Культурная революция как предпосылка политической

Революция, с христианской точки зрения, означает, прежде всего, духовный переворот, инверсию ценностной системы координат, когда зло в человеческом сознании становится добром, а зло начинает восприниматься как добро, истина - считаться ложью, а ложь - истиной. Такого рода духовными революциями начинается и заканчивается человеческая история. «...придет прежде отступление и откроется человек греха, сын погибели, противящийся и превозносящийся выше всего, называемого Богом или святынею, так что в храме Божием сядет он, как Бог, выдавая себя за Бога. <...> тайна беззакония уже в действии, только [не совершится] до тех пор, пока не будет взят от среды удерживающий теперь. И тогда откроется беззаконник...» (2Фес. 2: 3-8). Явление апокалипсического «беззаконника» станет последним и онтологически предельным переворотом в истории человеческого рода, когда антихрист назовется Христом, «человек греха» наречется воплощенным Богом. Поэтому и все предшествующие, исторически более локальные революции происходят тогда, когда за грехи человеческие забирается «удерживающий», духовная скрепляющая сила, определенное действие Божественного Промысла, сохраняющее тварный мир (государство и общество, в частности) от разрушения, в результате чего человеческая цивилизация оказывается предоставленной самой себе, своему собственному содержанию, которое есть греховные страсти, разрушительные стихии, несущие смерть всему живому, включая самих носителей этих страстей. «Царства земные колеблются и падают от безверия и беззакония» (18, 30).

Соответственно, первой революцией на земле, или в истории человеческого рода, стало грехопадение прародителей. Был высший закон (заповедь Божия); было послушание ему; но уже существовал дух революции (искуситель), соблазнивший человека «правовым нигилизмом» в красивой подаче вступления на путь духовного развития («становления как боги»); было беззаконие (нарушение заповеди); был тектонический сдвиг миропорядка (взятие благодати от человека и его мира), возникли тление и смерть. «Удивительно, с какою легкостию совершилось падение праотцев! Не было ли оно предуготовлено их внутренним расположением? Не оставили ли они в раю созерцание Творца, не предались ли созерцанию твари и своего собственного изящества? Прекрасно созерцание себя и твари, но в Боге и из Бога; с устранением Бога оно гибельно, ведет к превозношению и самомнению. <...> праотцы, оказав преслушание Богу и склонившись в послушание диаволу, сами себя сделали чуждыми Бога, сами себя сделали рабами диавола. Обещанная им смерть за преступление заповеди тотчас объяла их: Дух Святой, обитавший в них, отступил от них. Они были предоставлены собственному естеству, зараженному греховным ядом. Этот яд сообщил человеческому естеству диавол из своего растленного естества, преисполненного греха и смерти» (1, 578).

Этот же самый инверсионный механизм революции постоянно повторяется в человеческой истории («и теперь появилось много антихристов» (1Ин. 2:18)), где каждый последующий переворот уже в падшем мире все ближе приближает человека к окончательной гибели, испытывая долготерпение Божие. «Катится колесо, окрашенное пожаром! Радостным пожаром!! Багряное колесо!!» (2, 132). Пока народ Божий хранит себя от греха, Бог хранит его мир и благоденствие. Допущение греха в свою жизнь, будучи отречением от Бога, влечет неотвратимое воздаяние, «ибо возмездие за грех - смерть» (Рим. 6:23).

То, что падшему уму человеческому представляется достижением, приобретением и завоеванием свершившейся революции и зачастую имеет все видимые признаки таковых: какие-то социальные улучшения (как правило незначительные и в следующем поколении, после гибели в разрухе и борьбе уже друг с другом творцов революции), расширение политических прав и т.п., - все это носит только внешний характер, связанный с улучшением условий жизни человека в этом поступательно гибнущем мире, и платой за что является внутреннее умирание человека, его дальнейшее отчуждение от Бога и, как следствие, порабощение греховными страстями и их покровителями - духами мира сего. «Это и есть революция: иметь дело с неравными, низкими для себя» (4, 478). Революция для Гучкова - это гордость, смертный грех, движущий всеми участниками совершающегося переворота: у кого это более грубые страсти осуждения, гнева, жажды мщения, наживы, власти; у кого более тонкие: тщеславие, мнение о себе, что ты в состоянии организовать дело лучше («непростительный урон в государственном управлении», «сколько ошибок в руководстве страной» (4, 56)), повести других к царству справедливости, равенства и братства. «Только Церковь Божия на земле обладает всегдашним миром и будет обладать им до скончания века, а мир прелюбодейный и грешный, отступивший от Бога и Его праведных законов, мятется и будет до конца своего смущаться от своих заблуждений, от своих всезаразительных и пагубных страстей, от бесчеловечных браней и внутренних крамол, от своего безумия. В этом безумии он восстанет на бесконечный и совершенный разум Божий и во всех своих умствованиях и действиях дерзновенно противится ему, мечтая, что он сам собою, этот несмысленный разум человеческий, устроит благо человечества наилучшим образом и достигнет совершенства» (17, 31).

Большевики преуспели в этом хаосе разрушения миропорядка и титанической борьбе за власть потому, что они более других соответствовали темному и лукавому духу революции, более других были эмансипированы от Традиции, или просто были циничнее других. Они первыми освоили и поставили на поток те технологии манипулирования массовым сознанием, которые сейчас называются пиаром. Инспирирующий другим свои смыслы внушает им свою волю. «[Шляпников] Подпись конечно: Центральный Комитет Российской Социал-Демократической партии. Кто там еще разберет, что и комитетов несколько, и социал-демократических партий несколько, - а вот мы первые, как единственные» (3, 369). Конечно, изучался опыт предыдущих мятежей, и какие-то методы политической борьбы заимствовались и применялись сознательно. Но многое было и интуитивно, счастливой находкой вдохновения, которое самим революционерам внушали незримые музы и фурии революции, подлинные властители дум. Поэтому революция постоянно уходит влево, потому что грех крепчает в человеке, который не борется с ним с Божией помощью. Что же тогда говорить об эпохе, когда все греховные страсти вырвались наружу и никто уже не пытается их сдержать, но, напротив, с упоением предается им. Грех теперь уже не считает себя грехом, он ищет легализации и официального признания как нормы, а не как беззакония, а еще лучше - как добродетели. Вот это уже настоящий переворот, настоящее революционное завоевание. К неизбежным трудностям земного существования в этой «юдоли изгнания» (а человек угнетен отнологически, то есть Самим Творцом в педагогически-терапевтических целях поставлен в «тесные» условия) новая власть, сохранив и даже преумножив тяготы «организационных задач» и «трудовой дисциплины», добавила еще угнетение идеологическое, постоянную бомбардировку сознания прививающими позитивное мировоззрение слоганами.

