Лёня Коткин - полярный летчик

 

В качестве предисловия - несколько слов от автора

            На самом краешке Белого моря стоит средних размеров деревня. Не так чтобы маленькая, потому что рядом с ней жители построили аэродром для малой авиации. И последние лет тридцать эта самая авиация в лице гордости нашего авиационного самолетостроения сороковых годов прошлого века - двенадцати - местных, четырехкрылых лайнеров Ан -2, в просторечье именуемых «кукурузниками», регулярно, два или три раза в неделю прилетает в эту деревню. И аэродром, и «кукурузники» очень ее украшают, наполняют живостью и красками само ее существование.

            Когда я учился в школе, парта моя стояла рядом с окном. Из него открывался широкий и далекий вид на деревенскую околицу, на море и на аэродром. И регулярно в окне появлялись вынырнувшие  откуда-то с неба эти небольшие самолеты, летящие на четырех крыльях. Перед самым летным полем они выравнивали свой полет, планировали какое-то время и ныряли в огромное облако снежной круговерти, раскиданной над землей бешено вертящимся винтом и самолетными крыльями. Потом они выскакивали из снежного облака и катились, катились по белому полю...

            Самолеты прилетали из неба и улетали обратно туда же, в небо. И мне долгое время казалось, что самолеты эти и сидящие в них летчики там и живут, в этом огромном синем пространстве, висящем над нашей деревней.

            Я видел этих летчиков вблизи. Рассматривал их красные от вечного мороза, добродушные лица. И мне, мальчишке, все они, как один, представлялись необыкновенно огромными в своих утепленных кожаных куртках, в широченных собачьих унтах, со стеклянными большими очками, поднятыми над глазами на черные кожанные шлемы. Я видел в них таинственных жителей неба, отважных, смелых и сильных.

            Мне хотелось быть похожими на них. Как и все деревенские ребята, я мечтал также подниматься от земли на самолетных крыльях и улетать в небо, за облака, в синюю синь.

            Потом, через немалое время, я узнал, что эти загадочные люди по сути своей точно такие же, как и все мы, населяющие грешную нашу землю. Что у них такая же обыкновенная жизнь, как и у всех людей. И что они простые беззаветные труженики, рядовые небесные пахари.

            Однако, осознав все это, и узнав жизнь летчиков глубже, я понял для себя неотвратимую, железную истину, что людей, более преданных своей профессии, чем летчики малой авиации, наверное, в мире не существует, хотя профессия эта очень и очень опасна, и пилоты, в силу несовершенства авиатехники, постоянно, ежедневно рискуют своими жизнями.  

            Очевидным для меня стало и то, что об этих героических людях совсем мало теперь вспоминают, и пишут, и говорят. Они как-то выпали из поля общественного зрения и просто летают, просто рискуют, и просто иногда падают на землю со своего неба.

            Я уверен, что это  глубоко несправедливо.

            И мне захотелось о них написать.

             О летчиках малой авиации.

 

                                                           ***

            Ан - двадцать шестой заходил на посадку. Прямо над деревней, с тяжелым гулом, от которого в домах дрожали стекла. Жители, что были на деревенских улицах, в лесу и на море, уставились недоуменно на небо: на деревенский аэродром садился самолетище, совсем не схожий с привычным для населения «кукурузником» - «Аннушкой», негромко тарахтящей четырехкрылой машиной - самолетом Ан-2 - ставшим за долгие годы существования местного аэродрома неотъемлемой частью деревенского пейзажа.

            А эта громадина рычала над домами, будто рассвирепевший зверь.

            Начальник аэропорта Леонид Матвеевич Коткин уже минут пять ругался по рации с этим бортом, начал с ним пререкаться, когда самолет был еще на подлете.

            - Аэропорт Лопшеньга, заходим к вам на посадку, - сообщили ему летчики.

            Коткин поначалу пытался быть культурным:

            - Сообщите данные вашего борта, номенклатуру рейса, причину посадки в Лопшеньге.

            - Ан - двадцать шесть, грузовой рейс. Летим из аэропорта Талаги на Соловки. У нас двигатель отказал. Идем на одном. Нужна срочная посадка.

            Коткин сообразил: там у них паника, мечутся летчики, нештатная ситуация... Но у него садиться нельзя, совсем не подходящие ТТД его аэродрома.    

            - К нам нельзя, у нас полоса не подходит для вас.

            - Вы последний аэродром перед Соловками. А до туда восемьдесят верст. Не дотянем на одном движке. Грохнемся, ежели добро не дашь...

            Лёня запереживал. Он представил себя на месте тех летчиков. Сидят там в кабине три человека - командир, второй пилот да бортмеханник. Судя по голосам в эфире - молодые все ребята. Помирать им рановато... Где взять теперь опытных? Сидят и трясутся, первый раз, наверно, во внештатной ситуации, мотор заглох...Самолет сразу скособочило, управление совсем не то. А тут, в Лопшеньге, какой-никакой аэродром. Плюхнуться бы на него хоть как-нибудь, да и все. Хоть живой останешься...

            Но на пути отчаянной их авантюры непреодолимой стеной встал Лёня Коткин, опытный в недавнем прошлом, все понимающий летчик. Он понял: молодым ребятам страшно стало, вот и мудрят. Сидят там обкакавшись...

            - Вы мне эти фокусы бросьте, - сказал он в эфир, - эроплан расхреначить решили! У меня полоса шестьсот метров. Всего. А в конце канава. Шасси и плоскости в дребезги! Вам же полтора километра надо, чтобы сесть. Асфальта или же твердого грунта, а у нас ни того, ни другого! Это нам известно...

            Эфир заволокла густая ругань в Лёнин адрес, совсем не авиационная. Оттуда, с воздуха, из пролетающего над аэродромом самолета, словно бомбы на землю посыпались угрозы, что из-за его диспетчерской деревенской тупости сейчас погибнет и воздушный лайнер и его замечательный экипаж.

            Ан -26 пошел на второй круг.

            На Лёню это мало подействовало. Молодые асы не знали, что диспетчер Коткин сам является пилотом второго класса, и его налет часов сопоставим по срокам с их молодыми жизнями. Вместе взятыми.

             Леня понимал, что посадку разрешать нельзя ни в коем случае. Эти мальцы, не знающие площадки, обязательно пропланируют до середки полосы, а потом благополучно обломают колеса о канаву, что в конце аэродрома. Переломают шасси, помнут крылья... Угробят, в общем, самолет. Ну, хорошо, пассажиров на этом борту, наверно, нет: Ан-26 - это летающий грузовик, но ведь самолет же... Самолет всегда жалко.

            А кроме того, еще с летного училища знал Коткин, что самолет этот - Ан - двадцать шестой, как и его пассажирский вариант Ан - двадцать пятый распрекрасно летает и на одном двигателе. Это очень надежная техника.

            - Посадку не разрешаю, - твердо сказал он самолетному экипажу. Летите на одном движке. Ничего с вами не случится. Долетите, я знаю.

            Они и долетели и нормально сели на Соловках. Стоило им бучу поднимать...

            Потом, как всегда, в таких случаях, был «разбор полетов» в областном управлении авиации. В конце-концов Лёне позвонил командир авиаотряда и поблагодарил за правильно принятое решение. Он прекрасно понимал, что его подчиненный спас хороший и крепкий самолет от неминуемой катастрофы.

 

                                                             * * *

            Эх, золотые были те денечки! Курсант - второкурсник Сасовского летного училища гражданской авиации, что в Рязанской области, Леонид Матвеевич Коткин твердо знал, что попал на учебу туда, куда и надо было попасть. Всю свою короткую жизнь он стремился идти по стопам своего отца - полярного летчика Матвея Нестеровича Коткина, главной северной авиационной достопримечательности, Героя и заслуженного летчика страны. На тот период командира Нарьян-Марского объединенного авиаотряда. Отец в предвоенный год тоже заканчивал летное училище, также основное - пилотское отделение.

            У отца и сына были странные отношения. Как сын, Лёня отца боготворил, но никогда ни в чем не просил у него помощи. Знал он, что батька его рос круглым сиротой, беспризорничал в Архангельске, и помочь ему было некому. И сына своего Лёньку с малолетства приучил к самостоятельности.

            Когда еще в младших классах сынок приходил домой из школы с расквашенным носом, мама его, страстно любившая первенца, пилила Матвея Нестеровича:

            - Заступиться не хочешь за Лёнюшку! Вишь, опять отмолотили парня. Сходи-ко ты хоть раз в школу, батько, да разберись-ко там. Почто сынка нашего колотят?

            Отец выводил Лёньку в коридор их коммунальной квартиры, они усаживались в уголке на стульях, где обычно чадили папиросы соседские куряки, батька запускал ему в шевелюру свою громадную рабоче-крестьянскую пятерню, ласково заглядывал в глаза и спрашивал:

            - Чего там у тебя стряслось, сынок?

            Лёня ничего не мог скрыть от отца. Просто не мог и все.

            - Колька Тряпицын, да Славка Колюхин у одной бабушки картошку воруют. Она больная, не может их прогнать, а они мешками... Ей самой-то зимой как выживать? Того не думают, змеи...

            Отец суровел... Он многое чего испытал в своей жизни, повидал многое, но терпеть не мог, когда обижали немощных, стариков, детей...  Батя скрипел зубами, качал головой, говорил:

            - Ладно, разберусь я с этим.  А ты чего?

            - Я и сказал им, чтобы больше так не делали, чтобы пожалели бабушку. И так еле ходит...

            - А они чего?

            - Вот они меня и отметелили. Вдвоем. Сказали, не в свое дело суесся. Это, мол, тебя не касаемо.

            - Ну, а ты-то, Лёнька, поддал им, али как?

            - Я, папа, только и успел кажному по харе съездить. По одному разу. Больше не удалось. Сильные они, заразы...

            - Ты сказывал кому-нибудь про ето?

            Лёнька вытирал ненароком выступившую слезу и говорил :

            - Не, ни кому.

            - Вот и правильно. Самому надо, самому...

            Так бывало не однажды. И отец как-то пригладил сыновьи вихры и сказал ему твердо, назидательно:

            - Тебе, сын, надо научиться за себя стоять, чтобы никто не смел... Это дело пригодится. Я в твои годы люто умел драться, жизня у меня была такая, сынок. Может, поэтому и жив остался...

            Лёня записался на секцию бокса в городской Дворец пионеров. Там в боях с городскими спортсменами сначала завоевал второй юношеский разряд, а спустя несколько лет, уже в выпускном классе, и первый взрослый. Постоянно выступал на соревнованиях, ездил по стране.

             И уже не вставал вопрос о синяках и шишках, о школьных драках. С Лёней больше никто не связывался.

            В летном училище ему все нравилось. Доверили ему быть командиром курсантской группы, он стал закоренелым отличником. И с гордостью  сообщил о своих  успехах родителям. Те в ответном письме сказали ему:

            «Не зазнавайся только, сынок. Широко шагаешь, штаны порвешь. Может, лучше приумерить пыл-то свой?» Это была, наверно, формулировка отца. Но мать в конце письма приписала: « А мы-то, Лёнюшка, как гордимся-то тобой! Уж так гордимся! Я всем соседям про тебя хвастаюсь, сыночек наш, любимый! Ты уж там не сорвись, закончи свою учебу на четыре и пять. А потом летать будешь, как папа наш...»

            В числе лучших курсантов он начал летать самостоятельно уже со второго курса. На первых порах - на легендарной «летающей парте» - моноплане Як - восемнадцатом. Потом скоро освоил и основной «лайнер» местных авиалиний - четырехкрылый старый и надежный Ан-2.

            Даже с парашютом один раз прыгнул. С их училищного аэродрома взлетали на самолете досаафовские парашютисты. Коткин выпросил разрешения у начальства совершить прыжок вместе с ними.

            Все было в первый раз, и когда настал его черед прыгать, он ступил к фюзеляжной двери, глянул вниз, и у него перехватило дыхание: перед ним распахнулась бездна с плывущими далеко внизу деревьями и полями. Из кабины летящего самолета все это не выглядело столь жутковато. Лёня закрыл глаза и шагнул в эту бездну. И только когда тело его тряхнул раскрывшийся парашют, он распахнул опять глаза. Внизу к нему медленно приближалась земля, ярко-ярко зеленая, местами поросшая лесом, пересеченным просеками. Вокруг простирался бескрайний простор с синим небом, висящим  над ним. И чуть с боку лежало в лесу озеро с кривыми берегами и тоже с синей, очень синей водой. А посередине всей этой природы распахнулось перед Лёней пестрое поле, во всю свою необъятную ширь залитое желтым цветом растущих на нем одуванчиков. На эти одуванчики ему предстояло приземлиться.

            Это была ни с чем не сравнимая красота! Запавший тогда в душу восторг он пронесет через всю жизнь.

            И этот полет к земле, и эта радостная, увиденная с воздуха, поразившая его гармония земного и небесного бытия, эта прекрасная картина летней, цветущей природы и вошедший в грудь восторг так потрясли его, что Лёня запел, нет, он во всю свою силушку заорал какую-то песню, которую  потом никак не мог вспомнить. Да и были ли в этой песне какие-то слова? Может, и не было их, ведь он не умел петь совсем. А было только необъятное, всепоглощающее ликование от парения в воздухе над бескрайним  простором, распахнутым во все стороны света.  Слышали эту песню и обитавшие в округе люди,  и вся лесная и полевая живность, и слышал весь Земной Шар. Так, наверно, восторгаются птицы, впервые ставшие на крыло.

 

* * *

            Под крылом его самолета раскинулось заснеженное пространство, размером с немаленькую европейскую страну. Покрытая льдом и снегом земля с коротким емким названием Ямал.

            Вот уже два с лишним года после окончания летного училища Леонид Матвеевич Коткин, полярный летчик, вспахивал воздушное поле над этим промерзшим насквозь северным полуостровом.

            Особенно он любил, когда позволяла ситуация, снижать высоту и лететь над самой землей на бреющем полете. Наблюдать, как оглашенно мечутся под самолетом, расфыркиваются в разные стороны стада белых куропаток, размашисто и стремительно, едва касаясь копытами снега, улепетывают в тундряную даль лоси с раскидистыми, словно кустарник, рогами.

            Нравилось ему в предзакатный час наблюдать падающее за сопки солнце. Зимой на Ямале солнышко - большая редкость. Какое солнце в полярную ночь? А вот в другие времена года...

            Красное светило долго-долго плывет над прячущимся в сиреневом мареве зыбким окоемом горизонта, потом начинает цеплять вершины сопок и медленно уползает за далекий земной предел. Но на небе во всю его закатную ширь долго еще плещется и не меркнет густая пурпурная или розовая, или красная световая полоса. С верхней стороны темнеющая, темно-синяя, разнаряженная, словно гигантскими цветными перьями, вкраплениями облаков, бордово-рубиновых со стороны уходящего солнца.

            Сидя в кабине, Лёня думал: «А что, если нырнуть на самолете в эти краски? Наверно вылетишь из них разноцветным...»

            После училища он сам напросился на Север. Ему хотелось идти по стопам отца. Тот тоже когда-то работал в этих местах. И вот это обстоятельство поначалу сильно сказывалось, ущемляло амбиции молодого специалиста. Помня отцовские заслуги, начальство пыталось предоставить ему какие-нибудь льготы, дать и маршруты покороче и работу полегче. Но Лёня этому сильно воспротивился. На общем собрании попросил слова и в категоричной форме заявил:

            - Матвей Нестерович Коткин и я, Леонид Коткин, - это разные люди. Каждого человека надо оценивать по делам, а я еще ничего не достиг...

            Такой подход к делу начальству понравился, и Лёня, как и положено, стал проходить ступени профессионального роста последовательно, как все.

            Его считали мастером посадки в любых условиях. Очень часто во время полета погода, вопреки всем прогнозам, портилась - таков он полярный Север. И, когда самолет подлетал к родному аэродрому, над взлетной полосой стояла густая снежная пелена.

            Тогда Лёня начинал «прощупывать» пургу. Он поднимался высоко над аэродромом, выглядывал, откуда идет ветер, какой он силы? Искал просветы в снежной замяти. Изучал тучу, несущую снежный заряд. Если она была скоропроходящей, то он и не торопился делать посадку, выжидал, летал поодаль... И садился, когда ветер прогонял тучу, на высветившееся, распахнувшееся пространство. Иногда, если ветер задувал слабый, он приземлялся вопреки всем правилам.

            Известно: самолеты садятся и взлетают на ветер, худо, когда воздушный поток, несущийся сзади, прижимает машину к земле. Но в пургу летящий навстречу снег залепляет стекла, сводит видимость к нулю.

            Лёня садился вместе с ветром и снегом. Видимость при этом была подходящая. Машину хоть и трясло, но безопасная посадка всегда получалась. Его самолет, словно падающая кошка, растопыривал перед собой лыжи и приземлялся безукоризненно ровно на заснеженный аэродром.

            Коткин доставлял в регионы Ямала пассажиров и грузы, вывозил с растрескавшихся льдин полярников, уже потерявших всякую надежду... Вывозил, когда всем казалось, что широченные трещины совсем изломали взлетную полосу. Транспортировал тяжело заболевших людей из самых дальних уголков тундры. Находил и спасал пропавших в бескрайних просторах путников...

            На трудных, неосвоенных  маршрутах заполярного Ямала не допустил пилот Коткин ни одной аварии и заработал  себе добрую славу.

                                                                      ***

            В летном училище случилась у курсанта Лёни Коткина любовь. Светлая, долгожданная и сильная.

            Дело было так. Как старшина группы, проверял как-то Лёня курсантские посты, где дежурили его одногруппники. А на летном поле образовалось разноцветье разложенных на земле парашютов: местный ДОСААФ устраивал соревнования по прыжкам. Те, кто должен был прыгать, сами сворачивали и укладывали свои парашюты в заплечные и нагрудные ранцы. Коткин - любитель этого дела, не удержался, остановился в сторонке, чтобы поглазеть. Парашютисты, расположившись рядочками, растягивали в струнки стропы, бережно и аккуратно, в стопочки сминали купола. Напротив него ползала на коленках перед своим парашютом, сопела и что-то шептала девчонка в комбинизончике, в голубенькой шапочке, из-под которой все время вылезала наружу и упадала на лицо густая шатеновая прядь волос. Девчонка бормотала какие-то недовольные слова, снимала шапочку и укладывала в нее эту непослушную прядь. Потом все начиналось с начала.

