Песни исторические Петрова времени

Ко дню памяти (22 февраля (7 марта) 1898 г.) великого русского патриота-труженика, неутомимого собирателя, хранителя и исследователя славянской (а особенно русской) народной старины и песнотворчества, большого знатока множества языков, в том числе древних, фольклориста-подвижника, филолога, историка, источниковеда, архивиста, этнографа, музыковеда, общественного деятеля Петра Алексеевича Безсонова (1827-1898)  (См. подробнее о нем: «...Откуда возьмем, если бросим и загубим взятое?») мы переиздаем его «Заметку» из сборника «Песни  собранные П.В.Киреевским». (Вып. 8.)

Публикацию (в сокращении) специально для Русской Народной Линии (по первому изданию:    Безсонов   П.А.   Заметка   //   Песни,   собранные П.В.Киреевским. Вып. 8. - М., 1870. - С. I-LXXXV.) подготовил профессор А. Д. Каплин. Орфография приближена к современной. Деление на части и названия - составителя. 

+ + +

«Песни  собранные П.В. Киреевским»

Вып. 8.

Заметка

Проходя этот путь, то есть, следя за связью и преемством былин, мы вступаем уже отчасти в историю самого творчества, на сколько былевые приемы его и способы изменяются, развиваются или движутся вперед внутри их самих, хотя и по стороннему иногда поводу: одним словом, не отыскиваем уже исторический элемент в былине, а, напротив, в былинах, несомненно отражающих историю, наблюдаем последовательность и развитие самих былевых приемов, способов, образов и выражений.

Этими шагами, говорим, переходим мы к связи третьего ряда - к истории самого народного творчества, в нем самом, в собственной его области: зависимо или независимо от всякой другой истории, только во всяком случае это история своя, собственная и особая.

Как на первых порах творчества былевого, вынесенного на свет Божий из глубины доисторической, созерцаем мы образы и слышим повесть внутреннего бытия народного, внутреннюю историю того, как сам народ слагался, сложился и явился на поприще истории народом; как в дальнейшем ходе по былинам следим историю дееписательную, во взаимных соотношениях внешней действительности и творчества, события и былевого слова: так, после известных пройденных стадий на поприще развития, само творчество дает нам свою собственную историю, где мы можем даже, например, забыть исторические имена, местности и события, как внешние, где историческая действительность принадлежит уже самой песне, где событие, исторически развивавшееся, есть сама былина, где исторический факт есть -  создание, состав, склад, строй, размер, вид, стих, напев, образ, слово, звук былины.

Эту внутреннюю историю самого былевого и всяких родов, лишь бы народного устного, творчества, - еще плохо отличают у нас от истории вне творчества или от исторических отношений его: все несчастия сочинителей происхождения былин, беззаветных любителей Ильи Муромца и вообще петербургских критиков происходят именно пока отсюда, из этого источника не-до-раз-умений и не-до-умений.

Вся вина и все извинение их неуспеха состоит в том, что они сами не следят, не слышат, не собирают, не записывают в народе, не издают в связи его памятников, а потому не держатся сих последних как природы и вместе исторической жизни, одним словом не идут обычным путем плодотворных естественных наук и талантливой истории, напротив, налетают на устное творчество с высока, с кабинетного воздуха, с облаков сигарного дыма или петербургской атмосферы, с исторической мысли, выработанной совсем иным путем, с философского понятия о мифе, представляющего результат, а отнюдь не начало, с насиженных - почти гемороидальных -  припадков литературной - письменной - критики, даже прямо с фантастических рыцарских зáмков своего отвлеченного воззрения: то есть, строят здание науки с крыши.

