днем сидим мы с моей красавицей - женой на крыльце и она своими прекрасными нежными пальцами... отрывает крылья бабочки». Такая смесь варварства и сентиментальности показалась деду столь отвратительной, что он прекратил всякие отношения с немцем.
Дети не оставляли Владимира Ивановича. Как только появлялась возможность, слали передачу и не только ему одному, но и о. Алексию и другим заключенным. Ключи от своей квартиры батюшка оставил Оле. На другой день после ареста священника она пошла взять некоторые вещи, в первую очередь наперсный крест, рясу, кое-какие книги, т. к. существовала опасность, что при обыске их заберут. Дело было вечером. Девушка остановилась перед дверью и протянула руку с ключом к замочной скважине, как вдруг, взглянув под ноги, увидела полоску света под дверью. В квартире была засада! Тихими шагами, пятясь, она отошла к лестничному пролету и, не дыша, спустилась по лестнице. Через пару секунд Оля оказалась на улице, несказанно радуясь и сознавая, что только что счастливо избежала ареста.
Однако ж ее неоднократно вызывали к следователю на допрос. Почему-то взялись именно за младшую. Соню не трогали, и она даже не подозревала, каким искусам подвергается сестра, т. к. та молчала из боязни огорчить и напугать Соню.
Мама рассказывала, что молодой задор, смелость и уверенность в своей правоте, подкрепленные горячей молитвой, помогали ей выдерживать многочасовые допросы и ни разу не поддаться, никого не «зацепить» и никому не повредить. По юной горячности она даже вступала в полемику со следователем. Последний, кстати обнаруживал полное невежество, когда дело касалось России и русских: » Вот мы вас вышлем из страны и отправим в ваш СССР, а там чекисты загонят вас в Сибирь, где живут одни белые медведи.» Должно быть, следователю все, что севернее Москвы, представлялось сплошной белой пустыней. «Что вы знаете о тайной организации «Накануне»?» Оля отвечает, что ей знаком лишь одноименный роман И. С. Тургенева. И так далее в том же роде. Наконец, ничего не добившись, ее оставили в покое и, погрозив арестом, отпустили. Зато процесс по делу «советских шпионов» шел полным ходом. Накануне заседания суда адвокат откровенно заявил родственникам подследственных, что вряд ли сможет чем-нибудь помочь. Все уже заранее предопределено, как всегда на процессах подобного рода. Суд проходил с большой помпой. Его снимали на кинопленку. Самый большой срок (20 лет каторги) получил о. Алексий. Один из осужденных, молодой алтарник, с детства прислуживавший в церкви, семье которого настоятель постоянно помогал, встал и во всеуслышание заявил, что ему »стыдно сидеть рядом с предателем в рясе». Вспыльчивый батюшка в гневе вскочил с места, но дед сзади легонько дернул его за «шпионскую принадлежность» - за рясу и о. Алексий уселся на место. Владимир Иванович получил 6 лет каторжных работ. Остальных тоже приговорили на разные сроки. Меньше всех (4 года) получил молодой алтарник ценой отступничества.
Передо мной кусочек той самой кинопленки, на которой запечатлен «процесс века». Это всего один кадр. На нем мой дед в зале суда. Это тень когда-то крупного и видного мужчины. Невероятно худой, бледный, остриженный наголо, но глаза все те же: глаза не сломленного, не напуганного человека, но в них глубокая скорбь.
Сразу, в начале своего заключения 54-летний В. И. попал в самое страшное место - на Голый остров. Если в СССР узников убивали холодом, то в Новой Югославии той же цели добивались с помощью нестерпимо жгучего южного солнца. Остров полностью оправдывает свое название, т. к. начисто лишен всякой растительности. На жесточайшем солнцепеке каторжане долбили камень в каменоломнях. На ночь их загоняли в казарму, крытую листовым железом. Дед попал на второй этаж, как раз под самую крышу. Духота и теснота неописуемые! Жалкий тюремный паек, постоянные издевательства охраны довершили дело: В. И. заболел туберкулезом. Вероятно, он давно уже заразился от жены, но в нормальных условиях болезнь не проявлялась, затаилась, а тут он очень быстро дошел до полумертвого состояния. При росте 185 см он весил 56 кг. И тут произошло настоящее чудо: на Голый остров отправилась комиссия международного Красного креста. Коммунисты стали спешно маскировать следы своих злодеяний. Им вовсе не улыбалась международная огласка. Тито заискивал перед Западом, добиваясь кредитов. В общем, деда начали срочно лечить только появившимся тогда стрептомицином. И он выздоровел, после чего его переправили в другую тюрьму. Отец же Алексий, который был старше деда, все выдержал и провел на Голом острове еще немало времени. Вот, что значило богатырское гвардейское здоровье! В Сремской Митравице, куда перевели Огнёва, ему удалось свидеться с младшей дочерью. Ради свидания с отцом девушка совершила долгое и трудное путешествие. Привезла большую посылку. Им позволили поговорить в течение получаса. Именно Оля разработала способ передавать в письмах тайные сообщения (письма позволяли посылать время от времени). Способ был гениально прост. В каждой фразе еле заметно подчеркивалась одна -единственная буква. Из этих букв складывалась фраза. Дед, возможно, не обратил бы внимания на какие-то там черточки, но их заметил молодой парень - его сосед и показал деду. Теперь из каждого послания можно было получить дополнительную информацию. Как ни странно, тюремщики эту маленькую хитрость не заметили.
Сестры помогали заключенным до самого освобождения. Хотя у них уже появились новые заботы - они создали свои семьи - жизнь продолжалась. Политический климат стал меняться. В 1955 году уцелевших заключенных стали выпускать на волю. Больной и измученный Владимир Иванович вернулся в семью, полностью отбыв свой срок. Досрочно выпустили о. Алексия. Все равно покоя не давали. Деда все время вызывали в соответствующее ведомство. Затем агент стал регулярно приходить на дом. В конце концов, категорически приказали уехать из страны. Вначале дед намеревался уехать во Францию, но в последний момент передумал и обратился в советское консульство с просьбой о возвращении на Родину. То же сделали тогда и многие другие эмигранты. Ответ был благоприятным. И вот в июле 1956 года Владимир Иванович с дочерью Ольгой и годовалым внуком (т. е. мною) на руках приехал в СССР, и поселился в Загорске (ныне Сергиев Посад), куда после революции переехали из Москвы его родители. Мне кажется очень знаменательным, что именно 18 июля, в день преподобного Сергия мы прибыли в его Лавру и в его город, но тут начинается история новой жизни, моей жизни, а я пока не готов подвести ее итог.
1 сентября 2002 г.