            - Привет советским покорительницам неба! - заявил ей Лёня.

            Девчушка косо и быстро на него глянула, и ничего не ответила. Только зыркнула еще раз глазищами и чего-то там фыркнула.

            - А зачем тебе вообще парашют, спортсменка? У тебя волосы не хуже тормозить могут. Вон как в разные стороны разлетаются. - продолжал наступление Коткин.

            Парашютистка собирала свой аппарат довольно медленно. Движения ее были не уверенными. Она, видно, опасалась сделать что-нибудь не так.

            «Наверно, в первый раз»,- подумал Лёня.

            Наконец спортсменка высказалась довольно резко:

            - Послушайте, летчик, - помогли бы лучше. Вы же видите, я опаздываю... Не справляюсь... Меня могут не взять в полет.

            В ее голосе  звучала даже обида. Наверно, на себя саму.

            Лёня возражать не стал. Не любил он спорить на пустом месте. Он помог собрать парашют в парашютную сумку, надел ее девушке на плечи, поправил лямки. На груди поправлять не стал, перетрусил трогать эти высокие, упругие бугорки... Теперь разглядел девушку.

            Оказалась она высокой, не такой уж видной красавицей, но вполне симпатичной девицей.

            - Привет, - сказал ей Лёня, глядя в глаза,- меня зовут Леонид Коткин. Я самый лучший курсант-выпускник замечательного Сасовского училища. Будущий Герой Советского Союза.

            Девушка хмыкнула, вздернула носик, выпятила нижнюю губку и дунула на свою челку. Снизу вверх. Челка подпрыгнула и упала обратно. Острые глазки ее стали смешливыми.

            - А меня зовут Светлана, фамилия моя Кожемякина. Мечтаю стать летчицей и педагогом.

            - Одновременно?

            - Почему бы и нет? Советским девушкам все под силу.

            - Ладно, учительница, глянулась ты мне, - заявил ей нахально Лёня. - Как отпрыгаешься, найди меня. Вторая рота, первая группа.

            - Поглядим-посмотрим, - прозвенела  Светлана серебряным колокольчиком и снова хмыкнула в ответ на самонадеянный тон. Отвернулась и гордо ушла, неся на плечах тяжеленный парашют.

            Приглянулась она ему, и вправду приглянулась, сам он не понимал, почему? Ну и что тут такого, если не красавица? Отец всегда ему говорил:

            -Ищи, сын, не красоту, а душу ищи. Так вернее будет...

            Она уходила к самолету, а Лёня глядел вослед, и в голове его вертелась глупая - преглупая мысль: «Хоть бы  парашют у нее в небе раскрылся, хоть бы раскрылся...»

            Так пришла к нему первая любовь.

            Лёня не забыл эту встречу. Ждал и верил: придет она, придет же!

            Она и пришла. Не сразу, через время, но пришла.

            Светлана явилась перед ним на курсантском балу. И сама пригласила его на белый танец.

            Они провели вместе целый вечер. Натанцевались, наговорились,  стали ближе друг другу. Потом Лёня проводил ее до автобуса, и она уехала домой вместе с подругами.

            Как она танцевала! Очаровательно, изысканно. Она положила руки на плечи Лёни и плавно, воздушно-трогательно кружилась в вальсе! Коткин же танцевать не умел совсем, неуклюже переваливался с заплетающимися ногами из стороны в сторону и ужасно мешал партнерше. Но Светлана превозмогала его несуразность, вела его по залу, кружила, кружила...

            Лёня влюбился крепко, окончательно,  навечно.

            Они быстро поженились. Как-то сразу родили сынишку Костика - Константина Леонидовича Коткина.

            Оба искренне печалились, но Светлана не смогла поехать с ним на Ямал, хотя всей душей устремлялась вослед за мужем: она еще не закончила свой пединститут, на шее у нее висели младенец  и двое престарелых родителей - папа и мама, глубокие пенсионеры.  Все это она не могла бросить, просто не могла.

 

                                                               ***

            - Не понимаю я тебя, Леонид Матвеевич, не понимаю и все.

            Грузный человек с красным, отдуловатым и возмущенным лицом сидел напротив. Их разделяла широкая столешница, за которой доселе сиживали и ответственные работники области и района, и сотрудники партаппарата, и заезжие высокие гости, и разные там просители. Тут же проходили рабочие совещания руководства, летчиков и сотрудников Салехардского объединенного авиационного отряда.

            - Три года на тебя посматриваю со стороны, Леонид, три года! И скажу тебе открыто: приглянулся ты мне, парень! Лучший ты сейчас в коллективе нашем, каждый подтвердит. И чего удумал ты, ядри тя в душу!

            Он отодвинул от себя какие-то бумажки, отшвырнул их в сторону и глянул на Леню тяжелым, безнадежным взглядом. Так смотрят на последних предателей. Добавил горько:

            - Убегаешь, засранец! В поддых самый стучишь мне, старику. Не ожида-ал!

            Евгений Кузьмич Широканов, командир авиаотряда, и вправду был крепко озадачен. Он с трудом глушил распирающее его раздражение. Приглашая кого-либо в свой кабинет, Широканов редко выходил из-за своего начальнического стола, чтобы сесть напротив гостя за торцевой стол. Не имел он такой привычки. И не потому, что кичился своей должностью, а в силу лет своих. Давно уже мучили его болезни стареющего человека - тяжел старческий их букет. Ему надо было уходить на пенсию, да все не отпускала ставшая рутинной привычка руководить крепким своим, сформированным им самим коллективом. Ладным, проверенным в делах, безотказным и надежным.

            И была еще одна, вроде бы несуразная закавыка, можно сказать нелепая незадача. Было дело в том, что вот уже пару лет не мог Широканов выбрать себе преемника. Чтоб был он под стать ему самому - знатному в прошлом полярному асу, а ныне орденоносному руководителю, депутату и т.д. и т.п. В общем, весьма уважаемому на Севере человеку.

            Как уходить без достойного сменщика? Оставлять без присмотра, без должного догляда и заботы то, что он лепил-вылепливал годы и годы? Назначат придурки управленческие или, не приведи Господи, министерские какого-нибудь хлыща! Пустит все по ветру, разбазарит... Люди разбегутся... Его, Широканова люди, которых собирал с отеческой заботой, будто через решето всех просеивал, пествовал, считай, собственными руками всех вынянчил... Беда тогда, беда!

            А сейчас сидит напротив человек, на которого он наконец-то положил глаз. Молодой, как говорится, и перспективный. Хороший налет часов, в воздухе постоянно, побывал в непростых переделках в полетах, с честью, умело из них выходил, нет аварий... Уже известен доброй славой и на Ямале и в области. И, надо же, уходить собрался.

            Вот потому-то из уважения к собеседнику и поднялся Евгений Кузьмич со своего кресла и разместился за столом напротив него.

            - Ты мне скажи, Леонид, только честно: что тебя выгоняет из нашего отряда? Причина в чем? Может, посидим, да и порешаем вместе, я ведь помогу тебе...

            Он посидел, поерзал на стуле, и задал тот самый вопрос, основной:

            - И скажи ты мне, наконец, Лёня, зачем ты написал эту глупую бумагу о переводе в Архангельское управление? Меня, например, она серпом резанула. Может, обидели тебя в чем? Дак я голову отверну...

            Коткин сидел внешне спокойно. Только желваки выдавали волнение. Да и как душе не трястись, коли разговаривал он сейчас с самим Широкановым, человеком-легендой, полярным летчиком номер один.

            - Есть обстоятельства, Евгений Кузьмич, с которыми я не могу справиться, находясь здесь.

            Говорил он тихо. Наклонился к столу, невольно запокачивался.

            - Ситуация возникла у меня... Там надо быть...

            Лёня скукожился, говорил в пол.

            Красное лицо Широканова побагровело совсем. Он не любил, когда его сотрудники сопротивлялись принятому им решению. Командир авиаотряда привык, чтобы люди подчинялись ему без прекословий. Это всегда приносило хороший результат. Широканов взорвался.

            - Я ему дело, а он мне ситуа-ация, понимаешь! Видали вы ево?

            Он закашлял, прокашлялся с трудом:

            - Ты хоть понимаешь, Коткин, что я тебя вместо себя готовлю! Слыхал, наверно, уж такую сплетню? Уходить мне надо, здоровья не осталось...На кого отряд оставлю? Каждый час помереть могу прямо за столом этим, давленье под двести...

            Широканов достал из пиджака железную коробочку, вытряс в скрюченную ладонь какие-то таблетки, вбросил их в распахнутый рот.

            - Налей-ко воды в стакан, - приказал Лёне. Запил таблетки, помолчал с растерянным лицом, с трясущейся губой. - А он мне тут ситуа-а-ация! - с горечью  передразнил он Коткина.

            - Ты о людях подумал, охломон? Ситуация у него! А у нас не ситуация! Люди должны спокойно работать, результат приносить. Ты уйдешь, я уйду - что будет? Все тут развалится к херрам собачьим!

            Начальник отряда ни с того, ни с сего схватил еще раз стакан и крепко, как печать поставил, шмякнул донышком о столешницу, вода выплеснулась, забрызгала стол... Как только посуду не раскокал?

            - Дезертир ты, Леонид, больше никак назвать тебя не могу.

            Он вскочил со стула, и тяжело, но быстро ступая, перешел к своему креслу, за начальнический стол. Плюхнулся и уткнулся в какие-то бумаги. Мол, все! Разговор окончен!

            Леонид тоже поднялся. Полуотвернувшись от начальника, он сказал горькие слова:

            - Не хотел я рассказывать, Евгений Кузьмич, тяжело мне это все... Жена у меня, Светлана, пьет. Алкоголичкой стала, Запои у нее... Такие дела у меня, Евгений Кузьмич.

            Маленько скрючился Лёня и пошмыгал носом. Непрост был для него такой разговор:

            - А у меня с ней двое детей, парень и девочка. С ней живут... Ее, наверно, родительских прав скоро лишат, за пьянку... Так мне передали ее родители. Зовут меня...

            Губы его задрожали.

            - Надо ехать...

            Лёня склонил голову, спрятал заблестевшие от влаги глаза.

            Широканов медленно положил локти на стол, уставился в одну точку на противоположной стене.

            - Вот так, значит...

            Какое-то время он молчал.

            - Дак ты, Леонид, выдернул бы ее сюда с ребятами заодно. Чего-нибудь будем варганить вместе с нашим отрядом. Жилье выправим, это уж за мной. Ребят в школу, в сад, куда надо. Выручать надо твою бабу.

            - Я, Евгений Кузьмич, пытался, да не выходит у меня. Не едет и все. Там родители у нее еще, престарелые люди. Тоже, как дети малые. Прибаливают они. Светлану не отпускают, боятся совсем дочку потерять.

            Коткин стоял растерянный, с разведенными в недоумении руками.

            - И вот, что мне делать, Евгений Кузьмич? Уезжать я не хочу, прирос тут ко всему, к коллективу нашему, но беда у меня... Семью надо спасать.  

            Начальник авиаотряда покачался в кресле с боку набок, покряхтел и горестно-обреченно махнул рукой.

 

                                                                       ***

            Еще в летном училище случилось у Лёни Коткина происшествие, казалось бы, рядовое, обычное в каждой курсантской среде. Но кто мог предположить, что именно оно катком пройдется по его судьбе.

            Дело было предвыпускной весной. Началось все с дурацких вроде бы слухов. Мол, комсорг курса Витька Винников ведет себя слишком уж безобразно с девчонками, приходящими в училище на танцы. Витька, не в пример многим, форменный красавчик, охмурял девушек, заводил с ними шашни, добивался своего, а потом бросал. Теперь, якобы, появилась у него новая жертва. Валандается он с ней, прогуливается вечерами, болтает без умолку, но среди дружков хвастает, что дело подходит к завершению и он вот-вот отрапортует о новой победе.

            Лёню такие дела никогда особо не интересовали. Мало ли кто и чего болтает, а эти дела личные. Пусть молодежь сама разбирается.

            Но обстоятельства приобретали нехороший оборот. Во-первых, Витька - курсант его группы. Во-вторых, он секретарь комсомольской организации курса, ответственная фигура... Зачем эти скверно пахнущие слухи?  Коткину стали  тихонько нашептывать однокурсники: унял бы ты этого Донжуана, а то портит репутацию группы, да и сам из училища может вылететь... И о самом Лёне слухи пошли, не умеет, мол, руководить коллективом, бардак в группе развел.

            Вот тогда все и произошло.

            Коткин пригласил Винникова вечерком в училищный сад, сели на скамеечку.

            Где-то в городе заливался баян, и девичьи голоса нестройно, но задушевно вытягивали песню про уральскую рябинушку. Цвела в саду сирень, тонкий флер первых фиолетовых бутонов густо насыщал воздух  благоуханием невидимого ароматного тумана. Этот весенний дурман навевал хорошее настроение.

            С таким настроением Лёня и приступил к разговору.

            - Витя, - сказал он вполне дружелюбно, - тут всякую ерунду о тебе сказывают... Ерунду, сто процентов, не верю я...

            - Какую такую? - хмуро поинтересовался Винников, он вздернул красивое свое лицо и откинулся на спинку скамейки.

            - Ну, мол ты с девчонками лямуры всякие разводишь, потом бросаешь их... Говорят, счет ведешь и ребятам все рассказываешь. Врут, конечно, наши оглоеды, привирают. Чего только не скажут...

            - А тебе-то, Коткин, какое до этого дело? Меня ведь одного оно касаемо, ты-то причем?

            - Ну и меня тоже маленько, я ведь твой командир, ты в моей группе. А в роте разговоры идут всякие, всей группы нашей это касается...

            - А, дак ты о себе, значит, о своей заднице... А не о бедных девушках заботу проявляешь. Так бы и сказывал, заботливый.

            Разговор выходил не на ту мирную, товарищескую дорожку, которую по доброте душевной заранее наметил Лёня. Он ведь не хотел никакой острой дискуссии. Думал подсказать, предостеречь человека...

            - Ну, а девчат этих не жалко тебе, они ведь люди тоже, мамы будущие?

            - Ты, Коткин, лекции слушать меня пригласил? Все девчатки твои - это бабы. А каждая баба хочет мужика! Первый раз это слышишь, гуманист херов? Вот я их и удовлетворяю. Никто ведь не жалуется, сами вешаются...

            Лёнина деревенская закваска не предполагала таких разговоров о женщинах. Мать с отцом и деревенская школа его этому не учили. Они преподавали другие уроки. А теперь он вспомнил еще свою молоденькую жену Светлану. Этот разговор ведь и про нее тоже...

            Он оторвал спину от деревянной решетки и высказал то, что и надо было сказать:

            - А в рыло ты не хочешь, умник, за такие словечки?

            Витя даже не напрягся. А чего ему надо было нервничать? Сам он парень крепкий, уверенный в себе. А тут этот деревенский правдолюбец, тетеря...

            - А ты попробуй, Лёня, может и получится.

            У Лёни и получилось. Он поднялся, сгреб Винникова левой рукой за ворот куртки, оторвал от скамейки, приподнял и кулаком правой пару раз хрястнул по Витиному симпатичному лицу. Тот пружинисто выпрямился, отпрыгнул в сторону и, сделав классическую боксерскую стойку - видно занимался когда -то,- попытался с Коткиным боксировать. У Лёни класс оказался повыше, он особо даже не защищался, просто провел свою коронную «двоечку», с которой не раз побеждал на соревнованиях. Крюковый удар в челюсть левой и вдогонку контрольный прямой в переносицу. Эту «двоечку» еще никто не выдерживал. Витя Винников не стал исключением. Он растянулся на травке около кустов.

            Его рыло оказалось сильно побитым. Не убедил он Лёню Коткина в правильности своего понимания личной жизни и своеобразного отношения к женщинам.

            Коткин поднял Винникова за подмышки, усадил на скамейку и ушел.

            Потом были суды-пересуды, все ходили мимо Лёни и с любопытством косились. Куролесили по училищу всякие разговоры... Но драку никто не видел. Фактов против Коткина никаких. А Винников, чтобы укрыть от людских глаз тяжело побитую свою физиономию, залег на полторы недели в санчасть, и вышел из нее хоть и с синюшным, но вполне оформившимся лицом. Только нос у него в переносице перекосился куда-то вбок.

            Лёня думал: ну теперь этот гад затаскает меня по комсомольской линии. Будет требовать выговоров, исключения из училища...

            Но комсомольский вожак Виктор Винников уже поднаторел на  общественной деятельности. Он скорехонько сообразил, что огласка нехорошего происшествия ему не нужна. Ни в училище, ни в будущей, безусловно руководящей работе.

            Человек с набитой физиономией, большой интриган и умница ни в чем не прогадал. Он все сделал аккуратно, курсант Винников.

 

                                                                ***

            Как и ожидалось Коткину, Архангельск встретил его недружелюбно. Кадровики управления авиации внимательно, от корки до корки изучали его личное дело, будто искали там чего-то, хмыкали, переговаривались, закатывали глаза и, наконец, отправили его к начальнику отдела кадров Гмырину. Сказали: только он может решить вопрос о назначении. Лёня ничего не понимал.

            Гмырин, по слухам нормальный мужик и известный в прошлом летчик, долго листал бумажки, переворачивал папку с личным делом и так и эдак. Пыхтел, хмыкал, водил карандашом по строчкам.

            «Не знает, чего мне сказать, догадался Лёня. Только отчего же? В деле его все должно быть в аккурате. Им что, летчики не нужны?

            Потом Гмырин все же оторвался от бумаг и бросил на Коткина виновато-испытующий взгляд. Сказал:

            - Героя надо давать авиатору с таким личным делом, форменного героя. Может, Вы, Леонид Матвеевич, объясните мне тогда, отчего это наш начальник управления не хочет брать Вас к нам на работу? Мне это совсем не понятно. Или причина какая-то есть?