 К чему подобный прием может довести, - мы видели уже тому плоды в печати: мы получили в ученом ареопаге даже такого одного критика, который, привыкши жизнь свою разбирать признаки рукописей, приписки их, буквы и бумагу или пергамин, при нахлынувшем вдруг потоке памятников устного творчества, при интересах, возбужденных к изданию их, до сих пор с невозмутимой стойкостию продолжает здесь искать бумаги, буквы, приписки и чернильного «признака», а за неимением того не стыдится даже печатно проговариваться, что все эти былины сочинены издателями или по крайности присочинены.

Между тем каждый новый наш шаг в изданиях прибавляет собою новый период, новую область данных, новую широкую полосу для истории самого творчества: петровские песни заключают собою историю сего рода, не меньше как тысячелетнюю, и по крайности при них уже имеем мы достаточно данных, чтобы уловить организм и развитие, ход, последовательность, поступание, признаки, особенности такой многовековой жизни. Чтό же привносят к этого  рода исторической связи песни петровские, каким звеном примыкают к предъидущему и связуют с собою последующее? За ограниченностью места и времени, скажем о том пока хоть в нескольких словах.

При издании 7-го выпуска, на сколько позволял нам досуг, - ибо мы все-таки считаем «издание» памятников, на нас судьбою возложенное, пока важнее всяких «разсуждений» о сем предмете, - успели мы в кратких чертах обозначить связь московских былин с предъидущими и специальные их отличия, с точки зрения их внутренней истории. Мы видели постепенность перехода старших форм былины в побывальщину и старину, разложение их на песни других отделов, даже в сказку и простое сказание: но вместе с тем, в московском периоде творчества мы усмотрели возобновление сил, способов и средств, творчество воспрянувшее и ознаменовавшее новую жизнь свою некоторыми новыми формами, новыми приемами и путями. -

Мы здесь заметили особенную краткость, точность и законченность, в определенности сжатую могучую силу, в характере силы драматизм и его первые яркие зачатки, хотя еще туго связанные узлом эпическим. - В размере стиха последовательно наблюдали мы, начиная от доисторической основы в 8 слогов, вступившее со временем, на поприще истории и при первом цвете собственного эпоса, господство 10 слогов, уклонения к 9, 11и 12, через 13 (любимых) слогов переход, в размеры новые, зарождение строф и припева, разлом стиха на две, связные половины, и т. п. -

В напеве былин, чем ближе к нам, в московских отличили мы небывалое дотоле разнообразие, связь с  лирикой, резкое деление колен или повторение одного в припеве и т.п.[1]

Разумеется, все это совершалось в связи с историей народных инструментов: XVII-й век унес большинство их с лица нашей земли, даже те средней поры инструменты, кои существовали у старшей Московской Руси: за то скоро заменил их отчасти развитием музыки полковой, военной, отчасти, в самом народе, и преимущественно по окраинам или, чтό очень близко, по козацким украйнам, инструментами заносными, исключительно струнными и притом многострунными, с широтою диапазона и крайним разнообразием ладов[2]. -

Наконец, в выражении и языке не могли мы опустить без внимания особенную простоту, естественность, ясность, близость к нашему современному обиходу речи и также точно родство с языком Московской письменности, с языком господствующим и установившимся в литературе, даже вторжение оборотов чисто-книжных или выражений из документов письменных и актов, а отсюда близость к печати и самый легкий, так сказать, сам напросившийся переход в старшие издания наших песенников. -

Нечего прибавлять, что все это отличие «московское», и в мере бόльшей, и с решительным перевесом, оказывается в песнях петровских, достойно заключивших собою былевой период московского творчества. Но здесь, кроме того, есть еще несколько шагов вперед. - Песня весьма часто выдерживает старший строй еще строгой, типической былины; редко ослабляет его до побывальщины и вовсе не представляет примеров, разве в мелочах, - старины, той формы, которая однако же господствует в уцелевших до нас образцах о Грозном.

В сказку, кроме двух-трех примеров, нами приведенных, былины эти не переходили, и очень понятно: чем более раскидывается здесь мир исторический, тем менее сказочный, и, в обратном отношении, чем выше восходим в периодах былевого нашего творчества, тем более там элементов сказки, пока, видим, совсем не завладела она нашим эпосом доисторическим, разложивши его в тысячи образцов своих.