«Революция создает хозяйственный развал, а от него еще усиливается революционное озлобление» (5, 179). Этот «прочный круг» запущенного механизма онтологического разрушения как непреложный закон работает и в области культурной революции. Духовный вакуум, образовавшийся в падшем человеке, заполняется культурными симулякрами. Принцип все тот же: облечение порока блестящими покровами добродетели. Законный путь примирения с Богом и возвращения рая только один - деятельное покаяние, называние греха грехом и отречение от него. Это трудно, это требует самоотвержения, потому что грех уже стал составной частью тебя самого. За это подвижника ждет ненависть духов мира сего, которые без борьбы не отдают не одной своей жертвы как своей собственности. «Грех столько усвоился нам при посредстве падения, что все свойства, все движения души пропитаны им. Отвержение греха, сроднившегося душе, соделалось отвержением души. Такое отвержение души необходимо для спасения души. Отвержение естества, оскверненного грехом, необходимо для усвоения естества, обновленного Христом» (16, 79). Поэтому мир предлагает человеку альтернативный вариант духовной жизни - светскую культуру и идеологию. Здесь есть свои законы, один из которых - императив «нового слова», которое необходимо сказать, чтобы приобрести какой-то вес, какое-то значение в этой системе координат. Человеческая культура даже в самых высших своих проявлениях не питательна для души, это не тот «хлеб жизни» (Ин. 6:35) и «живая вода» (Ин. 7:38), пьющий которую «не будет жаждать вовек» (Ин. 4:14). Культурный продукт создает только иллюзию духовного насыщения, требуя новых смыслов, более смелых открытий, дальнейшего «расширения горизонта». Поэтому сама культура Нового времени, сами внутренние законы ее существования и развития, и «создают культурный развал, а от него еще усиливается культурно-революционное озлобление», или ощущение духовного голода. Так, сам классицизм порождает романтизм (например - эволюция Гете, представителя классицизма и романтизма, одновременно; или сыновья Баха, писавшие уже принципиально иную по структуре музыку, чем их отец: гомофонную, «венскую классику», а не полифонию барокко), романтизм родил декаданс, а модернизм - постмодернизм... Маяковский начинал как футурист, а заканчивал уже почти соцреалистом. Постструктурализм Делёза - самое адекватное прочтение Гегеля после Фейербаха и Маркса. То есть, само гегельянство по сути своей уже было антропотеизмом и поэтому тотальной деконструкцией мира и духа, только на осознание этого понадобилось некоторое историческое время. Культура, как все явления мира сего, ветшает и умирает естественной смертью, а не в результате нашествия варваров, как принято считать. На самом деле, это внутреннее варварство греха, которое просто до поры до времени не выходит наружу, а выходя - идеализируется. «Надвигающая духовная ночь» воинствующего атеизма генерировалась «лунным светом» самих искателей «высшего идеала» и «преображения жизни». Поэтому нынешнее плачевное состояние культуры (постмодернизм) - это сам классицизм в процессе своего исторического становления. Люди, казалось бы, самой высокой культуры, которые считали себя традиционалистами (романтики, в частности) и до сих пор воспринимаются таковыми (защитниками и апологетами традиционных христианских ценностей), для своего времени были самыми настоящими революционерами, «смело ломавшими каноны», «вливавшими свежую кровь», подменяя собственно христианские (церковные) категории - их «душевными» гуманистическими суррогатами, что незаметно расшатывало устои, вносило соблазны и дестабилизировало сложившееся положение. «...утверждение Ф.М.Достоевского, что "русская Церковь в параличе с Петра Великого", приобретало особый зловещий смысл в современном Мережковскому государстве» (12, 22).

Начало прошлого века в России - это время уже идущей полным ходом культурной (духовной) революции «серебряного века», или декаданса. Оккультный мистицизм, спиритизм и масонство, как известно, уже в эпоху Александра I заявили о себе в России как заметные явления духовной жизни образованного общества, одновременно с начавшейся популяризацией и романтизацией идей Французской революции, увы, самими нашими классиками. Как следствие, лучшие представители отечественной словесности и философской мысли следующей эпохи воодушевлены идеями «возрождения христианства» и «развития православия». Практически все они вышли из романтизма вообще (воодушевляемого теми же самыми идеями, лишь умереннее выраженными) и Достоевского и Толстого, в частности. «...основные идейные предпосылки возникновения и деятельности Религиозно-философских собраний: 1.Историко-философская, этическая и религиозно-гуманистическая теории B.C. Соловьева (в частности, идея богочеловечества и учение о Софии). 2. Моральный радикализм и социальное реформаторство Л.Н.Толстого. 3. Христианский гуманизм Ф.М.Достоевского...» (12, 19). Сексуально озабоченные Мережковский с Гиппиус выступают с инициативой «религиозного обновления» и защиты поруганных святынь. Розанов носится со своим прозрением, что «именно отказ апостола Павла от обрезания» (13,11) направил историю по ложному пути, поэтому для возвращения на путь истинный «христианство должно хотя бы отчасти стать фаллическим» (6, 115). «А.В.Круглов [поэт, писатель и журналист не был чужд народнических идей, а позднее - толстовства] в статье "На службе миру - на службе Богу" обрушивается с критикой на современный уклад монастырской жизни, главным объектом критики в котором служит социальная пассивность обитателей» (15). Одним словом, все ищут «ответа Церкви на общечеловеческие запросы»; все хотят «более простую и естественную религию», то есть церковную секуляризацию как освящение страстей, религиозное оправдание греха, внутренне переживаемого как ренессанс «древнего христианства», «ранней церкви». Воздействие, которое эта внешне высококультурная, но протестантская по духу пропаганда оказывала на массовое сознание, вполне соизмеримо с воздействием политической рекламы большевиков, с той лишь разницей, что в первом случае это проходило мимо сознания самих революционеров духа, а вторые уже вполне отдавали себе отчет в том, что делали. Но уже тогда, именно в этом «духовном возрождении», «Россия забыла Бога спасающего; утратила веру в Него; оставила закон Божий, поработила себя всяким страстям, обоготворила слепой разум человеческий; вместо воли Божией премудрой, святой, праведной - поставила призрак свободы греховной, широко распахнула двери всякому произволу» (17, 31).