            Лёню такая постановка вопроса озадачила. Он искренне изумился и простодушно спросил:

            - Какой такой начальник?

            - Да вот такой. Виктор Иванович Винников, вновь назначенный начальник Управления гражданской авиации нашей области

            Столь неожиданная информация Коткина, надо сказать, смутила. Если бы он стоял, а не сидел, ему, наверно, пришлось бы сесть. Вот где, на какой дорожке довелось им встретиться... Лёня почему-то подспудно ждал этой встречи. Знал он злопамятную натуру бывшего комсорга.

            - А что, разве он теперь? Его же не было в Архангельском управлении. В Москве где-то, я слышал.

            - Из Москвы и прислали. Работал в министерстве по партийной линии. Хорошо себя проявил. Теперь вот у нас.

            Коткин склонил голову, он понял: это конец! Винников - парень мстительный. Не забыл он то мордобитие, конечно не забыл. Теперь напомнит... В министерстве, значит, отсиживался, какой-нибудь партийный секретарь. А летчиком, получается, и не бывал. Такие умеют человеческие судьбы гнуть...

            - Да, не летал он, -подтвердил Гмырин, - но какая  разница? Человек проверенный в делах министерского уровня. Не нам с тобой чета. Ответственный, грамотный, опытный руководитель. Назначили, значит, достоин!

            Говорил он так, расхаживая по кабинету. Изредка поднимал лицо к потолку, разъяснял свои мысли,  будто для кого-то, сидящего там, на потолке.

            Потом он вытаращил глаза на Лёню, втянул голову в плечи и заговорщически кивнул на дверь. Мол, давай-ко выйдем, да поговорим. И все молча.

            Они пошли по коридору. Стояла вокруг тишина, не хлопали двери, не шмыгали вокруг сотрудники. В коридорах больших начальников звуки всегда приглушены. Гмырин говорил вполголоса:

            - Ну-ко, ты скажи-ко мне, Леонид, вы ведь вместе учились в Сасовском училище?

            - Было дело, - хмуро отвечал Коткин.

            - Может, было у тебя с ним приключенье какое-нибудь? Поругались, может, подрались? Всякий раздрай бывает...

            - Было, морду я ему начистил. За дело.

            - Вот! - встрепенулся кадровик. - А я думаю, чего это он озверел, как твое личное дело увидел? Положил перед ним бумаги - все в полном ажуре: летчик второго класса, опытный полярник, характеристика - в космонавты забирай! Лучше не бывает... А он вдруг кочевряжится, фыркает чего-то...

            - Отправь, - говорит, - его в малую авиацию. - И уточнил: - в самую малую. - Я ему: - Дак он же освоил все самолеты: и Ан-2, и Ил-14, и Ан - 24. На любом может... - А Винников: - нет, только Ан-2. Такой разговор...

            Дошли до конца коридора. Лёня повесил голову, вяло спросил:

            - Ну и чего мне теперь делать? Может, на Як - двенадцатый запишите? Туристиков возить?

            Гмырин вздернул голову, глянул на Коткина орлом, с законным, неподдельным возмущением. Мол, не надо из нас неблагодарных придурков делать, мы, тоже кое-чего могем...

            - Ты, Лёня, это, охолонь, не горячись. Мы твоего батю помним. Всех нас дрючил, и меня тоже. Но за дело. Всех нас поднял. Такое, брат, не забывается. Да и ты сам, краса и гордость, чего там говорить... Ты погодь - ко несколько денечков, подыши воздухом, а потом поезжай-ко, друг ты мой, в Васьково. Там посадим мы тебя на «этажерочку», на «кукурузничек», как мы сейчас с тобой порешали. Полетай-ко  на нем годик - другой, а там и ветерок, может, другой задует... Ветра, они, ты ж знаешь, Лёня, не все с одной стороны поддувают...

 

                                                                 ***                                                                    Откуда взялись эти звонки и письма из Архангельска приятелей и доброхотов всяких, что спивается Светлана, что с катушек сползла совсем?

            Она встретила его радостно и приветливо. Как и раньше, как и всегда. Наобнимались, нацеловались с дороги. Уложила в постельку... На столе, как всегда дышали жаром капустные пироги, любимые Лёнины, Светланкино творенье. Во время обеда Лёня поднялся, подошел к серванту. Там, в уголке, как и всегда на средней полке, стоял графинчик. В нем серебрилась прозрачная жидкость, хорошая, испытанная водочка местного завода. Графинчик это Лёня всегда доставал по особо торжественным случаям. Сегодня как раз такой и был. Посудинка стояла на прежнем месте, и веселый лучик отскакивал от пузатенького бочка прямо в глаза.

            «Стоит, как всегда не тронутая. Чего люди наговаривают?»

            Тем более, что Света выпить рюмочку категорически отказалась.

            - Нет - нет, я не пью эту гадость! Совсем не пью!

            Но, «Почему все не так, вроде все, как всегда...» Глаза у жены совсем не те, что бывали раньше - потухшие, опухшие. Отдуловатость какая-то на лице... Растерянно-рассеянные движения... Но радость Светланы искренняя. Радость женщины не прячут, да и не хотят.

            В доме почему-то не было их со Светой детей - Костика и Машеньки. Ну, может, в школе, или в кружках? Мало ли где, дети - есть дети.

            - Светка, а где наше подрастающее поколение?

            Светлана с кухни - у нее там что-то шкварчало и булькало в посудинах - прокричала:

            - У родителей, у моих, придут скоро.

            - Свет, я ведь прибыл, законный родитель тасазать, могли бы и поучаствовать в торжественной встрече.

            - Приедут, приедут скоро, погоди уж чуток.

            Но Костик с Машенькой так и не приехали, ни сегодня ни на следующий день. И, поизнывав без сыночка и доченьки полтора дня, Лёня рванул к тестю с тещей сам. Прибыл в красивой летной фуражке и кожаной куртке весь в шевронах. Молодой, свежий, аккуратный полярный летчик, собственной персоной.

            Светины родители ему искренне обрадовались. С самого начала, со дня свадьбы держали они его за родного своего сыночка. Лёня отвечал им тем же. Усадили за стол, налили по чарочке, потом по второй.

            - Где же деточки-то мои, страдаю без них, ей Богу. Год уж как не видел...

            Слово за слово, тесть с тещей закручинились, погрустнели. Потом придвинулись к нему, сели вокруг и много чего порассказали.

            Услышанное стало форменным шоком для Лёни Коткина. Отец с матерью Светланы обливались слезами и все говорили и говорили, высказывали зятю свое родительское, наболевшее, выстраданное в бессонные ночи.

            И узнал он страшную правду: их дочка, его жена стала хронической алкоголичкой.

            Лёня хмуро сопротивлялся.

            - Но вот я же здесь с женой своей. Прожил полтора дня. Трезвая она, трезвая! Наговаривают люди, а вы верите. Путаете вы все...

            - Какое там, Лёнюшка, путаем, рады бы! Ты не знаешь, как мы боролись за нее! Она же хорошая... Ночи с ней проводили, водку, да гадость всякую из рук вырывали... Лечилась ведь она уже в этом, как его, в наркодиспансере... Неделю там пробыла и убежала, не долечилась... И сорвалась тут же, опять в свою пьянку вцепилась.

            - Дак, она хоть пробует закончить с этим делом?

            Лёня сидел потухший, плечи опущены, в глазах печаль и тревога...

            - Говорит нам, что вот-вот бросит, что ни граммы больше. Мол, это у нее от какого-то переживания, от стресса, от простуды... Придумывает... Мы ведь знаем, все больные этим так говорят о себе.

            Родители избегали слов алкоголизм, алкоголичка, они боялись этих слов.

            - А сама, как только мы уходим, опять за рюмку. Не контролирует она себя, не может совладать.

            А тесть даже сказал:

            - Вот мы сидим тут, а дочка наша наверняка уж тяпнула. Одна осталась...

            Теща опять всплакнула.

            Но, известно всем: даже в горькое горе, в беспросветную печаль иногда врывается счастье. Оно проникает во все уголки этой темной печали и заполняет ее теплотой, светом и радостью. И горе не выдерживает, оно чахнет от напора теплоты, наполняется невыносимым для него солнечным светом и, наконец, лопается, как огромный черный мыльный пузырь, в которого воткнули иголку.

            В квартиру влетело Лёнино счастье - его деточки - Костик и Машенька. Растрепанные, с выпученными от радости глазами.

            - Папка приехал, папочка!

            И повисли на нем, визжа и дрыгая ногами.

            И Лёня растекся, растворился в обрушившейся на него радости.

            И горе умерло, упало у дверей, превратилось в половую тряпку, о которую надлежит вытирать ноги. Хоть на какие-то минуты.

            Он подарил своим детям давно уж наготовленные подарки. Они все вместе - он сам, и Костик с Машенькой, и тесть с тещей наболтались, наговорились, обсудили нешуточные детские вопросы. Потом Лёня сгреб детей в охапку, и они помчались гулять. Долго бродили по набережной, говорили, рассуждали...

            Лёня все не решался затронуть важнейшую тему. Уже в конце прогулки выпалил:

            - Детишки мои, чего вы с мамой-то не живете? Она ведь мама. Все с бабушкой, да дедушкой?

            Дети, оказывается, знали объяснение. Только маленько погрустнели. Ответ у них был, давно, видно, им разъясненный.

            - С мамой сейчас нельзя. Она болеет, наша мамочка. Врачи говорят: скоро она выздоровеет, и мы опять будем жить вместе с ней и с тобой.

             Маша добавила:

            - А, кроме того, папочка, нам с бабушкой и дедушкой тоже очень хорошо живется. Они нам много рассказывают про тебя и про маму...

 

                                                                  ***

            Лёня побрел домой. Он уже знал, что ничего хорошего там его не ждет. Не желал он таких семейных перемен... Тесть с тещей запретили брать детей. Сказали: не надо лишний раз травмировать.

            Жена Светлана лежала на полу рядом со столом, на котором стояла недопитая бутылка водки. И картошка в мундире, разбросанная кожура... Буханка хлеба с отломанным углом...

            Лёня будто бы перепутал адрес и попал в чужой дом.

            Нет, дом был его. В нем проживали он и его Светлана.

            И висел в спертом воздухе тяжелый перегарный дух.

            Светлана, видно, упала со стула. Она лежала лицом кверху, растопырив ноги, и сильно, надсадно храпела. Картина была омерзительной.

            Лёня распахнул форточку, посидел на стуле, тупо уставившись в угол. Расстелил кровать, раздел жену, поднял ее на руки и уложил на постель.

            И стал жить с ней и со своим неизбывным горем.

 

                                                                   ***

            В широком редколесье, на краю Мяндозера жил-поживал лось. Крупный такой лосяра. И не уходил далеко из этих безлюдных мест, видно, они ему понравились. Коткин всякий раз видел его, когда маршрут пролегал над озером. Он замечал его издали, и старался пролететь прямо над ним. Лось поначалу метался от самолета, но постепенно, поняв, что вреда от летающей машины не замечается, привык ней и только задирал голову, украшенную густым кустов рогов, и внимательно разглядывал шумно гудящий самолет и сидящих в нем летчиков.

            Лёня почему-то стал испытывать к лосю дружеские чувства и начал по-приятельски именовать его Василием - Васей. Он опускал стекло и кричал с высоты:

            - Васька, Васьк! Подь сюда!

            И бросал ему сверху булку хлеба.

            Правда, такие встречи бывали, когда позволял маршрут. А вообще, трасс, которые он обслуживал, было несколько. Как минимум, пять. Воздушные дороги в поморские поселки и деревни, куда требовалось доставлять пассажиров, грузы, почту, больных, рожениц... Обычная работа летчика малой авиации.

            Шарахались от самолета тетерева, разлетались в разные стороны глухари, разбегалось зверье. Иногда параллельным самолету курсом плыли по небу караваны лебедей, гусей, журавлей... Вековечными маршрутами они летели туда, в тундру, чтобы продолжить птичий свой род, в места, где родились сами.

            А внизу проплывали знакомые земные ландшафты: деревья, холмы, озера, реки и речки. Стояли на поморском побережье, на берегах рек крепкие северные деревни с кондовыми домами, расхаживали по улицам люди, плавали на карбасах, кололи дрова, пасли скот... Внизу обитала жизнь, вековечная, незыблемая...

            Близкие сердцу, родные с детства картины.

            Как бы ни поворачивалась судьба, летчик быстро осваивается в любой новой житейской обстановке, привыкает к любой должности. И Коткин тоже совсем скоро приноровился к коллективу, к людям, к своим маршрутам и к своему «кукурузнику», замечательному работяге Ан-2.

            Самолет маленький, по сравнению с Ан-24, на котором ему довелось летать на Ямале. Но какой-то он домашний. Как родной брат, которому доверяешь.

            Коллектив  принял в свои ряды Лёню Коткина довольно скоро. Слава у летчиков, плохая ли, хорошая ли, тоже летает, как и самолеты, далеко и быстро. Быстрее самих летчиков. Его имя было уже известно на Севере.

            А Лёнина доброжелательность к людям, готовность прийти на помощь, надежность и умение управлять любой техникой были быстро осознаны всеми и одобрены. И опять, как на Ямале, пришли к нему грамоты, награды, послышались добрые слова в его адрес. Лёня скоро стал командиром звена, и уже ходили слухи, что вот-вот назначат его заместителем начальника отряда номер два, его отряда. А он слухи отвергал и никуда не рвался. Ему нравилось и хотелось просто летать и кидать сверху булки знакомой зверюге - лосю по имени Васька.

            Однажды, совсем уж поздно вечером, его, отдыхавшего после трех вылетов, пригласил к себе  начальник отдела кадров Управления авиации Гмырин. Запер кабинет и налил себе и ему по стакану водки. Достал из холодильника банку с огурцами, хлеб. Выпили.

            - Ты знать должен, гляжу я за тобой, Леонид Матвеевич, наблюдаю...

            - Ну, и каковы результаты?

            Гмырин допил свой стакан и бросил на Коткина хитрый и веселый взгляд.

            - А люблю я тебя, Лёня, вот что тебе скажу. Как твоего отца любил, так тебя теперь. Труженик ты, пахарь, на таких как ты матушка земля и держится...

            А зачем вызывал его главный кадровик, Коткин так и не понял.

 

                                                                   ***

            Но колола и колола сердце острая, отравленная игла. Игла по имени Светлана.

            Он любил ее. И любовь эту не пересиливали ни регулярные ее запои, ни отвратительные пьяные выходки.

            Уходя на работу, он пытался прятать, или просто уносил с собой все, что может содержать алкоголь: водку, вино, одеколоны, духи и даже квас. Но Светлана все же у каких-то соседей, у друзей, у всяких там подруг находила свой наркотик, все равно разыскивала то, что мутило ее разум, лишало сознания. И все время жила в страшном, порочном бреду.

            Однажды он забрал ключи и запер ее в квартире, оставив еду в холодильнике. Света перебралась через балкон к соседке, силой отняла у нее, старой и доброй их знакомой, все спиртное и напилась до полусмертельного состояния.

            Она убивала себя.

            Коткин пытался ее лечить, пытался спасти. Несколько раз устраивал в наркодиспансер. Светлана проходила там необходимый восстановительный и лечебный курс. Потчевали ее самыми современными лекарствами, совершали какие-то процедуры. Она вроде бы восстанавливалась. В смертельно усталых глазах вновь зажигались признаки жизни. Только вместо румянца на бледном, изнуренном лице проступали багрово-синие пятна. Это было лицо человека, расстающегося с миром и с жизнью.

            Лёня сидел рядышком с больничной койкой на стульчике и пытался что говорить, рассказывать нечто важное для них обоих. Он надеялся пробудить у жены интерес к жизни, к их детям, к своей работе, к ее родителям...

            - Светочка, родная моя, у нас ведь семья. Ну, ради деточек наших, ради хороших людей - родителей твоих, ради меня выбрось ты из головы эту заразу. Я прошу тебя, женушка моя!..

            Светлана глядела в пустоту полузакрытыми глазами, вяло-вяло, уголками некогда прелестных своих губ улыбалась и тихо, очень сосредоточенно нашептывала:

            - Я ведь совершенно здорова, Лёнюшка. Зря говорят... И не собираюсь я тут залеживаться. Встану вот и пойду к нашим ребяткам и к тебе. Какие же у нас тобой дети хорошие... И ты у меня, Лёнюшка, самый лучший... Как же мне повезло в жизни...

            Через неделю у Светланы была попытка суицида. Она собрала в тумбочке все хранившиеся там таблетки, все порошки, все содержимое пузырьков с различными лекарствами и все это проглотила. Когда прибежали медсестры и санитары, начали силой промывать ей желудок, она извивалась из последних сил и хрипло шептала:

            - Отстаньте от меня, все отстаньте! Не хочу я жить, не хочу жить! К Лёнюшке хочу, к Лёнюшке!

            Было еще полтора месяца бесполезных Лёниных метаний по врачам, по бабкам, по добрым и не добрым советчикам. Это был период сплошных кошмаров и нечеловеческой нервотрепки для него, и для всех близких людей.

            Через полтора месяца  Светлана умерла.

            В торжественно-ярко украшенном гробу лежал бесконечно любимый им человек - жена его, женушка, светлое создание. Светланочка. Вокруг стояла родня, родители, дети, друзья, соседи... Все плакали.

            Он целовал ее в мертвые, черные губы, исхудавшее бледно-синее, неузнаваемое лицо, в высохшие руки, крестом лежащие на груди.

            И тоже плакал. Он прощался с ней, со своей первой любовью. Прощался с самым светлым, что было в его жизни.

 

***

            В конце восьмидесятых в России-матушке наступили лихие времена. Начали гулять по стране «братки», на улицах по ночам раздавалась пистолетная и автоматная пальба, происходил передел всего и вся. Шла вакханалия перестройки. Народ, предчувствуя большие перемены, ударился в воровство, в проматывание предприятий, в пьянку. Гуляли все: рабочие и инженеры, врачи и учителя, шахтеры и колхозники. Расписания движения всего транспорта были нарушены. Ни один поезд не приходил во-время, не прилетал во-время ни один самолет.