За то, напротив, песня Петровская обыкновенно что-нибудь одно: или строгая былина, или уже всякая обычная песня, так называемая лирическая, то есть женская, - семейная, беседная, тягольная и т. д.; другими словами, былина, потерявши черты былевые и исторические, перешла здесь не в промежуточные формы (побывальщины, старины) и не в сказку, а в простые обиходные песни, смешалась с ними и часто в них затерялась. В этой растеряности она сберегает нам порою только прежний строй и размер, типически заданный былиною, да еще некоторые мелкие черты, иногда по-видимому даже одни лишь случайные выражения, и по сим-то признакам, доступным только опытному взгляду, вынимали мы часто из разнородной массы творчества песню петровского происхождения и характера, или дополняли ею песню чисто-историческую.

Тем не менее, там, где былина еще уцелела, состав ее и строй опять поражает нас характером силы возобновившейся и воспрянувшей, яркою возбужденностью творчества, о которой, и даже причинах ее, мы упоминали выше. Как первые собственно-московские былины об Иване относятся к периоду предшествовавшего ослабления и разложения, к периоду княжескому и областному, почти также петровские относятся к былинам, побывальщинам, старинам и всяким сего рода песням XVII века, у нас прежде отпечатанным (в 7-м выпуске): творчество возстало вновь и еще в большей мере, чем когда-либо прежде, отличается законченностью, точностью, краткостью, определенностью, сжатостью и сдержанностью силы.

Единство московское, в основе народное, на вершине общественное, во внешности государственное, единство царства и патриархата не прошло даром для творчества или, лучше, послужило и для сего последнего замечательным даром: империя, новое войско, флот, преобразования петровские и победы, - всё это еще выше напрягло настроенность к сознанию или по крайности чувству единства, цельности, определенности, какой-то державной власти - во всем, даже в творчестве и в его слове.

Строй творчества не мог не ответить сей общей настроенности: так называемая «концепция» петровских былин нередко удивляет своею искусною выдержкой, художественной строгостью, цельностью, единством. Особенно, если попробуете это сравнить с широтою, плодовитостью, цветистостью, расплывчивостью, наклонностью к эпизодам и тому подобными отличиями в старших, богатырских былинах, на другом, южном и старшем конце нашего творчества.

Драматизм, о котором мы говорили прежде, так уже силен теперь, что сказывается в самой внешней форме выражения: былина безпрестанно выводит разговоры лиц действующих; в рассказ входит с речами сам народ от себя (особенно в песне о Голицыне); вступление к шведским войнам целиком излагается в диалогах и реплике; говорит от себя Москва-река-Смородина, говорит Земля (о Ладожском канале), говорить и жалуется Дон...

И это все тем замечательнее, что для былины петровской представлялось гораздо больше искушений сойти с подобного пути, чем во всех периодах предшествовавших: обок с нею, возникшее еще прежде, развилось теперь, окрепло и обозначилось всеми особенностями творчество окраин или, что, почти то же для тогдашней эпохи, козацких украйн. Не Малороссия могла влиять здесь, об ней речь еще впереди: наше ближайшее, наше присное козачество, хотя родом оттуда же, но в новых, «московских» формах,заиграло роль дотоле небывалую.