Обществом движут мифы, создаваемые средствами массовой информации, заметную роль в которых играют литературные издания и философские учения, потому что их авторы обладают духовным авторитетом, они претендуют быть учителями жизни, просветителями и именно так воспринимаются большинством. К ним более чем прислушиваются - им верят на слово как новым пророкам (если верят просто написанному в газете анонимом). Например, такому заявлению Мережковского в его докладе на заседании Собраний: «если вы отлучили от церкви Л. Толстого, то отлучите и нас всех, потому что мы с ним, а мы с ним потому, что верим, что с ним Христос» (11, 470). Происходило просто разделение людей на «овец и козлищ», потому что если Христос с создателем «истинного христианства» Толстым, то значит с Церковью, отлучившей Толстого, Христа уже нет, ее христианство не «истинное». Неудивительно, что при подобном умонастроении богемы, отлученному от Церкви «Льву Николаевичу три дня подряд делали овации, приносили корзины с живыми цветами, посылали телеграммы, письма, адресы... Несколько дней продолжается у нас в дому какое-то праздничное настроение; посетителей с утра до вечера - целые толпы» (7, 36-37). Это какая-то уже инфернальная (даже не апокалипсическая), потусторонняя картина: человеку, отлученному от вечной жизни с Богом устраивается всеобщая овация. Это показывает, до какой степени общество потеряло духовные ориентиры, онтологически обезумело и ослепло. Тем же духовным безумием, переживаемым как экстаз, духовной смертью, какое-то время ощущаемой как головокружительная перспектива новой жизни, лишь иначе выраженными, были исполнены большевики в эмиграции, получая первые трагические вести из революционной России: «Шли январским вечером с Надей по улице - навстречу Луначарские, радостные, сияющие: "Вчера, девятого, в Петербурге стреляли в толпу! Много убитых!" Как забыть его, ликующий вечер русской эмиграции! - помчались в русский ресторан, все собирались туда, сидели возбужденные, пели, сколько сил добавлялось, как все сразу оживились» (4, 201). Иными словами, передовая интеллигенция и культурная элита, непрестанно транслируя идею необходимости не менее радикальных (религиозных) перемен, чем революционная социал-демократия, программировало общество на духовный нигилизм. Идеалисты были не менее атеистов «проникнуты духом всего освободительного движения последних годов», с той лишь разницей, что в первом случае «принципам политического освобождения дается религиозное обоснование и оправдание» (14, 36). И те, и другие исходили из протестантско-романтической аксиомы исторического «падения Христианства», то есть духовно-нравственного перерождения канонической Церкви и самодержавия, только для одних это был «симптом возрождения новой религиозности» в их лице, а «для других - окончательная смерть религии» (14, 35). Тогда как с точки зрения Христианства как такового, это было практически одно и то же, а именно, различные симптомы духовной смерти их самих... Живи Гиппиус и Мережковский в наши дни - они были бы Мадонной и Фредди Меркьюри: творцами тех же самых бессмертных «мультиплатиновых» хитов, столь же влиятельными в области культуры (без их благословения нельзя было бы сделать карьеры эстрадного артиста, как молодого Мандельштама водили на «посвящение в поэты» к примадонне Гиппиус), такими же борцами за права секс-меньшинств и так же героически умерли бы от СПИДа или передозировки «катарсиса». «Публики собиралось так много, что порой арендованный для заседания зал не вмещал всех желающих. При полном аншлаге, по свидетельству журналиста, прошло собрание, посвященное "Вехам": "Небольшой зал был, конечно, переполнен, стояли в проходах, сгрудились на эстраде, толпились во всех соседних комнатах. На эстраде до того тесно, что Петр Струве и свящ. Аггеев, держась друг за друга, сидят на одном стуле"» (13, 6).

Нет оснований говорить, что современные конфликтные ситуации, возникающие между Церковью и творческой интеллигенцией или либеральной общественностью, такие, например, как протестные акции в связи с передачей РПЦ Исаакиевского собора или общественная полемика, вызванная новосибирской постановкой оперы «Тангейзер», фильмами «Левиафан» и «Матильда», и им подобные, создают взрывоопасную общественно-политическую ситуацию в стране, потому что они слишком локальны для этого. Хотя схожие события «серебряного века» тоже не предвещали ничего тектонического, однако, накапливаясь, незаметно расшатывали незримые духовные устои общества и государства, все более широко допуская в свою жизнь духов революции, все более давая им прав на человеческие жизни и души. «Помните, что всякое право определяется соотношением общественных сил» (по социалистическим газетам / 5, 4). И все-таки нынешняя ситуация, скорее всего, отличается от столетней давности тем, что постмодернистское состояние светской культуры, по определению, делает ее представителей гораздо более индифферентными в отношении тех «проклятых вопросов», тех роковых противоречий «богоискательства» и насущных задач «религиозного преображения жизни», которыми жили люди модерна. Однако суть в том, что это еще хуже. Опасность представляют уже противоположные процессы всеядной интеграции, духовной релятивизации, которые являются следующим этапом того метаисторического духовно-революционного процесса, о котором было сказано в самом начале. Экуменизм (сначала трансконфессиональный, потом трансрелигиозный) грозит стать последним Интернационалом на земле, тем «всечеловеческим примирением» и «всесветным братством», о котором мечтал Достоевский в своей «Пушкинской речи».