            Загул этот по какой-то причине меньше всего коснулся малой авиации. Может быть, руководство это авиационной отрасли оказалось поумнее и поответственнее другого руководства? Может быть. Но факт остается фактом: самолеты местных аэродромов практически нигде и никогда не нарушали установленные регламенты.

            Только одна беда разрушала крепкий, в общем, порядок: среди людей, ответственных за поставки на аэродромы топлива появились воришки. Впервые за всю историю авиации в ход пошел термин - «разбодяженный бензин». Проще говоря, высокооктановый авиационный бензин, разбавленный бензином низкой, более дешевой фракции или другой дешевой гадостью. Двигатели задыхались на этой самой «бодяге» и еле-еле вытягивали самолеты на маршрутах.

            Как и весь советский народ, гуляла и партноменклатура. Куролесила она крепко.

            В то февральское утро Коткина сняли с положенного ему рейса. Вызвал к себе командир авиационного отряда Безверхий и мягко так, почти задушевно, по-отечески сказал:

            - На одного тебя надежа, Лёня. Другим доверить не могу. Партийное, так сказать, поручение, в прямом смысле.

            Коткин Безверхого в общем-то уважал за его безвредность и старательное исполнение служебных обязанностей.

            -Чего стряслось-то, Николай Петрович?

            Безверхий подпритиснул Лёню к углу кабинета, сотворил таинственно-загадочное, ярко выраженное доброжелательное лицо, выпучил глаза и зашептал в ухо:

            - Областной комитет на рыбалку собрался. Надо их на Мураганское озеро свозить. Там, говорят, окунь пошел, крупняк. Вот они и рванули.

            Он маленько отшатнулся, уставился Лёне в глаза и умоляющим тоном завершил разговор:

            - Только ты уж это, Лёнюшка, товарищи ответственные, власть наша... Пригубят, конечно. Дак ты уж, сам понимаешь... Никому чтобы... Доверие тебе оказано.

            Ну, какие-такие воскресные вылеты с начальством на рыбалку, да на охоту? Пьянка - она и есть пьянка! Назюзюкаются товарищи руководители на морозце. Потом хоть в штабеля их укладывай на борту. Выпивают они крепко.

            До второй половины дня все шло гладко. Рыбачки в полушубках, в тулупчиках, выдыхая густые сивушные запахи, разбрелись кучками и по отдельности по своим, уже полюбившимся с прежних выездов местам. Все они сзади, со спин, выглядели одинаково: в одинаковых полушубках и тулупчиках, в ондатровых шапках, с одинаковыми рыбацкими ящиками, висящими на плечах. Как будто в областном комитете партии всех рыбаков экипировали словно братьев-близнецов. А Лёня сидел-посиживал в крохотной рыбацкой избушке на берегу озера в полукилометре от самолета. Была там печечка, маленькие полати. Печь быстро согрелась от растопленных дровишек, по избушке плавал уют. Коткин попил горячего чаю из термоса, расстелил на полатях куртку и улегся на это жесткое ложе. Лежал, глядя в потолок из старых толстых досок и думал о том, что жизнь - не такая уж плохая штука.  Если бы в ней была Светлана...

            Его разбудили далекие, но звонкие брякающие звуки, летящие над озером. Леня понял: это стучат в пустое ведро, зовут его.

            Выскочил на улицу. Бежал и на ходу одевался. Солнце, хоть и в легком мареве, было хорошо заметно в пасмурном небе. Стояло оно уже за верхней зенитной точкой. Значит, определил Коткин, сейчас около двух часов пополудни. Как и все летчики, он умел определять время до минут, если на небе было солнце. Ветер, пока он спал, слава Богу, не усилился. Как и с утра, задувал с востока, балла два-три, не больше. Мела легкая поземка, очень характерная для февраля.

            Погода стояла летная.

            Еще издали он разглядел, что народу около самолета собралось куда больше, чем с ним прилетело. Кроме того, люди подтягивались еще, последние рыбаки уходили от своих лунок.

            Картина непонятная.

            Толпа краснощекая, разгоряченная, кучковалась около его Ан-2 и выжидательно-вопросительно разглядывала летчика, приближавшегося к машине.

            Кто такие? Что за народ?

            - Приветствую всех, - сказал Лёня дружелюбно, доставая из кармана куртки самолетную отмычку.

            Народ радостно загалдел. Человек двадцать.

            - Кого ждем?

            - Тебя и ждем, пилота. Замерзли совсем, ждавши, - также добродушно ответила толпа.

            - Все ждете?

            - Все.

            - Не понял я, - честно сказал Коткин. - У меня ведь двенадцать штатных мест, да плюс ящики ваши с рыбой, полный грузовой комплект. А сейчас вас  два десятка набралось, не меньше. Тоже с багажом. Вы чего, лететь все собрались?

            Толпа помалкивала. Значит, и впрямь все пассажирами быть хотят.

            Какой-то важный с виду дядька, в толстых очках, по рангу, наверно, не ниже заведующего отделом или же обкомовского секретаря, взялся командовать. Он пододвинулся поближе и стал говорить за всех, панибратски так, приятельски.

            - Маленькая неурядица получилась, Леонид Матвеевич, - начал он примирительным, успокаивающим тоном, - автобус сломался...

            - Причем тут автобус? Какой автобус?

            Коткин почувствовал приближение проблемы, грандиозной и неразрешимой.

            - А вон, в Ровде, туда, автобус приехал, а потом сломался. Шофер целый день чинил. Не получилось... Вон она, Ровда.

            На другом конце озера в туманной дымке пасмурного дня виднелись три-четыре дома, приплюснутые к котловине холмистого берега.

            - Там сотрудники наши застряли, из районных комитетов... Порыбачили сегодня... Как обратно в город попадать не знают...

            Лёня возмутился:

            - Ну, застряли, ну, и чего? Мой самолет причем тут?

            Очкастый помялся, еще более покраснел. Ему, видно, совсем не желалось выглядеть настолько наглым, однако, куда ему было деваться - на него с надеждой глядели подчиненные. Он и выразил общественную просьбу.

            - Всем хотелось бы улететь, не ночевать же людям на морозе.

            Коткин оторопело поглядел на него, сумасшедшего очкастого человека, на толпу.

            - Мужики, вы чё? Грохнуться с небес желаете? Жить надоело? Это же перегруз, считай, в два раза. Вы чё?

            Толпа помалкивала. Толпа была изрядно выпившей и крепко продрогшей за день на морозном льду. Мужики шмыгали красными и бордовыми носами, поглядывали на Лёню веселыми и бодрыми физиономиями. Мужики были уверены в положительном решении вопроса. Как и всегда, когда этот вопрос решала партия.

            А очкастый начальник все нажимал и нажимал, приводил неотразимые аргументы.

            - Понимаете, Леонид Матвеевич, этот вопрос согласован с вашим руководством.

            - Ну, Вы это, говорите, да не заговаривайтесь. Такой вопрос не может быть согласован. Это же прямое нарушение...

            - Ой, да бросьте Вы, Леонид, тоже мне нарушение... Сколько мы их нарушаем каждый день этих нарушений? И ваше ведомство и наше. Вы что думаете, мир обрушится от такой мелочи? Уверяю Вас...

            От такой демагогии Коткин разгорячился. Терпеть он не мог демагогов.

            - Не знаю, как мир, а самолет обрушится точно! Костей ваших не собрать будет. А Вы, уважаемый, поменьше бы болтали здесь, коли не разбираетесь в авиации.

            Партийный лидер и не обиделся совсем. Наверно, нагляделся на таких, как Лёня. Устал он от человеческой глупости...

            - Вы, Леонид Матвеевич, не пререкались бы впустую. Свяжитесь лучше со своими, Вам все и объяснят.

            Дальше ругаться Коткин не стал, понял, что напрасно он тут распаляется. До чего же мужик наглый. Доказывает с бессовестной рожей всякую глупость, наговаривает на его руководство. Уж кто-кто, а Безверхий-то с ума еще не сбрендил. Тот-то точно в тюрьму не ходок... Сейчас он поговорит с начальством и скажет ему, партийцу этому, кто прав, а кто нет.

            Леня отворил фюзеляжную дверь и прошел в кабину. Не удержался, опустил стекло и с командирского кресла выкрикнул очкастому едко и напористо:

            - Как с моим начальством связались-то? По какой такой связи? У вас что, рация с собой дальнобойная?

            - При чем тут? Вон из деревни и связались. Там почта, телефон. -Начальник рыбаков был невозмутим.

            Не может быть! Не может быть такого, чтобы начальство само толкало летчика на служебное преступление! Эти пьяные рожи - это же люди. Да еще начальство... Не приведи Господь, случится что с ними, хоть самое малое, заклюют его, Лёню, замордуют!

            По рации он вышел на диспетчера. Тот соединил с Безверхим.

            - Не понял я ничего, Николай Петрович. Народу тут скопилось... Все прутся ко мне на борт. Да еще дурака включают, мол, с Вами вопрос согласован, что я их всех в город должен доставить. Охренели все... А их больше двадцати человек, да рыба у каждого. Перегруз страшенный... Бредятина, в общем.

            В микрофоне затрещало, закашляло... и замолчало. Сколько этого молчания?  Минута, не меньше.

            - Чего мне делать-то, Николай Петрович?

            Опять треск в эфире. И какой-то глупый разговор.

            - Как у тебя там дела, Леонид Матвеевич? Как настроение?

            - Настроение рабочее, товарищ Безверхий. Делать-то мне чего? Не верю я в то, что Вы отдали такое распоряжение. Глупая ситуация. Мне ведь не подняться с таким грузом. Прослойка снега толстая, сантиметров пятнадцать, тормозить будет... Ветер стих, не оторваться. Опереться не на что...

            Лёня горячился, взмахивал рукой, кричал в микрофон.

            - Вы, это... Вы чего там расшумелись, Леонид Матвеевич? Мороз у вас что ли?

            Мороз при чем тут? Да, мороз! При чем мороз? Чего он вокруг, да около?

            Микрофон опять затрещал, голос начальника как бы утонул в этом шуме.

            Наконец оттуда, из этой какофонии долетела фраза:

            - Ладно, побудь у рации. Через минуты три свяжусь.

            Чего у них там происходит? Рехнулись все...

            Потекли опять минуты. Коткин сидел ошарашенный. К нему стало приходить понимание ситуации. Все эти ужимки Безверхого связаны только с одним: действительно имеется чье-то решение, чтобы он, Коткин, забрал всю эту толпу и вез ее в Архангельск. Неясно только одно, как оно вообще допущено такое решение? Ведь это нарушение всех возможных правил безопасности полетов. Лёня прекрасно понимал, что сверхосторожный, хитрющий человек Безверхий не смог бы самостоятельно отдать такую команду. Значит, на него надавили сверху.

            Когда пришло понимание ситуации, Лёня вдруг успокоился. Он понял: сопротивление бесполезно, пререкания с Безверхим глупы и неуместны. От него самого ничего не зависит.  Тут требуется лишь одно: исполнить приказ начальства. А дальше, как пойдет, так и пойдет.

            - Ну что, Леонид Матвеевич? Как жизнь молодая? - опять зашуршала рация.

            - Живу с пониманием ситуации, - уклончиво ответил Коткин.

            - Ответ правильный, Леня. Значит, врубился ты в положение дел. Никогда в тебе не сомневался, товарищ Коткин. Учтем при раздаче медалей.

            - У меня к вам, Николай Петрович, пара вопросов.

            - Валяй, спрашивай.

            - Прошу дать мне свободу маневра и не торопить, не дергать. Мне надо встроиться в местные условия, в погоду, в ветер. Перегруз ведь большой - на полторы тонны. Взлетать буду трудно.

            - Есть пожелания у руководства, согласованные там у них с инстанциями, сам понимаешь, с какими... - Безверхий покашлял в микрофон, видимо он крепко нервничал, понимал, что идут сплошные нарушения, - Чтобы ты привез людей сегодня, кха-кха. Инстанции, понимаешь, очень просят...

            - Как ситуация позволит, я же не волшебник.

            - Ну и я тебя прошу, Леонид, не зря же я именно тебя отправил. Я обещал кое-кому, не подведи... Ты у нас краса и гордость, так сказать... И руководство тоже в курсе дела...

            - Винников что ли?

            Безверхий поперхнулся, осознал, что ляпнул лишнее, зашелся в кашле.

            - Ты, эт, Коткин, не трепал бы языком в эфире... Давай, выполняй распоряжение! Конец связи!

            Рация громко щелкнула и замолчала.

            Вот оно что! Значит, Винников знает, что в полете Коткин, и что есть распрекрасная возможность поставить его в трудноразрешимую ситуацию. В случае неудачи все на него и свалить.

            А письменных указаний нарушать инструкции он, конечно, не давал. А эфирные переговоры - это слова, слова... Их к делу не пришьешь.

            Кроме всего прочего, Лёню отправили в полет без второго пилота. Тот срочно понадобился на какой-то рейсовый маршрут...

            Коткин полетел один. При таком раскладе он один и будет за все отвечать в случае любого нештатного эпизода.

            Так решил начальник Управления гражданской авиации.

 

                                                                 ***

            - Че делать-то?

            Леня Коткин убрел от самолета и от ожидавшей его толпы подальше и ходил по заснеженной целине. Разглядывал небо, снег, слушал ветер.

            Предвечерняя хмареватая погода последнего зимнего месяца не сулила ничего хорошего. Поддувал легкий, двухбальный северо-восточный ветерок, который целый день и сейчас, под вечер, разносил по белу свету острую колючую поземку. Редкая крупа эта, хоть и прореженная дневным светом, все же изрядно забивала массой своей чистоту горизонта и размывала очертания берега, темную полосу леса, делала мутно-серым небо.

            «Как взлетать - вот вопрос?»

             Перегруженной почти в два раза машине нужен длинный разбег, крепкий встречный ветер, необходим плотный снег. А в теперешних условиях почти ничего из этого нет. Снег под лыжами будет сильно проседать, тормозить движение. Совсем не факт, что разбег, взлет, уход в небо будут штатными. Самолет, пока наберет высоту, будет долго висеть надо льдом. А вот это совсем опасно: прямо по взлетной трассе, откуда задувал встречный ветер, темнела  густая лесная полоса. До нее метров восемьсот. За тем лесом покатой перевернутой крынкой протянулся пологий и довольно высокий холм.

            «Не-е, подумалось Леониду,- какая-нибудь заминка на взлете, и в аккурат в этот лесище и в эту гору и впишешься. И прощай тогда радостная молодость с Безверхими и Винниковыми вместе взятыми. Нельзя...»

            Коткин прошел метров двести туда, в сторону, где кончался холм. Там, за ним, лежала падь - низкое место с видно что покатыми, надутыми ветрами сугробами и темно-коричневыми пятнами кустов ивняка.

            Вот туда и надо взлетать. Там относительная равнина и не видно деревьев, о которых можно раздолбать самолет. Кусты не в счет. Надо только разогнать самолет до точки возможного влета и оторвать машину от снега.

            Дело к вечеру, небо начало потихоньку сереть. Надо поспешать.

            Толпа рыбаков, разудалая, шумная, нетерпеливо ждала команды на посадку и на взлет. Эта орава не понимала, в чем заминка, когда все на месте - самолет, летчик и пассажиры? После дня на морозе, после хорошей выпивки и вполне сносной рыбалки народ жаждал «продолжения банкета» в самолетном уюте, возвращения в домашнее тепло с мягкими кроватями и податливыми, ждущими их женами... А потом крепко уснуть, ведь завтра опять напряженный, многотрудный день руководства городом, областью и, чего там мельчить,  страной.

            - На посадку! - подал долгожданную команду Коткин.

            Рыбацкая толпа разом ломанула в самолетную дверь, с веселой, хмельной, незлобивой руганью, с заковыристым, удалым матерком.

            В салоне густым облаком повис тяжелый сивушный запах дешевой водки и разбавленного спирта.

            Он долго разогревал самолет. Мотор, взявший было штатные обороты, начинал вдруг чихать и кашлять, выстреливая черный дым и искры из выхлопного отверстия. Вот это было совсем плохим «подарком».

            «Бодяга!» - понял Лёня. Разбавленный воришками бензин в последнее время стал настоящим бедствием для всех летчиков. Сейчас топливо застыло на морозе, и залитая в бензобак гадость давала о себе знать слишком явно и опасно. Требовался длительный прогрев мотора. И то безо всякой гарантии.

            Потом, когда моторный рев перешел в более-менее густой, ровный гул, Коткин прогнал машину по льду так, чтобы уйти за темнеющий на берегу холм, развернул самолет носом к черной береговой линии.

            Перед ним на берегу стелилась падь, поросшая редким кустарником. Машина смотрела прямо на нее и фырчала, словно взъерошенная, разозленная собака.

            Лёня еще какое-то время гонял мотор на разных режимах, посматривал на приборы, вслушивался в работу двигателя, в его давно привычную тональность.

            «Лучше работать уже не будет», - решил он наконец и подал вперед рычаг газа.

            И самолет пошел, а потом побежал туда, к низине, что лежала между лесными холмами.

            Он так и не набрал скорости, необходимой для взлета. Не смог, не успел. «Бодяга» дала о себе знать, и двигатель не сработал на всю мощь.

            Уже в самом конце этого забега, на самой кромке озера, Коткин сделал все же попытку оторваться ото льда. Но «кукурузник» его под неимоверной тяжестью груза лишь слегка приподнялся  и плавно плюхнулся лыжами на снег.

            Машина выехала за береговую линию и остановилась уже в кустах, завязнув в переплетении веток, в прибрежных сугробах. Лёня выскочил из кабины, увяз по пояс в снежной гуще. Первым делом осмотрел внимательно самолет. Повреждений не было, и это его немного успокоило.

            Барахтаясь в снегу, стащил с взмокшей головы шлем. Такая ситуация у него случилась впервые, его слегка трясло и пошатывало.                                                                            Летчика окружила толпа выскочивших из салона пассажиров-партийцев. У всех глаза выпученные от пережитого страха. Но паники ни у кого не наблюдалось. Люди опытные...