Поэтому ошибкой было бы уповать на то, что «возвращение к традиционным ценностям», в частности, популяризация классической культуры или восстановление советской системы образования могло бы разрешить проблему, духовно оздоровить общество, явиться противоядием его деструктивным инстинктам. Потому что светская культура по самой своей природе революционна, и, по большому счету, именно гуманистическая культура Возрождения, будучи переворотом духовной эмансипации в отношении «тоталитаризма» христианского Средневековья, создала основные предпосылки для политических революций в Европе. Хотя, казалось бы, небывалый рассвет искусства, создаются непревзойденные шедевры живописи, скульптуры и зодчества, какое богатство философской мысли. Но за все за этим тонкая, неуловимая глазу духовная инверсия. «Знаменитые Мадонны Рафаэля выражают самое утонченное сладострастие» (8, 467), а кажется, что высшую добродетель. «Все движения, все позы, все физиономии на итальянских картинах, или вообще на картинах, написанных западными еретиками и изображающих священные предметы, - чувственны, страстны, притворны, театральны; ничего в них нет святого, духовного; так и видно, что живописцы были люди вполне плотские, не имевшие ни малейшего понятия о состоянии духовном, никакого сочувствия к нему, и потому не имевшие никакой возможности изобразить человека духовного живописью» (8, 468). И все это неприметно дестабилизирует духовную жизнь общества, закладывая бомбу замедленного действия под весь уклад человеческой жизни. «Светский человек, насмотревшийся на все и имеющий обширную опытность, не может себе представить того действия, которое такие изображения имеют на девственную природу» (8, 468). Поэтому даже классическая культура не является панацеей от революции как агрессии других (более радикально настроенных) субкультур, поскольку она сама трансцендентна и (еще неосознанно) оппозиционна Церкви (будучи протестантской по духу). Если деструктивная, общественно-дестабилизирующая роль различных оккультно-эзотерических субкультур и «альтернативно-христианских» философско-религиозных учений очевидна (то есть всего того, что и составило гностическо-теософское, масонско-каббалическое содержание декаданса вековой давности), то аналогичный потенциал, казалось бы, традиционалистской культуры позапрошлого века (того же романтизма) гораздо труднее разглядеть. Между тем, именно этот гуманистический, религиозно-народнический романтизм не только подготовил почву для декаданса, но в определенных аспектах напрямую явился содержанием самой русской революции, окончательно разорвав последние связи с христианством, вернее - более радикально начав заменять христианские как таковые (церковные, ортодоксальные) категории - человеческими симулякрами, чем занимался и романтизм, не покладая рук, лишь в более умеренной форме, сам искренне веря в свою ортодоксальность и борьбу с либерализмом и нигилизмом. Сталинский ампир, советский неоклассицизм, социалистическое барокко Пахмутовой и высокий стиль советской песни вообще, при всей их великодержавности и имперской эстетике, все это призвано было заменить собой Церковь Христову, восполнить образовавшуюся на ее месте духовную пустоту. Как буквально на месте взорванных храмов возводились дома культуры и кинотеатры, так и в самом содержании самых прекрасных на слух советских песен осуществлялась титаническая попытка подменить собой священные категории христианства: поклонение земле, человеческому разума и сердцу, сакрализация народа, - все это уже было в почвенничестве, которое есть то же толстовство, только паллиативное, без прямого отрицания догматов. Но в самих своих «идеалах» (в хилиазме, в частности) они тоже «устранили заповедь Божию преданием вашим <...> заповедями человеческими» (Мф 15:6-9); поэтому идущие следом «заменили истину Божию ложью, и поклонялись, и служили твари вместо Творца» (Рим 1:25).

На юбилей революции традиционно выпадает очередная круглая дата со дня смерти первого русского поэта. В этой связи хотелось бы сказать о наметившейся тенденции исторического агностицизма в нашей патриотической публицистике. Складывается какая-то бесперспективная традиция пеленать невыгодные для нашей истории факты покровами надуманного иррационализма: «Достоевский - это тайна»; Сталин, точнее - его роль в гонениях на Церковь, это «неоднозначное явление»; теперь вот, к 180-й годовщине со дня гибели Пушкина ее обстоятельства стали «делом темным, во многом загадочным»... Но ведь, спекулируя на этой же неопределенности и противоречивости, и гностическую революцию декаданса, явившуюся, как представляется, окончательным переломом духовной жизни России, называют «русским ренессансом»... Между тем, у Пушкина до Жоржа Дантеса, по подсчетам пушкинистов, было около двадцати вызовов на дуэль, три четверти из которых были его инициативой. К сожалению, подтвердилась эта статистика и в его последней дуэли: первый вызов исходил от него. Однако на поединок был наложен «мораторий» усилием многих людей, включая самого Дантеса, сделавшего предложение и вскоре женившегося на сестре Натальи Николаевны. Хотя повторный вызов исходил уже от Дантеса, поводом к нему, как известно, послужило письмо Пушкина к Геккерну (приемному отцу Дантеса), крайне оскорбительное по отношению к нему и сыну и написанное большей частью еще во время первого вызова (то есть как приложение к вызову Пушкина). Дантес, как и Пушкин, был ранен на той дуэли. Иными словами, Пушкин, несомненно, искал этой дуэли и хотел на ней убить своего противника. Да, его провоцировали анонимками, но фактор искушения никогда не делает греха негрехом, ибо заповедь Божия непреложна. Согласно Катехизису свт. Филарета, дуэль - это и есть маленькая революция, а смерть на дуэли фактически приравнивается к суициду («в поединке заключаются три ужасных преступления: мятеж против правительства, убийство и самоубийство»). Но Бог милостив: Дантес остался жив, и Пушкин прожил еще два дня, чтобы исповедоваться и причаститься Святых Таин. В подобных обстоятельствах говорить о том, что смерть Пушкина - это заговор «врагов народа» того времени (масонов) и ничего не говорить о сказанном выше, это значит оправдывать грех. По-христиански, мы должны просить Бога простить грехи р.б. Александра, уповая на то, что начало этому покаянию было положено им еще при жизни. Если мы замалчиваем смертный грех (дуэль как уголовное и политическое преступление и опосредованное самоубийство), мистифицируем неприглядные исторические факты покровами «тайны» только потому, что это наши классики, то мы, во-первых, оказываем медвежью услугу душе самого Пушкина, нуждающуюся в святых молитвах Церкви об ее упокоении, а не в идеализации ее грехов; а во-вторых (как следствие первого), мы и получаем декаданс «серебряного века», где наши лучшие поэты уже просто кончают с собой через одного, потому что уже сами, по сути, масоны: футуристы-интернационалисты, теософы, софиологи, предтечи «третьей, последней церкви Иоанна, церкви огненного крещения в противоположность крещению водой старой христианской церкви» (14,36).

Разумеется, мир (человеческое общество, светская культура, цивилизация) и человек мира не в состоянии сохранить себя от греха, потому что греховные страсти являются основным содержанием его жизни. Поэтому настоящая беда (или падение последнего духовного заслона от революции) возникает тогда, как эти страсти (человеческие ценности и чисто земные смыслы) в «овечьей шкуре» романтизма и гуманизма начинают проникать в христиан, призванных хранить себя от греха, по определению, что и является единственным условием сохранения «удерживающего» в мире. «Западное просвещение так сильно нахлынуло в Россию, что оно вторглось и в Церковь, нарушило ее восточный православный характер, хотя нарушило его в предметах, нисколько не касающихся сущности христианства. <...> итальянская живопись взошла почти во все православные русские храмы со времен преобразования России на европейский лад. Эта живопись соблазняет раскольника, огорчает истинно православного <...> Воспитанники русской Академии художеств образовались по образцам западным и наполнили храмы иконами, вполне не достойными имени икон. Если б эти иконы, пред которыми опускаются долу взоры целомудренные, не стояли в храме, то никто и не подумал бы, что им приписывается достоинство икон. Светский человек, насмотревшийся на все и имеющий обширную опытность, не может себе представить того действия, которое такие изображения имеют на девственную природу» (8, 466-467).