            Постояли, посидели кто на сучьях, кто на снегу и кто-то нерешительно спросил:

            - Чего делать-то будем, мужики? Или ноченьку тута проведем?

            Вот этого явно не хотел никто. Все как по команде посмотрели на Коткина. А он напялил опять на мокрую голову пилотский шлем, медленно поднялся из сугроба и скомандовал:

            - Чего-чего, самолет надо на лед вытаскивать. Взлетать надо, да домой попадать.

            Эта команда взбодрила людей неимоверно. Все бросились искать подручный инструмент. Нашли в Лёниных сусеках, в хвостовом самолетном отсеке две лопаты - деревянную и железную совковую, какие-то фанерки, маленький металлический, неведомо откуда взявшийся лист. И все дружно принялись разгребать снег отваливать его от самолета. Кто инструментом, а кто просто руками и ногами. Все трудились самозабвенно, как на ленинском субботнике. Рыбакам очень хотелось домой...

            Лёня был вместе со всеми, помогал, как мог.

            Когда путь к озеру был расчищен, нашли у Коткина в хозяйстве веревку, она была нужна для бурлацкой работы - для выдергивания самолета из снежного плена. Но веревка оказалась короткой. Тогда Леня скомандовал всем снять брючные и подпоясные ремни. Ремни были связаны друг с другом, добавлены к веревке, и таким образом получилась вполне длинная и прочная тяга.

            Тягу привязали к заднему шасси и по команде, ритмично, стали тянуть. Самолет раскачивался, слегка поддавался рывкам, но на лед не выкатывался.

            Все опять глядели на Коткина, как на главного, на командира.

            Лёня отдал команду вынести из фюзеляжа весь груз. Что и было сделано за считанные минуты.

            «Теперь пойдет!» - решил для себя Коткин.

            Самолет и пошел. Да довольно резво и как-то даже легко выкатился на лед. Двадцать два человека - это же великая силушка!

            Вот он стоит на льду - гордый красавец Ан-2, честь и доблесть отечественного самолетостроения сороковых годов, самый старый долгожитель из всего самолетного парка! Все брюхо в снегу. Снег и на крыльях, и на двери, и на хвостовом оперении... Но зато освобожденный из снежного плена, готовый к подвигам и полетам.

            Глядя на него, Коткин понял: теперь все будет хорошо!

            Это, наверно, было и в самом деле странно и даже невероятно, но Лёня взлетел! Со страшным перегрузом, с рыхлого февральского снега и с двадцатью двумя человеческими жизнями на борту...

            А потом в сгустившихся сумерках, при почти полном отсутствии видимых ориентиров, с некондиционным топливом он долетел до своего аэропорта и совершил посадку, которую и должен был совершить летчик его уровня - блестящую, плавную и ровную посадку.

            По сути, летчик Леонид Коткин совершил невозможное.

            Если непредвзято оценивать все его действия, то надо бы сказать прямо: он совершил подвиг! И поступок его именно так и был расценен всем личным составом 2-го Васьковского авиаотряда.

            Но так уж повелось, к сожалению, в нашей отечественной авиации: летчики становятся героями не по сути совершенных ими славных дел, а по решению руководства. Оно решает: может ли такой-то пилот называться героем, или же нет?

            Лене Коткину в те непростые для него и для страны времена не суждено было прослыть героем.

 

                                                                ***

            Совещание проводил сам Виктор Иванович Винников, начальник областного Управления гражданской авиации.

            По излюбленной своей манере он усадил приглашенных за длинный т-образный  стол, и сам  какое-то время молчал. Слушал, перебирал в открытой перед собой синей большой папке бумаги, листал их, в некоторые вчитывался, изучал.       

            Участники совещания - начальники департаментов, отделов, всякие там приглашенные сидели почти неподвижно, поглядывали на начальство, друг на друга, раскладывали на столах блокноты, карандаши, ручки...

            В кабинете стояла почти идеальная тишина: Виктор Иванович любил порядок сам и требовал его от подчиненных. Тишину нарушали лишь летающие вокруг желтых абажуров, дерущиеся между собой мухи. Да изредка кто-то шмыгал простуженным носом.

            Лёню Коткина тоже зачем-то пригласили. Он не знал и не понимал, зачем? Никаких подозрительных мыслей у него по этому поводу не было. Да и откуда им взяться? На работе все хорошо, претензий к нему -никаких. А за последний полет с партийными работниками его даже принародно похвалили на летучке авиаотряда. Сказали: обком партии крайне доволен, просит представить к поощрению. Ну, может, о поощрении и идет речь?

            Лёня сидел на последнем стуле, если смотреть от стола начальника, на самом углу, и от нечего делать разглядывал собравшуюся публику, посматривал на Винникова, своего бывшего подчиненного по курсантской группе. Тогда высокого, худощавого, симпатичного парнишку, задиристого комсомольского вожака, неизменно активно выступавшего на собраниях, клеймившего разгильдяев, троечников и двоечников и других нарушителей курсантской дисциплины. Всегда и во всем бывшего на стороне начальства...    

            Коткин знал, что продвинулся Винников не по летной, а по общественной работе - был в Архангельском Управлении, а затем и в Министерстве гражданской авиации комсомольским лидером. Дальше -больше - вырос на партийной работе, возглавлял партийный комитет. Теперь вот - заслуженная ступенька - начальник областного Управления.

            Сейчас он сидел за руководящим столом, красивый, властный мужчина, привыкший подчинять себе людей. Стройный и седой.

            Рука Винникова звонко шлепнула о столешницу и тем самым неожиданно и резко нарушила затянувшуюся кабинетную тишину.

            - Ну, что, товарищи, начнем наше совещание, - сказал он будничным, хрипловато-басовитым голосом человека, уставшего руководить большими хозяйствами, тысячами людей...

            Он называл цифры выполнения плановых заданий по перевозке грузов и пассажиров, сравнивал динамику развития Управления с прежними периодами. Все говорило о том, что при его руководстве и воздушно-технические средства, и весь летный и обслуживающий персонал трудятся куда более эффективно и энергично, чем раньше.

            Закончив эту важную часть совещания, Винников вдруг сказал:

            - А теперь, уважаемые товарищи, переходим к обсуждению вопроса не менее значимого и, я бы сказал тревожного, касающегося всего нашего славного коллектива. Это вопрос дисциплины.

            Он подвинул к себе стоящий поодаль поднос с графином и стаканом, плеснул водички и выпил.  Кашлянул и продолжил:

            - Хочу обсудить вместе с вами, товарищи, отвратительный поступок, совершенный одним из наших, так сказать, авиаторов. Поступок, грозивший всем нам, всему нашему коллективу грандиозным скандалом.

            Он умолк, сидел и со злым лицом разглядывал присутствующих.

            - Чего случилось-то, Виктор Иванович? - раздались голоса.

            В тембре Винникова загремело железо.

            - Вот так мы и работаем! Работнички! У нас на глазах совершается преступление, а мы молчок. Нам дела до этого нет!

            Он опять глотнул воды, жадно, глубоко. И опять замолчал. Сидел, взглядывал на всех исподлобья и ничего не пояснял.

            Людям стало не по себе. Все смотрели друг на друга, никто ничего не понимал.

            А Винников неожиданно для всех вдруг рявкнул:

            - Есть у нас один деятель! Я бы сказал, потенциальный убийца и людей, и самолетов. Как его зовут-то, Гмырин, напомни-ко мне? Кажется, Моткин, Жмоткин, или как там его? Безверхий, как зовут твоего авиатора хренова?

            Лёнин начальник приподнялся и потерянным голосом отрапортовал:

            - Коткин Леонид Матвеевич. Мы его пригласили на совещание по Вашей просьбе. Он присутствует здесь.

            - Во-во, он самый, кажется... Коткин, поднимись-ко, покажись товарищам по работе. А мы на тебя полюбуемся.

            Лёня встал. Стоял и ничего не понимал.

            - Представляете, чего учинил этот так называемый летчик? - Винников округлил донельзя голубые свои глаза.

            Народ удивленно заинтересовался. Народ искренне желал услышать новую правду о Лёне Коткине. Ведь о нем всегда ходила совсем другая, добрая молва.

            - Он двадцать с лишним человек чуть не угробил!

            И поведал начальник Управления своим подчиненным, как этот полусумасшедший нарушитель Коткин чуть ли не силой усадил в самолет кучу народа и на необорудованной, никому не известной площадке в ночное время совершил аварийный взлет Ан-2. Причем взлетел со второй попытки. А при первой попытке взлета, несмотря на протесты пассажиров, вообще уехал в лес и там, в лесу, чуть не погубил людей и технику...

            И так далее, и тому подобное.

            Лёня стоял и слушал и совсем ничего не понимал. Ему казалось, что разговор совсем не о нем, ведь все было наоборот...

            - Это что происходит в наших летных отрядах? Почему там держат таких отъявленных преступников? Почему он до сих пор летает? Кто это разрешил? Кто вообще посадил его за штурвал?

            Винников теперь просто орал. Кривая гримаса бешенства некрасиво разъехалась по лицу.

            Начальник редко был в столь разгневанном состоянии, и народ невольно склонил головы в молчании и согласии.

            Ни с того, ни с сего вылез на свет Божий начальник Лёниного авиаотряда Безверхий. Он поднялся вдруг, навис над столом и уважительно, но твердо возразил:

            - Но ведь Вы сами, Виктор Иванович, дали указание... И потом, там же были партийные работники... Они присутствовали...

            Некстати для Винникова он вылез со своей правдой... Но для начальника Управления это были семечки. Он прошел большую школу...

            - Что партийные работники, что? Если он сотрудник областного комитета, значит, его жизнь можно под угрозу ставить? Так по- Вашему? Я так не считаю!

            - И потом, - он бросил на Безверхого стальной, уничтожающий взгляд, - какие-такие указания я Вам давал? Где они записаны, на какой бумаге? Там что, и подпись моя имеется? Объявляю официально, такого документа нет и не может быть! А это означает, товарищ Безверхий, что Вы извращаете факты, и за это Вам придется отвечать!

            Безверхий стушевался. Он не ожидал такого вранья от начальства. Так же нельзя... Ведь Винников ему лично звонил, просил доставить на место и обратно сотрудников партаппарата, указал, чтобы летел с ними лично Коткин, чтобы именно он... И на посадку в самолет второй партии тоже он дал санкцию. Бумаги никакой не было, конечно, но разговор-то был... Был! А теперь, получается, во всем виноват Лёня Коткин. Несправедливо...

            И Леонид Коткин, сидевший в дальнем уголке, слышавший и наблюдавший всю эту клоунаду, тоже понял, что не летать ему больше. Все-равно его съедят. К этому все идет. Тут все наизнанку... Винников, каким был, таким и остался. Время его не исправило.

            И он принял решение, не сомневался, что правильное. Лёня всю жизнь нес с собой истину, полученную еще от отца: подлецам надо давать в морду. Только этот урок их хоть чему-то учит. Остальные не действуют.

            А терять ему больше нечего.

            Лёня поднялся и громко, с расстановкой, на весь зал сказал:

            - Я гляжу, Винников, тебе понравилось, что я тебе морду бил в училище. Могу ведь и повторить.

            И он пошел туда, к директорскому столу. Там сидел начальник Управления авиации, ошарашенный, с отвисшей вдруг губой, с оттопыренной челюстью. Растерянный и испуганный. Осознавший, что вот сейчас его красивому лицу придется худо. На глазах у всей публики... К нему направлялся решительный человек...

            - Сейчас я рыло твое расквашу, - еще раз пообещал ему Лёня уже на ходу.

            На него кто-то прыгнул сбоку, повис на плечах...

            Из здания Управления его выпроваживал Безверхий, еще какие-то люди...

            - Иди домой и никуда не высовывайся. Решение по тебе последует, - сказал напоследок начальник авиаотряда.

            И Лёня сидел дома. Пил чай, смотрел телевизор. Изредка выходил в магазин. Ни с кем не хотел общаться. Да и ему никто не звонил. В жизни так: пока мы за штурвалом - мы всем нужны, кругом полно друзей. Когда штурвал от нас отнимают, то и друзья куда-то пропадают.

            Радовались только дети - Костик с Машенькой. Они переехали к нему от бабушки с дедушкой и жили теперь у него - любимого папочки.

            Примерно на третий день вынужденного безделья заявился к Лёне в дом заместитель начальника Управления по кадрам Гмырин. Старый друг и ученик отца. Принес коньяк и фрукты.

            - Ну что, достукался? -  спросил он едко, когда выпили по рюмочке за встречу. - Чего это ты, Леонид, стал с кулаками на начальство кидаться? Раньше за тобой такого бандитизма не замечалось.

            - Дак ведь не по-мужицки так поступать: сначала мне команду дает людей вывозить, а потом меня же в этом обвиняет, мол, команды такой не спускал.

            - А ты, Лёня, зачем ему в физиономию настучал в годы твои курсантские? Вот теперь и получай взамен.

            Гмырин сидел за столом и в раздумчивости глядел на Лёню. Будто размышлял, что же делать с ним дальше?

            - А может, Безверхий напутал чего. Тот еще путаник...

            Выпили по второй.

            - Не, - соображал Лёня, - не может Безверхий так юлить. Зануда он, конечно, но врать не станет.

            - Да, согласен я, согласен.

            Еще бутылка была не допита, а Гмырин засобирался. Поднялся из-за стола.

            - Вот что, полярный летчик, тебя все равно пока к полетам не допустят, и правильно сделают, нечего было кулаки распускать... А ты посиди пока, Лёня, в диспетчерах, поостынь там...

            - В диспетчеры? Не, пойду. Тогда уж лучше в дворники записывайте или в заправщики.

            Гмырин хряснул кулаком по столу. Бутылка и тарелки подпрыгнули. Глаза злющие, взгляд прямой, бескомпромиссный взгляд.

            - Он у меня еще кобениться будет! Фортеля выкидывать! Балеринка с пируэтками мне нашлась! Тебя, может, на лайнер посадить после всего... Сказал в диспетчеры, значит, в диспетчеры! И чтоб больше я не слышал...

            Коткин не то, чтобы сник, или там оробел. Он в Гмырине разглядел отцовскую школу, услышал родные властные нотки. Батя его так же разговаривал с подчиненными. Наверно, и с Гмыриным тоже в давней того молодости.

            Лёня вдохнул, выдохнул, махнул рукой, будто отбросил от себя прочь все тягостные мысли, все сомнения прошедших дней... И сказал спокойно, как о давно решенном, правильном деле:

            - Куда ехать-то, товарищ командир? На какую площадку?

            - В Лопшеньгу поедешь, умник, в Лопшеньгу. Там Федотов на пенсию уходит.

            У Гмырина отлегло от сердца. Он решил нелегкий кадровый вопрос.

 

                                                                

                                                                       ***

            Вот уж где нагляделся Лёня на солнечные восходы! Аэродром в Лопшеньге располагался в аккурат вдоль морской береговой линии. И море всегда было открыто для него. А диспетчерская комната, разместившаяся на втором этаже деревянного здания местного аэропорта, одним боком гляделась на восток, туда, откуда поднимается над морем, над землей солнечное светило.

            Светлой весенней, предутренней порой, когда похрустывал под ногами утренний ледок и лежащее еще где-то внизу за горизонтом солнце мало-помалу прощупывало острыми своими лучами черную небесную высь, он шагал в диспетчерскую, к месту своей новой службы.

            Деревня уже привыкла к его ранним хрустким шагам. Выходили навстречу и виляли хвостами лохматые деревенские лайки; из чревов деревянных поветей, из теплых хлевов, заслышав Лёнину шаркотню по мерзлой земле, треск молодых льдинок под его ногами, трубно начинали голосить коровы. Им в тягость было надоевшее за зиму стояние в тесных стойлах. Буренушки знали, что приходит долгожданная весна и просились на волю-волюшку, на гулянье по бархату свежей, душистой травки. 

            Коткин любил эту раннюю рань, нравилось ему проходить по просыпающейся деревне и вдыхать березовый, да сосновый дым из затопленных печек, стелющийся по остывшей за ночь земле.

            Притопав к аэропорту, он набирал из складенной под дощатым навесом поленницы охапку духмяных поленьев, заносил их вовнутрь и затапливал печку. Какое-то время глядел на огонь, мечущийся между зажженных деревяшек, сладко облизывающий их бока. Захлопывал мягко дверцу и шел наверх. К себе, к диспетчерской аппаратуре.

            Там он подвигал рабочее кресло к восточному окошку и глядел на горизонт, туда, где появляется солнце. 

            А там, на морском краешке, словно далекий лесной пожар, полыхает и отражается в морском горизонте багрянец встающей утренней зари. Вот она ширится, раскидывает свою яркую мощь вверх и по сторонам и уже отчетливо видны отблески очага этого гигантского, вечного пожара -они пока где-то там, далеко внизу,  в самом чреве его, миллиарды лет рождающем огонь! Но пока багрянится, сгущается только яркая краска, самого огня не видно.

            - Сейчас, вот оно!  Сейчас выклюнет! - с восторгом и трепетом всякий раз шепчет Лёня.

            - Вот оно, вот! - солнце будто не восходит из-за горизонта, а выкарабкивается прямо из воды. Огромный, нестерпимо красный шар будто прожигает морскую поверхность и, словно раскаленная круглая бронзовая чушка, вываривая воду, разбрызгивает вокруг солнечные искры, проклевывается сквозь золотую кипень и медленно-медленно вылезает из воды.

            Все выше и выше. Лёне отчетливо кажется, что он явственно слышит, как море там, в дальней дали, шипит и фыркает, как разлетаются  по морской воде брызги, похожие на новорожденные звездочки.

            Раскаленный шар приподнимается, наконец, над водой, приостанавливает свой подъем и, на мгновения замерев, отряхивается, разбрасывает вокруг себя золотые кипящие капли.

            Капли эти, сверкая под лучами поднимающегося солнца, разбегаются по водной поверхности, а потом выстраиваются в яркую, сверкающую маленькими звездочками дорожку. И дорожка эта тянется к нему, к Лёне, к его рукам, его лицу, обращенному к Солнцу.