В этой связи нельзя не сказать о том, что на 1917 г. приходится не только русская революция, но и начало работы Поместного собора 1917-18 гг., в котором, несомненно, нашли свое отражение идеи «возрождения христианства», «очищения церкви от человеческого греха и несовершенства» (14, 37). Наряду с такими ортодоксальными решениями, как восстановление патриаршества и осуждение большевистского богоборчества, были и такие начинания (неосуществленные только Промыслом Божиим), которые делают сам собор своего рода церковной «февральской революцией», в отношении которой скорое обновленчество явилось «октябрем» как следующей фазой этой единой восточной реформации (о том, насколько та же «Матильда» - относительное зло, можно судить по тому, что вопрос служения панихиды по убиенному царю и его семье ставился на соборе на голосование, и каждый пятый высказался против). Подготовка к собору началась практически одновременно с Религиозно-философскими собраниями, то есть в самом начале века. Открытие собора почти совпадает с провозглашением Республики в России (1 сентября 1917-о), что весьма символично, поскольку собор и сам был откровенно республиканским как антимонархическим по настроению большинства участников и даже просто по составу (мирян было больше, чем духовенства, причем значительно). Продолжением этого символизма явилось то, что постоянный председатель Религиозно-философских собраний епископ Ямбургский Сергий (Страгородский) и видный участник Поместного собора вошел во «временное правительство» такой обновленческой структуры, как Временное церковное управление в 1922 г. И хотя лично владыка Сергий сумел преодолеть этот соблазн (или эту известную революционную эйфорию), уже по одному тому, что они (соблазн и эйфория) имели место, можно судить о масштабе влияния того «духовного ренессанса» на все стороны русской жизни; о том, что «именно Собраниям принадлежит роль своеобразного индикатора социально-политических и. культурных процессов, происходивших в истории России» (12, 17). «Только религиозное возрождение, считал Мережковский, способно соединить интеллигенцию ("живой дух России"), церковь ("живую душу России") и народ ("живую плоть России")» (9, 190). Обратим внимание на классическую иерархическую триаду гностицизма: интеллигент (философ, то есть сам гностик) - это человек «духовный», а Церковь Божия - это «душевное». То есть, опять онтологический перевертыш: «кто был ничем», стал «всем»; «душевное» как таковое, или по св. ап. Павлу (1Кор 2:14), стало духовным, а «духовное» (каноническая Церковь) - душевным (то же самое у Розанова, определившего в своих докладах все Священное Предание «обыкновенным человеческим созданием» таких же «отрицательных личностей», как «Феофан Затворник» (13, 11-13)). Продолжая традицию, и «церковь» обновленцев назвалась «Живой» (то есть, в посрамление Церкви синодального периода как недостаточно исполненной «живой жизни», как выражались романтики). Другим участником Собраний любомудров начала века и будущего обновленческого раскола (как церковной революции) был архим. Антонин (Грановский).

Запрещенные в 1903г. Религиозно-философские собрания, словно обанкротившаяся фирма, были возобновлены в С-Петербурге в 1907 г. под «косметически» измененным названием - «Религиозно-философского общества» (общество с аналогичном названием, конечно, «имени Вл.Соловьева», на год раньше появилось в Москве), просуществовав до самой революции («число членов Общества с каждым годом неуклонно росло» (13, 6)), то есть пока деятели большей «внутренней свободы» не потеснили их как уже недостаточно передовое явление. И это несмотря на то, что само Общество менялось, эволюционировало путем нигилистического брожения («Мережковский заявил, что "сейчас революция есть дело Божие"» (13, 17)), но все равно не поспевая за духом времени. Зато (традиционно чураясь и противопоставляя себя левым) продолжая оказывать методическое давление на самое правое крыло общества - на людей Церкви. Потому что для этого не нужно далеко ходить, они здесь, на заседаниях Общества: и все тот же архиепископ Сергий (Страгородский), и глава будущего Карловацкого раскола митрополит Волынский и Галицкий Антоний (Храповицкий), рядом с будущим председателем Временного Правительства масоном А.Керенским и будущим создателем Коммунистической академии М.Рейснером. Об этом давлении на людей Церкви (в плане необходимости перемен) можно судить уже по одному из первых тезисов самого первого доклада (С.Аскольдова) восставшего из пепла религиозно-философского движения: приоритетная «цель - обновление церковного строя на началах соборности», «чтобы тот дух христианской любви, братства и внутренней свободы, которым была проникнута апостольская Церковь первых веков, ожил бы снова в современной общественности и в современной церкви» (14, 36). Опять же, чтобы понять, в чем тут (во всех этих прекрасных на слух начинаниях) подвох, нужно постоянно делать ссылку на то, что такие равноапостольные задачи ставили перед собой и таким самосознанием обладали люди, мягко говоря, не знавшие, что такое христианская аскетика («новое религиозное сознание имеет три обоснования: 1) историческое - в противоположении аскетизму исторического христианства...» (14, 39)). Отсюда - то есть попросту из нераскаянных смертных грехов - и претензии к Церкви, требующей от них покаяния: «современные общественные и религиозные формы не только не реализуют религиозной истины христианства, но стоят в вопиющем противоречии с основными Евангельскими началами любви, братства и свободы и даже с ветхозаветным принципом - справедливости» (14, 37). Отсюда (как итог, или как сублимация нераскаянных грехов) и еретическая, по сути, историософия («третья ипостась Св. Духа не имела еще своего специального откровения в истории, как остальные две» (14, 39)) и аналогичная космогония «нового религиозного сознания» («только через длинную эволюцию жизни отяжелевшая изуродованная материя может снова преобразиться в первозданную основу бытия. Творение мира было последствием борьбы с Сатаной» (14, 43)), о чем сам докладчик гордо заявил в прениях: «то, что я говорю здесь, не от одного меня исходит. Вам должно быть очень хорошо известно, что мысли близкие к этим в истории философии высказывались очень часто различными лицами, например Оригеном, Эригеной и Бёмом» (14, 55). Вот и вся их «тайна».