 

                                                                 ***

            Живет-поживает Лёня Коткин в Лопшеньге, тянет диспетчерскую лямку. Встречает и провожает самолеты, вертолеты. Рейсовые и чартерные, любые... Продает билеты пассажирам, формирует их состав на тот или другой рейс. Взвешивает багаж каждого пассажира, следит, чтобы не было перегруза самолета. Держит связь с Васьковским авиаотрядом, с пролетающими мимо бортами. И дружит с экипажами прилетающих самолетов, которые рады поприветствовать его как своего коллегу.

            Он все время на работе, потому что самолеты и работа - это смысл его жизни.

            Он навел порядок на взлетной полосе, на аэродромном поле. Всегда у него в должном виде посадочные знаки, они подновлены и подкрашены. Разметка полосы в полной кондиции, выкошена трава, убраны кусты и сучья, могущие помешать взлету и посадке. Везде и всюду в его хозяйстве порядок и очевидная аккуратность.

            Деревня встретила его радушно. А сельский совет выделил две комнаты в гостевом доме, давно стоявшие пустыми. Коткин все вычистил там, выскоблил, поменял обшарпанные обои.

            И стал жить.

            Первым делом он привез из города от тестя с тещей детей - Костю и Машу. Старики плакали, прощаясь с внучатами. За последнее время они стали для них словно родные деточки. Да, что поделаешь, смирились. Леню они тоже любили и признавали в нем хорошего отца. При расставании очень просили привозить детишек на каникулы. Лёня обещал и выполнял потом свое обещание неукоснительно.

 

                                                               ***

            Неожиданно, нежданно-негаданно пришла к нему еще одна любовь. Хотя после расставания с горячо обожаемой, покойной теперь Светланой он и не надеялся встретить еще раз в жизни такое же сильное чувство.

            Получилось все просто. В любой жизни любовь всегда начинается с самых простых встреч людей друг с другом.

            Однажды сидел он в своей диспетчерской и готовил месячную отчетность. Вдруг во входную запертую дверь внизу кто-то начал сильно стучать и кричать. Он спустился вниз, открыл дверь, и в помещение влетела кричащая женщина с вытаращенными от страха глазами, сильно кем-то или чем-то напуганная. С корзиной, полной грибов.

            Картина была жутковатая.

            Женщина размахивала руками, порывисто, нечленораздельно пыталась ему что-то сказать.

            Лёня маленько успокоил ее: черпанул кружкой колодезной воды из стоящего в углу питьевого ведерка, подал женщине. 

            Та глотнула водички и стала тыкать пальцем на дверь, рассказывать. Лёня понял в чем дело: ее испугал медведь, который бродил прямо на взлетном поле.

            В тот год беда была с медведями. То и дело выбредали они из леса и нахально гуляли по аэродрому. Что-то привлекало их к этому открытому пространству. Лёню они шибко-то не боялись: часто видели его, привыкли к нему, к его запаху. Между ними сложился рабочий нейтралитет: они не трогали Лёню, он не пугал их.

            Но когда прилетал самолет, Коткин был вынужден принимать репрессивные меры: выскакивал на крыльцо с ракетницей, поливал мишек крепчайшей, громкой руганью, палил в воздух из ракетницы. Медведи всегда убегали. Ругань они еще могли бы перетерпеть, но вот пылающих в небе ракет крепко боялись.

            В тот раз, когда к нему влетела перепуганная женщина, Коткин вышел на крыльцо и убедился: да, метрах в ста пятидесяти в кустах около взлетного поля преспокойно разгуливал огромный медведяра.

            Лёня крикнул на него, но медведь даже ухом не повел: звери, долго живущие рядом с человеческим жильем, перестают бояться голосов людей. Коткин поднял с земли здоровенный кол и пошел к пасущемуся на его территории косолапому.

            Медведь долго испытывал его терпение - стоял. Нахально глядел на приближающегося человека и не двигался с места.

            Метрах в семидесяти Лёня поднял кол над головой и, размахивая им, как дубиной, и, страшно крича, побежал к зверю.

            Тот дрогнул, развернулся и с великой скоростью умчался в лес, примыкавший к аэродрому. Прочувствовать удар Лёниного кола между ушей Мишка не захотел.

            А Коткин испугался того медведя только, когда возвращался в здание аэропорта.

            Зачем он побежал к медведю с этим дурацким колом? Он же прекрасно понимал, что тот матерый ушкуй лишь маленько стукнул бы его по макушке, и пришлось бы Лёне распрощаться со своей молодой жизнью.

            Но зато он познакомился с Катей.

 

                                                                   ***

            Екатерина Терешенкова жила в деревне, была она учительницей, преподавала в старших классах русский и литературу, как и любимая покойная жена Коткина Светлана. Жилище ее находилось на краю деревни, и жила она с дочкой в стареньком, обшитом древними досками, с облупившейся суриковой краской доме. И была  форменным «синим чулком», не очень-то следила за одеждой, не увлекалась нарядами, не обращала внимания на мужские взгляды. Всегда - и осенью, и зимой, и по весне - ходила в одном и том же темно-коричневом пальтеце «на рыбьем меху», продуваемом всеми ветрами. Шлепала по деревенской мостовой в одних и тех же сапогах ядовито-желтого цвета. Голова ее обыкновенно была повязана толстым платком. Лицо пряталось где-то в глубине этого платка.

            Чучело, да только.

            При случайных встречах в деревне Лёня невольно пытался разглядеть это женское лицо. Это ведь любимое дело всякого мужика - разглядывать женские лица. И несколько раз он убеждался: на нем, этом лице, не отображалась ни одна человеческая эмоция.

            Оно было бесстрастно!

            Единственно, что он разглядел определенно, таинственное женское лицо было правильной формы, оно носило, можно сказать, классические очертания. Лицо было красиво!

            Ну, вот и все, и не более того. Все равно «синий чулок».

            Маленький, едва уловимый интерес к этой особе возник у него после разговора со своим сынишкой Костиком, учеником пятого класса. Тот, хоть и мальчишка совсем, уже умел немного разбираться в людях.

            Все-то он нахваливал какую-то училку по литературе Екатерину Васильевну. И серьезная она, и внимательная, и, сказывал, добрая... Костя ее очень уважал.

            - Кто такая? - заинтересовался Коткин - отец. - Всех твоих учителей знаю, а эту нет.

            Но подвернулся какой-то школьный праздник, и Лёня пришел в школу. Поглядеть на сына, на дочку. Как они там? Может, хульганье растет, а отец и не в курсе.

            Тогда-то он и разглядел в первый раз Екатерину. Совсем, совсем не была она «синим чулком»! Среди учителей, среди детей похаживала стройная, высокая, светловолосая, совершенно молоденькая учительница. Серьезно, но живо и доброжелательно общалась она со всеми. А возле нее все время крутилась девчушка, примерно второклассница, тоже стройненькая, с белыми кудряшками, в которые вплетены были два бантика. Конечно же, дочка.

            Она без умолку щебетала Екатерине Васильевне какие-то свои девчоночьи глупости, а та с серьезным и добрым лицом с ней разговаривала.

            - Наверное, это хорошая семья, - подумал тогда Лёня.

            И вот теперь эта молодая женщина, опять в своем толстом платке, в поношенной фуфайке, с выбившейся на лоб непокорной светлой челкой и испуганными глазами, стояла перед ним в маленьком зале для пассажиров Лопшеньгского аэропорта.

            «Зачем, почему она постоянно носит такую глупую одежду? - подумал Коткин, - ей нельзя так одеваться, она же красивая!»

            - Как Вы думаете, ушел он в лес? Можно мне идти домой? - спросила женщина.  Взгляд ее больших, источающих свет глаз был тревожен, - Честно говоря, я сильно перепугалась...

            И Лёня ей бессовестно соврал:

            - Вы знаете, опыт показывает, что медведи, если их что-нибудь сильно заинтересовало, далеко не убегают. Они ложатся в кустах и ждут, когда можно выйти из укрытия и напасть на жертву.

            Он специально это сказал, чтобы хоть немножко еще постращать гостью, чтобы  не уходила пока... Приглянулась она ему чем-то.

            - Чего мне делать-то? Я вот грибов насобирала нам с дочкой, а тут такая преграда...

            Весь ее облик выражал растерянность, напряженность. Корзинка ее была почти полна красноголовиков и белых грибов. Наверно, ей хотелось поскорее поджарить их и накормить свою дочку.

             Лёня не зря был полярным летчиком. А они, как всем известно, все сообразительные. И Коткин был сообразительным тоже.

            Как и подобает начальнику аэропорта, он сделал озабоченное, даже важное лицо и  весомо заявил:

            - Вам остается только одно: немного подождать, пока он уйдет, и попить со мной чаю.

            Екатерина попыталась было что-то сказать, как-то возразить. Она уже распахнула на Лёню свои серо-голубые глаза, и с ее губ уже должна была вот-вот слететь какая-то несогласная фраза, но Лёня ее опередил и сразил железными аргументами.

            - Сожрет ведь ненароком. Такая зверюга... Мы же не знаем, что в голове у них, у ошкуев этих. Может, и людоед. Я провожу Вас, не беспокойтесь.

            Она плюхнулась на стул. Сидела с растревоженным, растерянным лицом.

            А Лёня разворачивался быстро. Скорехонько вскипятил чайник, заварил самолучшую заварочку со складов государства Шри-Ланка, приобретенную в закромах деревенского магазина, насыпал в тарелочку овсяного печенья из своих неприкасаемых запасов. Сверху сдобрил тарелочку горстью сахарных кусочков, рассовал гостье и себе на блюдечки чайные ложечки, выставил из тумбочки чайные чашки с нарисованной земляникой...

            Лёня помог Екатерине снять с плеч фуфайку. Они посидели, посудачили...

            На ней была, хоть и опрятная, но затертая серая кофточка.

            «Почему она так странно одевается, - снова и снова размышлял Коткин, - она же реальная красавица?

            Из разговора он узнал, что была она замужем. Но муж ее - главный механик колхоза, погиб год назад. Случайно, по-дурацки. Разгружал из прицепа привезенный ему снегоход, а тракторист - молодой, бестолковый парень, случайно дал задний ход. Мужа придавило. Глупая смерть...

            Она любила его очень. Теперь ее никто не интересует.

            «Вот поэтому и одевается, как попало, - подумалось Коткину, - у женщин это бывает...»

            Он тоже рассказал о себе.

            Так они и познакомились.

            А летом они расписались. И у Лёни Коткина поменялась жизнь.

            И Катя стала другой. И появилась на Летнем Берегу Белого Моря новая дружная семья: муж, жена и трое детей. Каждый день после уроков шумная группа из четырех человек всегда шла домой веселой гурьбой. Шагала по деревенским мосточкам и шумно галдела, что-то рассказывая друг другу, смеясь... Две девочки и один мальчик, а посередине этой галдящей группы высокая женщина, которую зовут Екатерина Васильевна. Девочка Наташа именует ее мамой. Другая девочка Маша и мальчик Костя какое-то время звали ее Екатериной Васильевной. Но потом, повинуясь нескрываемой любви со стороны этой женщины, тоже стали называть ее своей матерью.

            А она их долго ждала. И дождалась.

             И пошла легкой походочкой в новых сапожках по деревенским мосточкам уверенная в себе, очаровательная, хорошо одетая, вполне модная учительница.

            Со счастливой улыбкой, с веселым лицом.

            Это знает весь мир: женщину очень сильно преображает любовь.

 

                                                                       ***

            Скоро и результативно летело время на Летнем Беломорском морском берегу. Коткин до деталей освоил тонкости диспетчерской службы. Живя в добротной, любящей его  семье среди поморов, занимаясь привычным и добротным делом, Коткин вполне  свыкся со своей новой работой, с «вспомогательным», как это именуется в авиации, статусом обслуживающего летчиков персонала. Потихоньку улеглись старые обиды, ушли в прошлое бессонные ночи. И только непроизвольно трепыхалось сердце летчика второго класса, когда смотрел он вослед улетающим вдаль и тающим над далеким горизонтом самолетам. Тогда уходил он от людей, чтобы спрятать, скрыть от постороннего взора ненароком заискрившуюся в уголках глаз влагу.

            Как и все местные мужики, с наступлением зимы «запрягал» он свой снегоход «Буран»: менял масло и бензин, заливал все свежее, перебирал, если требуется мотор, прилаживал новые запчасти, следил за состоянием гусениц. По выходным, если не было напряга на работе, вся семья готовила удочки, мормышки, снаряжение, погружалась на снегоходовский прицеп и мчалась по набитым «Буранами» лесным дорожкам, по мхам. Мелькали вокруг мохнатые, увешанные снежными бородами деревья, слетали с берез рябчики и косачи. Сдуваемая их крыльями с деревьев снежная пыль  кружилась в воздухе и оседала на кружевные узоры сучьев.

            Когда пересекали болота, часто-часто видели на островерхих верхушках окружавших равнины елок стройные, вытянутые силуэты глухарей. Ребятишки поднимались на коленки в санях, махали им руками  и звонко кричали: «Эй, глухари, летите давайте сюда!» Но птицы не реагировали совсем на подобные шалости, а просто посиживали и разглядывали свои родные просторы.

            Они прикатывали на Ленозеро, устраивались в своей рыбацкой избушке, топили печь, грелись, пили чай. А потом гурьбой высыпали на озеро, сверлили лунки, рыбачили...

            Лёня сидел над своей лункой, таскал потихоньку окуньков, плотичек, ершей, разглядывал свое семейство и теперь всегда думал об одном и том же: как хорошо, что он встретил Катю, как замечательно, что он живет теперь в Лопшеньге, как это здорово сидеть с семьей на озере и удить рыбку! Искренне полюбил он и Катину дочку Наташку, попискивающую сейчас над своей удочкой, опрятную и добрую девочку.

            А летом были семейные походы на форелевые речки, впадающие в море, выезды на катере в морскую даль за треской...

            Счастливые детские визги, когда попадалась крупная рыба... Морской простор, волны, плавно качающие лодку, восходы, закаты...

            И Леня привык к такой жизни и не мечтал больше ни о чем. Чего еще нужно человеку, у которого есть красивая, добрая и верная жена, любящие тебя дети, теплый кров?

 

                                                                     ***

            Уже на подходе был очередной борт - обычный пассажирский рейс. Оставалось до посадки минут пятнадцать-двадцать. Коткин уже передал экипажу сводку обстановки: направление ветра, баллы, температуру воздуха, количество пассажиров на посадку, весовую загрузку. Наблюдался как и всегда ежегодный «отлив» приезжающих и «прилив» отбывающих в город. Желающих улететь было гораздо больше, чем мог взять самолет. Оно и понятно: заканчивался летний сезон, народу надо спешно попадать в город с заготовленными грибами-ягодами, с наловленной рыбой. Там ждет работа, служба, учеба, огороды на загородных дачах...

            Деревня в эти дни пустеет. Сразу же по деревенским улицам ползет прохлада и неуют, затихает гвалт детворы, прекращается звон женских голосов. Дочери деревни, когда-то уехавшие в город,  навестили родные, взрастившие их места, надышались чистотой поморского воздуха и теперь возвращаются в городскую пыль. С ними исчезает из деревни обилие цветных платьиц и юбочек, пропадает яркость и пестрота, надвигается преобладание серого цвета. И чем ближе к зиме, тем его будет больше и больше.

            Рейсы в такие времена учащаются, самолеты прилетают, считай, каждый день, и всякий раз борта улетают с полными «пузами», от пассажиров нет отбоя. И у каждого мешки, коробки, ведра, рюкзаки с рыбой, самолеты переполнены дарами леса, соленьями-вареньями... А сколько просьб со всех сторон от граждан срочно продать билет именно им, только им! Сколько недовольных, сколько жалоб!

            Люди - везде люди, со всеми их понятными запросами.

            Для диспетчера это самое напряженное время.

            Сейчас на подлете был как раз такой борт. На лужайке перед диспетчерской пошумливал народец, ждущий его - улетающие, прилетающие, провожающие, работники почты, сотрудники местного национального парка, командированные...

            Все было, как всегда.

            Но что-то расшумелся народ. Послышались женские выкрики, хохот толпы, и, судя по отчетливому накалу страстей появились явные  признаки разгоравшейся ссоры.

            Это тоже было делом обычным: среди пассажиров всегда возникает много различных ситуаций. Но тут в разговоре на повышенных тонах явно участвовал голос, принадлежавший Лёниной соседке Кире Матвеевне Плотициной, в деревне именуемой гораздо проще и понятнее для всех: просто Матвевной. Скажешь Матвевна и сразу ясно - речь идет о бабушке Кире, небывалой спорщице и скандалистке, когда дело затрагивало ее личные интересы. Добродушная и сердечная, она превращалась в форменную фурию, в безрогую, агрессивную коровяку, готовую забодать любого, коли что-то делалось супротив ее норова. Вся деревня давно уж привыкла к этим ее повадкам. Что поделаешь, такой характер у человека.

            А отходчивая! Пособачится с кем-нибудь по пустяку, наорется, и вот уж, гляди: обнимет облаянную товарку, затащит к себе в дом, напоит чуть не силком добрым чаем, угостит рюмочкой-другой-третьей водочки (себя, конечно же, не забудет тоже), а потом согласно деревенскому обычаю, заставит спеть с ней какую-нибудь хорошую песню. И вот, только-только ругань стояла, аж пыль вихрями ходила, и тут же сидят-посиживают спорщицы на крылечке, обнимутся, уставятся томными взорами куда-то вдаль и...

            Называют меня некрасивою,

           Так зачем же он ходит за мной...

            Звонко поют, забористо, нараспев. Кто идет мимо, останавливаются, стоят с полуоткрытыми ртами, а потом хлопают и просят спеть еще.

            В этот раз переругивалась Матвевна с какой-то женщиной, голос которой Лёня не узнал. Не хотелось ему, чтобы прилетевших гостей встретила такая нехорошая картина. Он вышел на крыльцо.