Есть ли какие-то параллели тех процессов в культуре и Церкви и текущих? В некотором роде, к сожалению, есть. Как уже было сказано, методы революции в условиях постмодерна (или ближе к концу истории - в терминах христианства) приняли уже во многом противоположный характер и угрозу представляют уже не только и не столько расколы общественного единства, сколько консолидация вокруг ложных идей и ценностей, или попросту объединение в пороке, ереси и грехе. Конечно, это же самое происходило и в предыдущих революциях, когда после этапа деконструкции шел этап симуляции разрушенного (традиционно позитивного), но уже под другим знаком: гуманизма как квазихристианства. Декларативная цель любой революции - «преодоление кризиса и разделения» - противоположна ее содержанию: непрерывному распаду «внутренних ядер» всех обществ, собраний, фракций и партий, разбираемых противоречиями, расщепление которых высвобождает ядерную энергию нигилизма. Но теперь духи революции, преуспев в первой фазе этого процесса, занимаются «термоядерным синтезом» (ради последнего революционного взрыва истории) - тем, что заменяют содержание привычных форм, или смыслы, на квазитрадиционные и, наоборот, подбирают изящные эвфемизмы греху, лжи и смерти, собирая всех под сень этих симулякров. Так, черная содомия теперь - «нетрадиционная ориентация», раскрашенная всеми цветами радуги; ад отныне - это манящий неведомым «астрал»; ересь - плюралистическое «инославие»... Но ведь и гностицизм декаданса назвался «новым религиозным сознанием»... Последнее (вошедший в богословский обиход эвфемизм «инославие») говорит о том, что революция грозит уже самой Церкви, но большинство даже не заметило этого. В католицизме таким «февралем» (или уже «октябрем») был 2-й Ватиканский собор в своей экклезиологии отменивший не только собственную многовековую традицию (схоластику), но и решения Вселенских соборов. Поэтому богословие отечественной эмиграции («парижская школа»), во многом вышедшее из все тех же Религиозно-философских собраний и обществ под схожими лозунгами «патристического возрождения» и «синтеза», попало в этот «ново-теологический» андеграунд, ставший мейнстримом католицизма, как духовно сродное ему явление. Соответственно, более чем востребованность этого «февральского» богословия эмиграции в современной Православной Церкви предопределяет и принципиальное изменение отношений с миром «инославия».

Аналогичным образом (то есть скрыто для большинства) протекает теперь революция и в «граде земном» (человеческой цивилизации) как антиподе «града Божия» (Церкви). Как прямые военные столкновения заменяются технологиями «гибридной» и «холодной войны», наносящими противнику экономический урон, сопоставимый с потерями в проигранной войне прошлого, так и революция становится «холодной» и «гибридной», поскольку с успехом достигается ее основная цель - духовная смерть человека. Общество и так уже в достаточной степени сепаратизировано и атомизировано, сфера культуры раздроблена на плюралистическое множество субкультур, в этом тотальном отчуждении образуя уже новое, отрицательно заряженное единство. Тесто человеческой цивилизации поднялось до подходящей кондиции на нигилистической закваске предыдущего исторического периода (модерна). Политический переворот и анархия уже не нужны, потому что все и так уже перевернуто в человеческих умах, общество духовно нигилизировано, само о том не подозревая. В этом природа постмодернистской (или постиндустриальной) относительной стабильности и «виртуальной» безмятежности, под которыми все тот же «хаос шевелится». «Ибо, когда будут говорить: "мир и безопасность", тогда внезапно постигнет их пагуба, подобно как мука родами [постигает] имеющую во чреве, и не избегнут» (1Фес 5:3). Столь же обманчив и противоречив и церковный ренессанс постсоветского периода, потому что одновременно с воцерковлением и спасением одних происходит вовлечение всей Церкви как земной организации в различные проекты этого нового миропорядка, где дух мира сего неизбежно проникает в ее членов, а значит, политическая революция не нужна, потому что цель достигается, а цель революции - уничтожение духовной власти христианства в мире и замена ее властью антихриста. Постмодернистский термин «симулякр» («означающее без означаемого») можно перевести с помощью такого емкого церковно-славянского слова, как «лесть», которое означает одновременно и ложь, и обольщение, демоническую иллюзию, фантом истины, или реальности. Призрак бродит по Европе, призрак экуменизма.

В современной ситуации особое беспокойство вызывает та же установка на синтез Церкви и мира ради «служения» первой второму; на лукавое «примирение религии с жизнью» (14, 40), на использование Церковью «достижений светской культуры», на адаптацию христианских истин к постоянно меняющемуся сознанию человека культуры, или мира сего. То есть, имеет место спекулятивная икономия и синкретизм, тенденция послабления греху под предлогом человеколюбия, терпимости, открытости (хотя, конечно, уже не так прямолинейно, как в «новом религиозном сознании»: «умерщвление страстей» - плохо, раскрепощение страстей под видом «духовной свободы человека» - хорошо). Пагубное влияние, которое русская религиозная философия «серебряного века» (гностическая по духу) оказала на развитие отечественного богословия, продолжает сказываться и доныне. «В конце 80-х гг. XX в. подробное исследование религиозного Ренессанса было проведено протоиереем А.Менем. В сборнике лекций "Русская религиозная философия" он утверждает, что Собрания стали серьезным историческим уроком победы свободы духа и творчества, гармонии мира над силами косности и ортодоксии. Трактуя Собрания как событие, в первую очередь, религиозное, Мень одновременно говорит о большой значимости внутрисоциального сближения на фоне "подновления духа"» (12, 10). «Концепция всеединства у Соловьева означает причастность всего сущего единому целому, коим может быть только Бог, Абсолют. В применении к обществу всеединство понималось мыслителем как нравственная солидарность между людьми. Но высшая степень солидарности - любовь - может утверждаться только на основе религии. Так что подлинное всеединство в социуме - всечеловечество - достигается в порядке божественном. Всечеловечество должно быть осуществлено, но, поскольку каждый обладает свободной волей, то оно не может рассматриваться как данность, но как заданность. Поэтому цель человека - это реальное осуществление всечеловечества в истории. И поскольку христианство является совершенной религией, вмещающей в себя полноту истины, то именно оно в первую очередь должно стремиться к достижению этой цели. Сам Соловьев это формулирует так: "Сущность истинного христианства есть перерождение человечества и мира в духе Христовом, превращение мирского царства в Царство Божье (которое не от мира сего)". <...> "Основная истина, отличительная идея христианства есть совершенное единение божеского и человеческого, осуществленное индивидуально во Христе и осуществляющееся социально в христианском человечестве"» (10). С ортодоксальной точки зрения, такое «реальное осуществление всечеловечества в истории» произойдет уже с противоположным духовным зарядом, потому что мир (человеческая цивилизация) за эти сто лет приблизился не к своему «преображению» в Царство Божие, но к пришествию в него антихриста, как к себе домой, или как жених к невесте. «И поклонятся ему все живущие на земле, которых имена не написаны в книге жизни у Агнца, закланного от создания мира» (Откр. 13:8). Но духовному очарованию гностицизма трудно противостоять, ведь он же, как Прометей, «хочет добра людям», и поэтому отказывает в этом «добре» церковному Преданию, святым догматам и канонам Церкви, то есть Самому Господу Богу («неправильно видеть в аскетизме основную тенденцию самого Христа» (14, 40)). Соответственно, противящийся этому титаническому альтруизму - нехороший человек, эгоистичный человек, безнравственный человек («только лукавая и лживая совесть может отвергать это» (14, 37)). «Думается, что сам тезис Соловьева о социальном христианстве следует оценить безусловно положительно. В этом споре с общепринятым мнением [то есть со Священным Преданием. - А.Б.] философ оказался в принципе прав. И в конце концов мнение гениального мыслителя было услышано нашей Церковью и использовано в ее официальных вероучительных документах. Имеются в виду "Основы социальной концепции РПЦ", принятые в 2000 г. Архиерейским собором. Там можно найти следующие мысли: "Ее (Церкви - Н.С.) целью является не только спасение людей в этом мире, но также спасение и восстановление самого мира" /17: 4/; "мир, социум, государство являются объектом любви Божией, ибо предназначены к преображению и очищению на началах богозаповеданной любви" /17: 5/; "Исполняя миссию спасения рода человеческого, Церковь делает это не только через прямую проповедь, но и через благие дела, направленные на улучшение духовно-нравственного и материального состояния окружающего мира" /17: 5/; "Именно богочеловеческая природа Церкви делает возможным благодатное преображение и очищение мира, совершающееся в истории в творческом соработничестве, "синергии" членов и Главы церковного тела" /17:4/. Хотя ссылок на Соловьева нет, но нетрудно видеть, что все это является почти дословным повторением самых заветных его мыслей» (10). Как и сто лет назад, Церковь, идя на уступки духовно подслеповатым «учителям от плоти» (если не на поводу у них), вместо воцерковления мира рискует получить противоположный результат собственного обмирщения, вместо воцерковления культуры - окультуривание церкви, разменивание «единого на потребу» (Лк. 10:42) на суету «социального служения», борьбы за чистоту окружающей среды, миссионерского популизма и т.п. богословские химеры. Политизированность и увлеченность духовенства различными светскими учениями и проектами перед революцией (в частности, именно тогда появились первые «православные социалисты» и прочие романтические хилиасты среди священства), к сожалению, не стали уроком. «Смотрите, братия, чтобы кто не увлек вас философиею и пустым обольщением, по преданию человеческому, по стихиям мира, а не по Христу» (Кос. 2:8).

Настораживает то, что совпадает общий тренд вопросов (то есть, так или иначе направленных на «духовное подновление» и «всечеловеческую гармонию», на богословски спекулятивное «общественное (коллективное) спасение»), которые поднимались на Религиозно-философских собраниях и прениях Поместного собора начала прошлого века, с одной стороны, и входящих в перечень готовящегося более полувека Всеправославного собора и внутри РПЦ проходящих апробацию через Межсоборное присутствие - с другой (а некоторые совпадают и буквально, как то: кардинальный пересмотр отношения к другим конфессиям, к браку и каноническим к нему препятствиям и др.). Здесь таятся, быть может, самые серьезные угрозы для гражданского и политического мира в стране. Если даже эстетические заимствования у Запада, по словам свт. Игнатия, несли опасность для внутреннего строя Православной Церкви, то что тогда говорить об имеющем ныне место межконфессиональном нивелировании, о внедрении западных методик духовного образования в наши учебные заведения. Конечно, будет найдено какое-то решение в ситуации с Исаакием (например, он будет передан РПЦ, а в качестве компенсации музейному сообществу будет предложен какой-то другой объект). Но что если затем в этом соборе произойдет торжественное сомоление с инославными или даже допущение их к Причастию? В таком случае разрушительные последствия для национального и государственного единства могут быть непредсказуемыми и несопоставимыми с теми столкновениями интересов, которые возникли при передаче собора.

Отделение Церкви от государства, произошедшее в революцию и пережимаемое тогда некоторыми в Церкви, словно какое-то ее собственное завоевание, лишило ее влияния на общественную и культурную жизнь (cр.: «Первый доклад "Русская церковь пред великою задачей" [автор этого доклада "чиновник от Церкви" В.А. Тернавцев] <...> явил собой образец аналитического размышления по поводу губительности чрезмерного влияния Церкви в ее современном состоянии на русское общество. Причем глубина этого размышления оказалось столь значительной, что она, по мысли А.Меня, определила не только характер, но и стиль последующего диалога. <...> Становилось ясно, что выступающий, несмотря на принадлежность к "духовному" лагерю, точно уловил настроения и предчувствия большинства присутствующих на Собраниях. Показательно, что З.Гиппиус увидела в рассматриваемом докладе <...> отражение идей Мережковского, заметив: даже "стоя на церковном берегу", докладчик "оказался целиком с «нами», при этом не переставая быть «с ними»"» (12, 20)). Теперь в диалектике мировой революции перед ее духами стоит следующая задача: снова сделать Церковь общественной, государственной и даже геополитической силой, но уже отстаивающей и благословляющей чисто земные интересы и потребности человека, то есть сублимированные греховные страсти, пожар которых разжигают те же духи мира сего. В такой ситуации восстановление авторитета Церкви у мира становится уже опасным симптомом, потому что это означает, что она ему угодила («Нахамкис неожиданно обнял Милюкова, даже как бы прислонился поцеловать. (Милюков с горечью сообразил, что, значит, он что-то пропустил, проиграл)» (4, 217)). Церковь в своих отношениях с обществом, культурой и государством оказываются перед лицом мнимых альтернатив («православного социализма» и капиталистического глобализма, романтизма и либерализма, «красного» и «белого»), в таком стесненном положении, где уже приходится выбирать не между добром и злом, но меньшее из зол (сближение с Римом или потеря Украины как территории своей юрисдикции; если экуменизм, то внутренний раскол; если «примирение красных и белых», то «розовое христианство»). Направо пойдешь - коня потеряешь, налево пойдешь - себя потеряешь, прямо пойдешь - тоже понесешь какой-то ущерб... И это - неизбежность приближения конца истории. Сама жизнь (то есть Промысл Божий) заставит избавиться от иллюзий, научит думать и строить планы не завоевания новых рубежей и даже не возвращения потерянного и восстановления утраченного, но сохранения того, что остается, потому что завтра придется поступиться еще чем-то. Постепенно сам собой будет умолкать романтический лепет «о том, как может быть восстановлена первоначальная чистота и высота религиозного сознания первых веков, каким путем надо идти к преобразованию жизненных религиозных форм на истинно-христианских началах» (14, 37). Так, открывшаяся за «всеправославным единством», «равенством и братством» с «остальным христианским миром» как вывеской Критского собора перспектива создания «вселенской» вертикали власти, угрожающей суверенитету на только Поместных Церквей, но и самих национальных государств, остудила мечты, заставила отказаться от участия в этом революционном проекте.