            Бабушка скандалила с явно бывшей деревенской жительницей, улетающей к себе домой, в город, молодой, грудастой и ядреной. Та, с зардевшим, румяным лицом, расправив и без того широкие плечи, наступала на старушку, выговаривая при этом культурные и вежливые городские слова:

            - А неправильно Вы поступаете, Кира Матвеевна. Так нельзя идти против всего общественного мнения. Что это Вы тут себе позволяете...

            Зря она сказала такое Матвевне. Бабушка терпеть не могла фамильярного к себе отношения. Тем более со стороны какой-то городской молодухи.

            - Погляди-косе! Она ишше форсу наводит туто-где! По городскому  научилась она раз-га-ва-а-ривать! Балаболка проклята! Давно ли, краса едака, из-под коровы говна-та выметала?

            Молодуха только открыла рот, чтобы возразить, да не успела. Матвевна оказалась проворнее:

            - Ты, Нинка, сиди туто-где, не выкуркивай! Прытка она кака нашлась! Приехала, в деревню, дак и загунь! Видали ей! Ишше супротив меня чего будёт, против баушки...

            Новоиспеченая горожанка тоже не отступала ни на шаг, билась в словестной дуэли до последнего патрона. Перешла при этом на родное деревенское, более доходчивое изложение:

            - А чего эт ты, баба Кира, развоевалась тута? Порато много себе позволяшь! Вишь, удумала, козу в самолети везти с людями вместе. Не думашь того, што обосрече она в неби-то? Там ведь качат, а и сблюет она, дура, того-то не думашь, бабушка? Вонь одна будет с твоей козы...

            - Вот шаль ты кака, Нинка, придурошна! Шаль, дак шаль и есь! Сама скоре сблюешь, шалько. Не стыднова тебе, икотнича, козочку мою кастить? Красиво ей кажёт... А моя-та Кира чистюля - чистенька, почишше тя, быват. Всяк то знат...

            Так они рядились. Коткин сразу разобрался, в чем дело. Кира Матвеевна берет с собой в полет свою козу, тоже Киру. Та стояла рядом, вращала длинными ушами и разглядывала людей. И было такое впечатление, что намеревалась она боднуть тетку, которая скандалила с ее хозяйкой.

            У Матвевны были странные, необычные отношения со своей козой Кирой. Та была у нее вроде верной и преданной собачки и охотно исполняла ее роль. Всегда она была рядом с хозяйкой, и, когда какая-нибудь неопытная оглашенная сучка пыталась облаять бабушку, коза, словно обученная овчарка кидалась на бедную шавку и гоняла ее вокруг дома, стремясь забодать... Собаки остерегались козу Киру.

            Она ходила с Матвевной в лес по грибы и ягоды, и люди любовались, когда они, две Киры, выходили в вечерний час на морской бережок, посиживали на песочке и обе глядели на воду, на висящую в небе луну. Коза изредка взблеивала, поглядывала на хозяйку, как будто хотела сказать:

            - Красиво-то как, баба Кира!

            Их соединяло какое-то сильное чувство то ли любви, то ли привязанности. Скорее всего любви.

            - А и умишша-та у ей поболе всяко быват, чем у тебя-та, Нинка. Побо-оле!

            Молодуха не знала, чем ей и крыть? Не смогла она справиться с этой донельзя прыткой бабушкой Матвевной.

            А народ окружил козу и требует:

            - А ты покажи, Матвевна, умишшо козы-то твоей. Могет, в самом деле чего умет?

            - Чичас и покажу.

            Матвевна повернулась и отскочила в сторону щага на два, приказала:

            - Ну-косе, Кируша, поишши-ко у баушки хлебушко в карманчиках. В каком  полеживат?

            Тут коза трогается с места, подходит к хозяйке и какое-то время стоит перед ней, шевелит ноздрями, принюхивается. Потом решительно подходит к правому карману плюшевого бабушкиного пальтишка и сует в него свою козью морду. Ворочает в кармане языком, и вот во рту у нее сладкая корочка белого хлеба. Коза стоит, глядит победно на публику и жует добычу, двигая нижней челюстью из стороны в сторону.

            Народ хохочет и рукоплещет, удивляется необыкновенным способностям домашней животинки. А бабка Матвевна гладит ее по мягкому загривку и все еще ворчит:

            - Скажи ты на милось, чево она встреёт, бестолковка. Форс у ей один, а все требуеца ей козочку мою забижать...

            Это она все о Нинке.

            Лёня стоит на крылечке и пытается внести хоть какой-то порядок в эту сцену.

            - Кира Матвеевна, дак Вы чего, с козой летите? У меня такой заявки от Вас не  было. Я только Вам билет выписал.

            - Какой такой билет ешшо, Лёнюшка? На козочку равзе билетик требуецца? Она, всяко быват, животна, а не женка кака. Пошто ето билет-то? Не пужай ты меня, старушку, Христа ради, Лёнюшка. А и не знала я про билетик етот.

            Этим поморским бабушкам хитрости не занимать... Знала она, конечно все вызнала заранее. А тут вот ставит перед фактом. А самолет уже заходит на посадку. Времени совсем нет на оформление билета... Все учла Матвевна... С другой стороны, какие у нее доходы? Каждый рублик на счету.

            Но Коткин не имел права публично, у всех на виду нарушать финансовую дисциплину. Надо было выходить из ситуации.

            - Знала, не знала, надо, бабушка, козу оформить, как положено.

            Матвевна сотворила неимоверно кислую мину на морщинистом старушечьем личике, жалостливо глянула на народ, пропела:

            - Не приведи ты, Осподи, таку беду. Последню как есь копеечку отдаваю. Ладно, дитятко, продавай мне билетик, баушки. Все-то денежки мои профукались.

            Коткин понимает, что теперь народ возражать не будет, Матвевна устроила правильный спектакль. Он поставил вопрос на народное голосование:

            - Ну, люди добрые, что с бабушкиной козой делать будем? На аэродроме оставим или пускай летит?

            Народ единодушно загудел:

            - Да, чего там, пускай... Лишь бы не забодала кого.

            - Не-е, не будет она, добра у меня козочка.

            Потом она поклонилась честному народу, скуксилась, утерлась белым платочком и сказала:

            - Спасибо вам, бажёны. Мне к дочки надоть попадать, к Ларисе, в Коношу. Живет она тамогде с детями, да с мужиком своим, этим... Там Кира-та моя и пригодицца. Внучкам моим стрась как молочко-то ндравицца. А и как я пуста-та поеду в семейку? Жить там ведь надоть, зиму зимовать. А нахлебничать-то не хочче мне перед людями. А так я вроде и не пуста прикатила, а с молочком...

            Пассажиры вошли в салон. Бабушка Матвевна уселась на кресло, пристегнулась. А коза Кира легла у нее в ногах, словно послушная собачка.

            Самолет взмыл в небо.

 

                                                              ***                                                                       Лёня уже не помышлял о том, что когда-нибудь судьба снова круто развернет его жизнь, и опять он сядет за штурвал, и металлические крылья снова понесут его над разноцветными коврами лесов, полей и гор, над бескрайними синими морскими просторами, над бесконечной твердыней по имени Земля.

            Но это произошло!

            Как-то сентябрьским погожим днем прилетел в Лопшеньгу самолет. Обыкновенный Ан-2 с пассажирами и грузом. Коткин вышел его встречать. Постоял, понаблюдал за погрузкой-выгрузкой, помог двум немощным бабушкам вынести из салона тяжелые сумки...

            Почему-то к нему не выходил из кабины летчик с полетной документацией. Это было совсем делом необычным: летчики ужасно любят выскочить из самолета первыми, погулять по травке, размяться, поболтать с ним, с диспетчером, обсудить новости... Им ведь предстоит новый перелет, непростая работа. А этот сидит, не выходит. Чего-то он застрял в пилотском кресле.

            Ну, может, дела какие-то, неотложные?

            И тут один из последних пассажиров подошел к Коткину и сказал такую фразу:

            - Какой-то он квелый, этот летчик. Еле-еле шевелится. Как посадил самолет, не знаю?

            Лёня запрыгнул вовнутрь, мигом скакнул к кабине... Командир Веня Матюшкин, давно ему знакомый, хороший парень, известный в авиаотряде балагур, сидел, согнувшись, скособочившись, уткнувшись головой о приборы. Рядом второй пилот, какой-то совсем  Лёне не знакомый, совершенно юный парнишка, пытался робко его тормошить, вернуть в сидячее положение. Но у него не хватало сил... Парнишка был испуган и растерян, тоже как будто не в себе. Трясется весь...

            - Веня, Венька, что с тобой?

            А у летчика на лице гримаса боли, лицо белое, как бумажный лист.

            Подняться не может, только тихо, протяжно стонет. Руки согнуты в локтях, прижаты к животу.

            Картина, не приведи, Господи...

            Лёня выскочил к пассажирам. Те стояли, скучковавшись у крылечка. Все были очень довольны: самолет прилетел, сейчас всем улетать.

            - Врач среди вас имеется? - крикнул Коткин.

            Народ остолбенел и замолчал. Все поняли: произошло нечто очень серьезное. Пассажиры стояли и помалкивали, и было ясно, что врача среди них нету.

            -  Фельдшер есть, - раздался робкий голос, - фельдшер подойдет Вам? - Это произнесла какая-то худенькая девчушка и вышла вперед. Она щурилась на ветру, который трепал ее длинные каштановые волосы. Девушка собрала их в пучок и прижала ко лбу. Так и стояла перед Лёней. С тяжелой сумкой в левой руке.

            - Вы кто? - спросил ее Лёня, чего-то я Вас не припоминаю.

            - Я здесь в гостях, у бабушки. Работаю в Пинеге медсестрой в поликлинике. Возвращаюсь... - Потом добавила:

            - Но у меня уже большой опыт медицинской практики.

            Взгляд у нее был серьезный и твердый. Медицинский взгляд.

            - «Шмакодявка, - подумал Лёня. - Откуда у нее опыт? Без году неделя! Загубит совсем Веньку.»

            Но выбора у него не было.

            Уже перед входом в самолет он спросил у нее:

            - Как зовут-то тебя, профессорша?

            - Таней меня зовут. - И поправилась, - Татьяной Георгиевной. И не профессор я пока что, а медсестра.

            - Ладно, Татьяна Георгиевна, прошу осмотреть нашего летчика. Какая-то с ним беда.

            Медсестра начала с того, что расстегнула и стянула с плеч Матюшкина служебную куртку, ослабила ворот рубашки, потом подняла его подбородок. Свернула куртку и подсунула ее под голову. Веня как бы выпрямился в кресле.

            - Как Вы себя чувствуете? - спросила она его требовательно, по-медицински, как и подобает специалисту.

            Тот не ответил, только пошевелил слабо губами. Внятно говорить он не мог. Лёня смотрел на него с жалостью, не понимал, чем можно помочь старому товарищу.

            «Чего она такие глупые вопросы задает? - сомневался Коткин в медсестре, - не видит что ли, человек едва живой?»

            Но медицинская сестра, видимо, не зря проедала государственный хлебушек в системе здравоохранения поселка Пинега. Она скорехонько ловкими, точными движениями отпальпировала больному живот. Тот начал сильно страдать при прощупывании правой нижней части живота. Стал хрипеть, скрежетать зубами и чуть слышно, но со злостью матюгаться.

            Медсестра наконец выпрямилась, встала перед Лёней и, глядя ему в глаза, выдала однозначный диагноз:

            - У больного аппендицит в последней стадии. Может быть, уже начался перитонит. Скорее всего, начался.

            Коткин слыхал о перитоните. Он знал, что с этой штукой шутки плохи. Это разрыв слепой кишки и попадание гноя в организм. Если не принять срочных мер, смерть неизбежна, потому что идет быстрое заражение крови.

            Лёня схватил медицинского работника за рукав и быстро-быстро вывел, считай, что выволок из самолета. Уже на траве спросил:

            - Сколько ему осталось?

            - Чего осталось? - не поняла Татьяна.

            - Ну, жить сколько? Минут, часов, дней...

            Медсестра посмотрела на море, на морской горизонт... Потом на Коткина и честно сказала:

            - Я не знаю, я не врач. Но, если разрыв уже произошел, то часа три, а может даже два. Какое сердце у него?... Видите, сознание уже теряет, а это последняя стадия.

            - Спасибо, Татьяна Георгиевна.

            Времени совсем нет!

            Лёня бросился ко второму пилоту. Молодой совсем парнишка сидел и хлопал глазами... Был он бледен и потерян, растекся по креслу. Тоже никакой...

            - За штурвал сядешь? Срочно в город надо!

            - Не, не умею я, Леонид Матвеевич. Я ведь курсант пока. На практике вот...

            Руки у курсанта трясутся. Не летчик это, не помощник сейчас... Обуза одна...

            Что же делать-то, что делать?

            Решение пришло само собой, пришло быстро. Что делать? Человека надо спасать! Вот что.

            - Давай, авиатор, помогай! - Лёня принял командование на себя. Он не думал сейчас, что не имеет права... Что он всего лишь диспетчер, а никакой не летчик.

            Вдвоем со стажером они перетащили тяжеленное тело Вени Матюшкина на кресло второго пилота, усадили его, пристегнули ремнем и Коткин бросился к пассажирам.

            Встревоженный, растерянный народ скучковался около крылечка, ждали Коткина, его решения. Все уже знали, что умирает летчик, и управлять самолетом некому. А всем хотелось улететь: дома ждали дела...

            Лёня высунулся из салона, махнул решительно рукой, негромко, но твердо скомандовал:

            - Быстрая погрузка! Через пять минут взлет...

            Пассажиров упрашивать долго не пришлось. Через полторы минуты все были в салоне, на своих сиденьях. Багаж погрузили тоже мгновенно.

            Закрыта и заблокирована дверь, Коткин уселся на командирском месте. Заглянул в салон, глянул на людей, на их напряженные лица.

            - Все  готовы?

            - Все-е-е!

            - Тогда разрешите взлет?

            - Разреша-аем!

            - Ну, тогда полетели.

            Лёня глянул на доску приборов. Впервые за последние годы. Нет, ничего он не забыл за промелькнувшие времена. Руки и ноги работали автоматически.

            Включил бензокран на отметку «Баки открыты», повернул магнето на «0», провернул винт, включил электропитание, щелкнул тумблерами автономной защиты сети... Приборы показывали, что все системы самолета в исправном состоянии, работают нормально. Лёня включил и проверил все, что требовалось. Наконец, запустил двигатель, прогрел его до нужного режима... Самолет побежал по взлетному полю, полетел...

 

                                                                      ***

            У него  был особенный полетный почерк: когда совершались рейсы в прибрежные деревни, Коткин всегда летел над кромкой воды и берега. Все, кто видел его самолет, знали - это летит Лёня.

            Перед ним распахивались две природные стихии - земля и вода. Обе бескрайние, с бесконечно далекими, идеально ровными линиями горизонтов. Только с одной стороны разноцветное одеяло из поросших лесом гигантских зеленых пространств, перемежающихся с рыже-коричневыми площадями мхов и болот, голубизной озер, темными, неровными очертаниями берегов, извилистыми, врезанными в лес лентами ручьев и таежных рек, то и дело прячущимися за лесными обрывами, густыми зарослями елок и берез.

            А с другой стороны, с противоположной - серое, или голубое, или ярко-синее распахнутое пространство бескрайнего моря. В ветреную погоду испещренное рваными лентами белых, пенных барашков, бегущих по вершинам волн. В штиль - всегда под цвет неба, умиротворенное, гладкое. В нештормовую погоду с самолетной высоты Лёня любит высматривать белые  силуэты белух, гоняющих в море косяки сельди. Белухам, как и китам, и дельфинам надо дышать, поэтому они всплывают из глубины на поверхность за воздухом. Тогда их тела прекрасно видны под тонкой водяной оболочкой. А потом белухи снова скрываются на глубине в новой погоне за добычей.

            А над этими распахнутыми перед ним безграничными пространствами нависает еще одна объединяющая их стихия, тоже необъятная, бесконечная в своей дали, шири и вышине - Лёнино обожание, смысл его жизни - небо! Это его восторг, любимая среда обитания, трепетная часть судьбы.

            Этот его полет, наверняка, был в последний раз - Лёня осознавал это распрекрасно. Он ведь не имел права садиться за штурвал без разрешения начальства. Понимал, что Винников ничего ему не спустит. А аргумент о том, что другой летчик попал в беду - разве  довод для начальника-карьериста? Раздует новое дело...

            Будь, что будет! Он опять, напоследок, полетел на стыке Земли и Воды и снова до деталей, до последней черточки разглядел с вышины красоту этих величественных, составляющих основу жизни стихий.

            Рядом, на кресле второго пилота лежал хороший парень Венька Матюшкин. Он больше не стонал, только иногда ворочался с боку на бок. Лёня ни о чем не жалел и ничего не боялся. Он твердо знал, что Веню надо спасать и что поступает правильно.

 

                                                                   ***

            Коткин посадил самолет в родном Васьково. Как полагается, спросил по рации разрешения у диспетчера на посадку. Тот ничего не понял, переспросил:

            - Не узнаю голос летчика. С кем имею честь?

            А Лёня его узнал.

            - Да Коткин я, Коткин. Забыл уже, Михаил Никифорович?

            - А, Лёнька! Летаешь, брат! Наконец-то! Садись, Лёня, садись. Полоса свободна.

            Когда приземлились, и самолет подкатил к аэровокзалу, пассажиры не поторопились, как обычно, бежать в аэровокзал, подходили к пилоту, дружно благодарили - они ведь тоже понимали что к чему - и предлагали помощь:

            - Радеем мы за Вас, Леонид Матвеевич, а чем помочь не знаем. Может, письмо куда написать в поддержку?

            Леня народ благодарил, но и сам не знал, кто и чем ему может помочь.

            Он помог погрузить обездвиженного Веню в машину скорой помощи, проверил кабину, привычно осмотрел салон: не остались ли чьи-то вещи?

            Потом уселся на пассажирское сиденье, оперся локтями в колени. Не понимал, чего делать дальше. 

            Минут через семь прибежал взмыленный начальник отдела перевозок. Стоял перед открытой дверью, удивленно тараща глаза на сидящего в салоне Коткина. Соображал, видно, чего сказать?

            - Леонид Матвеевич, ты чего тут делаешь?

            - Да вот, прилетел...

            - На чем, куда, кто разрешил? На тебя полетные документы я не подписывал.

            - Ладно, долго объяснять. Где Безверхий?

            - В кабинете у себя, где ему быть? Сейчас башку тебе оторвет. Как пить дать оторвет. Давай, двигай к нему, авантюрист.

            Единственным, самым сильным желанием Николая Петровича Безверхого всегда было одно: замять опасный вопрос, спрятать концы в воду. Но тут было все из ряда вон...

            Руки вошедшему Коткину он  подавать не стал. Мало ли чего...

            - Опять ты на мою голову, Коткин! Со своими выкрутасами. Без них не можешь?

            Он схватил графин и из горлышка стал жадно поглощать нагревшуюся за день воду. Кадык у него ходил ходуном, и изо рта в такт глоткам  вылетали какие-то хрумкающие звуки.

            Ни здравствуй, ни до свидания.

            - Дак ведь, Николай Петрович, Веня-то при смерти.

            - Как это при смерти? Кто? Какой такой Веня? Почему при смерти?

            Безверхого такой поворот разговора огорошил.

            - Ну, Веня, летчик наш, Матюшкин. Врачи определили предсмертное состояние. Вот я и привез его. Не помирать же человеку. Куда деваться было...

            Ситуация вроде бы стала меняться. Безверхий осознал, что из нее можно выкрутиться. Он начал ориентироваться в пространстве, крутить головой.

            - А где он, Матюшкин? Чего это он?

            - Скорая приехала, увезла. Врачи не знают, довезут или нет...

            - А где ты подобрал его, ну, это, при смерти?

            - В Лопшеньгу он прилетел на своем рейсе, и помирать начал. Перитонит у него, в общем, страшное дело. А мне чего, Николай Петрович, делать, другого летчика не было, вот я и доставил...

            Безверхий окончательно сообразил, что дело-то выглядит совсем не так уж и плохо: самолет на месте, в целости, заболевший летчик, как положено, доставлен в больницу. По крайней мере, с него, с начальника авиаотряда, башку не отстригут. А могут и похвалить, как дело подать.

            А вот с Коткиным что?.. Вроде бы, хорошее дело сделал - больного товарища привез... Это с одной стороны. А с другой? С другого боку, неправильно это, когда диспетчеры без разрешения и документов самолетами управляют. Ладно, пускай руководство решает...

            - Ну, Коткин, ну ты авантюрист! Прилетел он, поглядите на него...

            Начальник еще попыхтел, подумал, вышагивая по кабинету взад-вперед, развел руками и сказал:

            - Ладно, Леонид, чего сейчас... Тут руководству надо думать... Я, конечно, скажу, как надо, давно тебя знаю... А сейчас ступай-ко ты домой, да отдохни манёхо. Завтра разговоры разные, завтра.

            Когда Коткин ушел, начальник отряда позвонил секретарше Винникова, узнал, что тот на месте и поехал к начальству. На доклад.

 

                                                                       ***

            - Ну, вырастили мы с тобой бандита! Опять вон чего натворил! В тюрьму давно надо этого придурка, а мы все цацкаемся с ним! В бирюльки играем!

            Винников распластался по креслу, раскинул по подлокотникам локти. Пальцы растопырены и дрожат.

            Гмырин, главный кадровик Управления гражданской авиации, вызванный в кабинет начальника для разговора, понимал, конечно, о ком пойдет речь, но делал недоуменное лицо. Как всякий опытный руководитель, давно уже работающий с людьми, каждый день решающий человеческие судьбы, он в принципиальных случаях не любил делать скоропалительные выводы, выступать вперед. Всегда тянул время, выжидал, куда повернутся события?

            - Что случилось-то, Виктор Иванович, о ком это Вы?

            - О ком, о ком, будто первый раз слышишь. Об авантюристе этом сказываю, о Коткине. О ком еще. Все продолжает свои художества...

            Винников глянул в окно с кислым видом, еще больше скуксил лицо, будто увидел в нем донельзя противную физиономию заглядывающего в его кабинет Лёни Коткина.

            - Опять дел натворил гад, не слышал, что ли? Это так, значит, кадровая служба у нас работает. Работнички преступления совершают, а он первый раз слышит.

            - Мимо меня почему-то прошло. Ну, я разберусь. Чего стряслось-то, Виктор Иванович?

            - Представляешь, этот хренов диспетчер в Лопшеньге садится в самолет вместо летчика, сажает пассажиров и летит в Архангельск!

            Винников начал от переизбытка волнения раскачиваться в кресле. Багровое лицо его перекосилось, рот скривился в нервной гримасе. Начальник управления очень не любил Лёню Коткина. Он сильно хлопнул ладонью по столу и возмущенно, с перекошенной челюстью, строго и безапеляционно  проговорил:

            - Это что происходит в нашем управлении? Почему люди не в наручниках? Где милиция? Где дисциплина?

            Гмырин такой цирк наблюдал не раз. Он уже много раз поражался феноменальной способности Винникова делать из мухи слона, когда ему это было выгодно, и обращать все наоборот, когда так требовали обстоятельства.

            Искренне удивляли его и немалые актерские данные своего начальника. Какое искреннее возмущение, какое перевоплощение!

            Но, совсем уж не лыком шит был и Гмырин, старый аппаратчик, много чего повидавший на своем чиновничьем веку. И  переживший много чего... И таких Винниковых видал он и других... Никому из них еще не удалось объехать его на хромой кобыле...        Конечно, он был готов к разговору, и достаточно хорошо изучил суть дела. Гмырин согласно качнул головой:

            - Да, ежели так, наказывать надо, конечно... Распустились люди в самом деле...

            Кадровик сидел и выстукивал кончиками пальцев какой-то военный марш. Винникова это раздражало.

            - Сажать надо, а не просто наказывать! Сажать!

            В разговоре возникла короткая пауза, и Гмырин этим воспользовался. Он потихоньку пошел в наступление. Знал он, что победит в этой нервной беседе. Винников, несмотря на наработанные чиновничьи выверты, щенок по сравнению с ним...

            - Дак, он что, совсем кокнулся этот Коткин? Взял, оттолкнул пилота и полетел сам? Совсем с ума сошел?

            Винникову страшно не хотелось отвечать на прямые вопросы. Закатать бы Коткина за решетку, да и все дела...

            - Какая тебе разница, отпихнул - не отпихнул? Сел в кабину и прилетел в Архангельск. Самовольно. Преступление есть преступление. Нарушение всех правил. Он же диспетчер, а не летчик. Какое право имел? Никого.

            Гмырин поднялся со стула и начал ходить вдоль стола, взад-вперед. Ему всегда так было легче развивать мысль в принципиальных ситуациях. Нравится это Винникову или нет, его сейчас не интересовало. Он перехватывал инициативу в разговоре, он перешел на «ты», невольно перешел.

            - Ты погоди, Виктор Иванович, не кипятись. Я тут случаем слышал, что Коткин своим поступком спас жизнь нашему летчику Матюшкину Вениамину. Скажи-ко мне лучше, спас или же нет?

            - Демагогию разводишь: спас - не спас? Какая разница? Он правила нарушил наши с тобой, авиационные.

            - Да большая разница. Матюшкину оставался всего час жизни. Так не я, так врачи сказали, это официальные данные. Тут прямо надо говорить: наш работник Леонид Коткин вырвал из лап смерти пилота третьего класса Матюшкина. Извини за красивые слова.

            - Извиняю, - пробурчал Винников. - Ты чего, на трибуне стоишь? Разговорился тут... Давай к делу ближе.

            - Ну, к делу, так к делу.

            Гмырин опять присел к столу и, глядя в глаза начальнику, начал выкладывать аргументы.

            - Ты, Виктор Иванович, понимаешь хоть, что Лёня Коткин и тебя, и меня, и всех нас от увольнения с работы избавил, или чего того похуже?

            - Ты не особо-то пужай, видали мы... Почему это?

            - Да потому, что мы с тобой и вся наша сраная медицинская служба выпустили в полет летчика с приступом аппендицита, перешедшего в перитонит. А тот жаловался на боль в животе перед рейсом... А наши доблестные коновалы сказали ему: пусть не придуривается! Вон физиономия лоснится! У него уже все в последней стадии, а ему говорят, дурака-то не валяй! Пощупали там чего-то и выпустили. Ну он и полетел... Тоже придурок, конечно... Надо было ему отказаться, да и все, к врачам пойти... А он, видите ли, дисциплинированный такой. Придурок...

            Винников сидел нахохлившись, хлопал глазами, помалкивал.

            - Он бы грохнулся, Веня, от потери в полете сознания... Вместе с пассажирами... Представляешь, чтобы было потом на всю страну?

            Гмырин обреченно махнул рукой:

            - Да и на весь мир. И где бы мы с тобой оказались за такую постановку службы в региональном управлении? Хорошо, если не за решеткой.

            Винников невольно втянул голову в плечи и побледнел. Ему очень не хотелось сейчас слушать Гмырина, но тот говорил правду. Осознав ситуацию, он сильно испугался, но виду старался не подавать. Только замолчал и с тревожными глазами уставился в свои бумаги.

            - Ладно, - сказал Гмырин, - давай теперь по порядку. Вот ты, Виктор Иванович, хочешь, чтобы на Коткина завели дело?

            Винников, видя неоднозначность складывающейся картины, не стал отвечать утвердительно, хотя очень этого хотел бы. Только едва-едва кивнул головой.

            - Хорошо, дело завели, и тебя вызвали к следователю, как свидетеля. Какие ты дашь показания? Скажешь, мол, Коткин, будучи диспетчером, не имел права садиться за штурвал.

            - А как еще говорить прикажешь? Так и скажу!

            - Вот ты уже и соврал следствию! Он пилот второго класса! Какая же после этого к тебе вера?

            - Погоди-погоди, Гмырин, разве квалификацию мы с него не сняли за его прежние делишки? Я же тебе указывал...

             - Не, не отобрали, - боднул воздух кадровик.

            - А почему это ты приказ мой не исполнил? Как это понимать?

            Гмырин не выдержал, опять заходил по кабинету.

            - Ты, Виктор Иванович, помнишь хоть, как дело-то было? Кого он тогда вывез с озера?

            - Ну, и кого? Людей вывез с рыбой.

            - Партийных работников, вот кого! Областной комитет партии! Они же тогда письмо накатали нашему министру с требованием шкуру с тебя спустить за то, что ты незаслуженно летчика обидел, с работы снял... Мол, он их выручил, а ты его замордовал.

            - Чего-то ты, Гмырин, мне об этом не рассказывал.

            - Да не стал расстраивать, сам дело уладил. И как после этого Коткина было лишать классности? Тебе бы партийцы вообще голову  оторвали.

            Кадровый начальник встал напротив Винникова - тревожный, озабоченный, руки сцеплены за спиной:

            - И ты, Виктор Иванович, опять намерен против Коткина воевать? Я бы тебе не советовал. Проиграешь ты, и неприятностей огребешь столько, что и не унести будет... Подумай... Не твоя эта ситуация.

            Винников сидел пришибленный. Нижняя губа дрожала. Он отвернулся опять к окошку и молчал. Гмырин молчал тоже. Он знал: сейчас начальник будет искать выход из ситуации, в которую сам себя и загнал.

            - Чего будем делать-то, кадровик? Получается, Коткина награждать надо. Прав он во всем видите ли... А мы вот кровь из человека пьем, карьеру ему портим...

            - Выходит, что так.

            В кабинете начальника Управления опять повисла тишина. От Винникова исходила злая энергия. Весь он был напряжен, взбешен. Сидел пунцовый, раздраженный. Такие люди, как он не любят проигрывать. Он в шмась размазал бы сейчас ненавистного былого однокурсника Лёню, крепко настучавшему ему когда-то по физиономии, выплеснул бы из себя застарелую, мешающую ему жить злую память...

            Не получается...

            - Ты понимаешь, Гмырин, не хочу я, чтобы в моем управлении, под моим руководством работал человек, который...

            - Понимаю.

            - Ну и что прикажешь делать?

            Начальник отдела кадров остановился посреди кабинета, уставился в окно и с равнодушным видом стал рассуждать:

            - В соответствии с действующими приказами мы, отдел кадров, обязаны следить за уровнем профессиональной подготовки личного состава. Для этого существует целая система кадровой переподготовки в целях повышения квалификации авиационных специалистов...

            - А короче нельзя, Гмырин? Лекции мне читать будешь?

            - Я предлагаю отправить Коткина на учебу.

            - Куда это?

            - Разные варианты есть. Но лучше в Академию гражданской авиации.

            Винников скривился и хмыкнул:

            - Не жирно ему будет, такому придурку? Ему бы в дурдом, а не в академию.

            Гмырин словно не заметил эти подколов. Он понимал: это все игра.

            - Если направить на курсы переподготовки, он вернется опять к нам. А из академии пойдет по распределению, полетит на просторы страны.

            Глаза Винникова распахнулись, в них заискрились блестки надежды.

            - Ну, ты голова, кадровик! А сколько времени там учиться надо?

            - Три года, как минимум, по действующим на текущий момент правилам.

            Винников не выдержал. Он выскочил из-за стола, крепко обнял Гмырина, прижал к груди.

            - Не зря, не зря я держу тебя своим заместителем! Хорошо ты это придумал! Целых три года эту рожу видеть не буду и фамилию не слышать! Как ты ловко, а!

            И он полез в шкапчик доставать коньяк и рюмочки.

            Друг и ученик Лёниного отца опять выправил ситуацию, разогнал тучи, так густо и неотвратимо нависшие над головой хорошего человека, летчика второго класса Леонида Матвеевича Коткина.

 

                                                                      ***

            Прошло много лет.

            На всем их протяжении регулярно прилетает в Лопшеньгу самолет с четырьмя крыльями, изобретенный еще в стародавние сороковые годы двадцатого века авиаконструктором Антоновым, старый, надежный, испытанный Ан-2, именуемый в простонародье «Аннушкой» или «Кукурузником».

            Пассажиры, купившие билет, ждущие его в аэропорту, соревнуются, кто раньше разглядит на горизонте его приближение. И все глядят не просто вдаль, а выглядывают самолетный силуэт именно над кромкой берега. Все летчики с давних пор переняли эту моду от уважаемого, знаменитого пилота Леонида Матвеевича Коткина, когда-то давно служившего в их авиаотряде, о мастерстве которого до сих пор ходят разнообразные легенды.

            Положенное расписанием время подходит... Вот сейчас, сейчас...

            И в самом деле, далеко-далеко, на границе двух стихий - земли и воды- вырисовывается крохотный силуэтик. Будто там, в легком мареве вступившего в силу дня, проклюнулись очертания изящной стрекозы, летящей к людям. Самые зоркие начинают кричать:

            - Вон он, вон там! Лети-ит!

            И силуэтик увеличивается, увеличивается... Вот уже различимы четыре его крыла.

            Пролетев над самыми крышами деревенских домов, решительно и деловито фырча, «кукурузник» касается колесами летного поля, пробегает по инерции по аэродрому, круто разворачивается, и, словно большой и шумный  тарантас, подкатывает к зданию аэропорта.

            А перед ним уже царит веселая, звонкая, бестолковая суета: пассажиры, народ встречающий, улетающий, провожающий, просто глазеющий, перемещение с места на место разноцветных чемоданов, рюкзаков...

            С крыльца с папкой документов выбегает диспетчер. Навстречу ему из самолета выходит летчик... Встречи, объятья старых знакомых, а то и друзей...

            Каждый год летней порой в деревню прилетает на «кукурузнике» уважаемый всеми пассажир, хорошо известный населению с давних времен, о котором постоянно что-нибудь пишут в прессе. Статный, седой, дружелюбный и с летчиками, и с населением, он всегда приезжает со своей супругой, непременно модно одетой, стройной, высокой женщиной.

            Они выходят из самолета, и знаменитый пассажир первым делом тепло здоровается с диспетчером. Потом они с женой погружают багаж во встречающий их колхозный УАЗик и едут в свой ладный дом, обшитый ровной, крашеной суриком вагонкой. Живут там весь отпуск.

            Любимое дело для той женщины - грибы да ягоды.

            А мужчина страсть как любит рыбалку, и целыми днями он на озерах, на речках, на тресковых морских «бакланах». Все он с лодками, с моторами, удочками и спинингами...

            И охоч тот мужчина вечерней тихой порой, когда заходящее солнце окрашивает морской берег и лица в нежно-розовый цвет, посидеть на бревнышке с местными мужичками и бабушками, посудачить с ними о их сыновьях-дочках, о житье-бытье, о том-сем... О жизни.

            Приезжает тот мужчина все в разных качествах. То он слушатель авиационного вуза, то, говорят, пилот, летающий в полярных широтах, заслуженный, сказывают, человек, большой авиационный начальник...

            Теперь, можно сказать, приезжал.

            С недавних пор не сходит больше он с трапа самолета на местное летное поле. Бывает здесь только его супруга, тоже теперь в годах, пожилая женщина с приветливым лицом. Иногда вместе с ней наезжают дочери - молодые женщины с мужьями и детьми. В последнее время часто наведывается к матери сын Константин, крепкий молодой мужчина в синей авиационной форменной фуражке.

            И в доме их на все лето поселяется праздник. Деревня этой семье всегда рада.

            Женщина и дочери, и дети дочерей по выходным дням ходят на деревенское кладбище. Там они ухаживают за довольно свежей могилой. Подметают и убирают иголки, ветки и листья, которые приносит ветер, бережно и аккуратно укладывают цветы.

            Потом они садятся на скамеечку рядом с могилой, и детишки, самые младшенькие, старательно, по слогам, громко, вслух читают выбитую на гранитном постаменте надпись:

КОТКИН Леонид Матвеевич

Герой России.

Почетный полярный летчик.          

Заслуженный пилот Российской Федерации.

            А Костя Коткин, сын его, тоже летает. Служит в полярной авиации. Он изучает для России Северный Морской Путь. Идет по стопам отца и деда.