После «золотого века» романтизма был «серебряный век» модернизма, затем «бронзовый век» соцреализма, после которого наступил «железный век» постмодернизма. Следующим будет скорее «каменный век» постгуманизма, чем возвращение «золотого» или даже «бронзового», как многим хотелось бы. Монархию сменяет олигархическая республика (Февраль), а ее - советская республика (Октябрь), за которой следует нынешний откат к более либеральной форме демократии. Но это не более чем еще одна мнимая альтернатива. Восстановление монархии, по всей видимости (то есть, судя по духовному состоянию общества, выражением которого и является политический и социально-экономический строй), уже невозможно даже в России (хотя, конечно, то, что невозможно человеку, возможно Богу), а вот перспектива какой-нибудь квазитеократической тирании представляется наиболее вероятным сценарием глобальной истории, то есть как следствие текущей всемирной диктатуры либерализма (потому что на Западе, по большому счету, был пройден тот же путь, лишь, может быть, в несколько иной последовательности и других сочетаниях). «Отношения власти и подчиненности рушатся с разрушением мира: тогда прекратятся начальство и власть (1 Кор. 15:24); <...> Доколе человечество подвержено влиянию греха и страстей, дотоле необходимы власть и подчиненность. Они непременно будут существовать в течение всей жизни мира: только могут являться, являются, будут являться в различных формах» (19, 400). Но каждая последующая форма власти в результате очередного «завоевания свобод» и «расширения прав человека» оказывается большей степенью отрицания власти Бога, эмансипации от нее и, как следствие, «порабощения греху» (Ин. 8: 34). И сама Церковь, по словам святых, и дальше будет оскудевать подвижниками, а народ - верою: «Святые Отцы, иноки первых времен христианства, совершенные христиане, исполненные Святого Духа, имели откровение Свыше о монашестве последнего времени и произнесли о нем пророчество, сбывающееся пред очами нашими. Все предречения Отцов схожи между собою и возвещают, что монашество последних времен будет проводить жительство весьма слабое, что ему не будет предоставлено ни тех душевных и телесных сил, ни того обилия благодатных даров, какие были предоставлены первым монахам, что самое спасение будет для него весьма затруднительным. <...> Некогда святые Отцы Египетского Скита пророчески беседовали о последнем роде. "Что сделали мы?" - говорили они. Один из них, великий авва Исхирион, отвечал: "мы исполнили заповеди Божии". Спросили его: "что сделают те, которые будут после нас?" - "Они, - сказал авва, - примут (будут исполнять) делание вполовину против нас". Еще спросили его: "а что сделают те, которые будут после них?" - Авва Исхирион отвечал: "они отнюдь не будут иметь монашеского делания; но им попустятся скорби, и те из них, которые устоят, будут выше нас и отцов наших"» (20, 118).

Литература:

1. свт. Игнатий (Брянчанинов). Слово о человеке / Полное собрание творений святителя Игнатия Брянчанинова. М., «Паломник», 2006. Т.1.

2. Солженицын А. Август Четырнадцатого / Солженицын А. Красное колесо. М., «Воениздат», 1993-1997 (в 10 томах). Т.1.

3. Солженицын А. Март Семнадцатого. Кн.1 / Солженицын А. Красное колесо. М., «Воениздат», 1993-1997 (в 10 томах). Т.5.

4. Солженицын А. Март Семнадцатого. Кн.2 / Солженицын А. Красное колесо. М., «Воениздат», 1993-1997 (в 10 томах). Т.6.

5. Солженицын А. Март Семнадцатого. Кн.3 / Солженицын А. Красное колесо. М., «Воениздат», 1993-1997 (в 10 томах). Т.7.

6. Розанов В. Опавшие листья. Короб первый. М., «Директ-Медиа», 2015.

7. Петров Г.И. Отлучение Льва Толстого от церкви. М., «Знание», 1964.

8. свт. Игнатий (Брянчанинов). Аскетическая проповедь / Полное собрание творений святителя Игнатия Брянчанинова. М., «Паломник», 2002. Т.4.

9. Волкогонова О. Религиозный анархизм Д.Мережковского. «Русская идея»: мечты и реальность. М., 2010.

10. Сомин Н. «К счастью, человечество не есть куча психической пыли». Владимир Соловьев о совершенствовании общества. http://chri-soc.narod.ru/k_schastju_chelovechestvo_ne_est.htm

11. Мережковский Д. Лев Толстой и Церковь / Дмитрий Мережковский. Избранное. Кишинев, «Литература артистикэ», 1989.

12. Востриков И.В. Религиозно-философские собрания в Санкт-Петербурге 1901-1903 гг.; историко-философский анализ. М., 2007.

13. Ермишин О.Т., Коростелев О.А. Вехи истории, тематика заседаний, дискуссии / Религиозно-философское общество в Санкт-Петербурге (Петрограде). 1907-1917. История в материалах и документах в трех томах. М., «Русский путь», 2009. Т.1.

14. Аскольдов С.А. О старом и новом религиозном сознании / Религиозно-философское общество в Санкт-Петербурге (Петрограде). 1907-1917. История в материалах и документах в трех томах. М., «Русский путь», 2009. Т.1.

15. Масин В. Молитвенник или социальный работник: взгляд на православный идеал монашества в начале ХХ века. http://www/bogoslov.ru/text/5241587.html

16. свт. Игнатий (Брянчанинов). Аскетические опыты. Т.1 / Полное собрание творений святителя Игнатия Брянчанинова. М., «Паломник», 2006. Т.1.

17. св. пр. Иоанн Кронштадский. Об истинных причинах современных нестроений / святой праведный Иоанн Кронштадский. Живое слово мудрости духовной. «Московское Подворье Свято-Троицкой Сергиевой Лавры», 2003.

18. св. пр. Иоанн Кронштадский. Слово 6-го мая 1907 года / Новые грозные слова отца Иоанна Кронштадтского «О Страшном поистине Суде Божием, грядущем и приближающемся» 1906-1907 года. М., «Скит», 1993.

19. свт. Игнатий (Брянчанинов). Архипастырские воззвания по поводу освобождения крестьян от крепостной зависимости / Полное собрание творений святителя Игнатия Брянчанинова. М., «Паломник», 2001. Т.2.

20. свт. Игнатий (Брянчанинов). Приношение современному монашеству / Полное собрание творений святителя Игнатия Брянчанинова. М., «Паломник», 2003. Т.5.