Начавшееся для нас собственно с Ермака, оживленное Разиным, творчество козацкое теперь было уже и полно, и обширно, и своеобразно. Между, тем по характеру, как и сама действительность, оно, отличалось резко от обрисованного нами творчества московского, тем более императорского и петровского. По славным рекам своим, которые несли, славу козачества до моря, по двум морям, Черному и Синему-Хвалынскому, а иногда и по третьему, Белому-Средиземному, поприлежащим берегам и сотням островов, в тысяче мелких,тем не меньше геройских похождений, следом за подвижными дружинами и за подвигами многих тысяч удалых личностей, творчество козацкое по преимуществу расплывчиво и почти безкрайно в содержании своем, составе и строе; народные инструменты жителей оседлых скоро совсем здесь исчезли, получили господство струнные, большею частию заносные и даже многострунные, бандура и кобза, потом торбан; в прямом соответствии с сим, стих растянулся, возрос даже до 16 слогов, то есть вдвое против основных восьми, переломился от такой длинноты на две половины, разбился на части и отрезки, в особый запев и разнородные припевы; напев козацкий то растянут до безконечности, то дробится на повторяющиеся колена.

Невозможно здесь, как и в прочих петровских редко, типическое перерождение былины в старину и побывальщину: напротив, былина поется действующим лицом и действующими лицами, это - песня известных лиц, и мы видели много примеров, как беспрестанно переходит она от лирической песни лица к эпическому рассказу о лице и обратно.

Высший пункт такого развития в XVII веке - песни разинские. К этой-то области и эпохе относится своим происхождением большинство наших песней о Волге и по Волге, о Доне и по Дону, по Синему морю Хвалынскому, степь - Царицынская, Моздоцкая, Саратовская, знаменитая «Молодость» и т. д., где стих и даже часто одно слово, один слог и звук гуляет по нескольким гаммам и регистрам.

Когда не знали истории нашего песнотворчества, - а такое неведение к сожалению длится с редкими исключениями доселе, - в этих песнях видели древнейший, исконный тип великорусский, восторгались безконечною ширью и удалью, дивились неуловимости, умилялись тоном протяжным и заунывным: тут нет иоты правды, все это сравнительно позднейшее, все -  порождение окраин,

Чем старше песня наша вообще, тем, -  разве отделяя порчу и новизну, строже и определеннее склад, короче состав, сосредоточеннее художественность, размереннее и точнее стих, проще, яснее и уловимее напев, в прямом соответствии с более древними народными инструментами, обыкновенно разнообразными по количеству, но простейшими по качеству и строю, специальными по особым отделам песни.

Уже старший и южный наш эпос, сравнительно позднейший после исконных неэпических песней, несколько выступил отсюда, как мы видели выше и в Заметках 7-го выпуска: расширил внешнею предметностью содержание, порастянул склад, строй, стих, напев, и в этом его ступень, в этом особенности эпического творчества, историческое его отличие и развитие.

Сюда-то, на известной степени дальнейшей, как убедимся еще ниже, примыкают малорусские,  козацкие южные думы, так сказать вторичные былины русского юга на частном наречии Украйны; сюда же, еще того далее, подходят наши великорусские песни козацкие от Сибири и Урала до Кубани, от Каспийского, Черного, Азовского моря и устья Дона до верхней половины Волги. Былевое творчество собственно-московское, напротив, мы знаем, прямо наследовало старшей былине типической, во всей целости ее состава, склада, стиха и напева: но, мало того, - восполнило убыль промежутка княжеского или областного и воспрянуло вновь к вящей и особой, назовем ее - северо-восточной художественности.

Петровскими песнями это завершилось: за то, в их эпоху, повторяем, не только достигло зрелости творчество козацкое, но даже исторически, местно и территориально, вместе с самими козаками, подвинулось с юга в верх, к Воронежу и Москве, отсюда рассыпалось по всему лицу земли Русской, обогнуло окраины самые северные и западные, прошло поморю Варяжскому, до Пскова, Двины, Немана, а отсюда спустилось к Полтаве и слилось навсегда с творчеством козацким-малорусским. То есть, оно вернулось к тому же южному началу, откуда некогда вышло, но зрелое, обогащенное длинным путем опытов, наложило свое господство и влияние на Украйну: с тех пор малорусские песни отличаем лишь по наречию; сколько в них есть еще былевого, сколько остатка от старшей думы и сколько связи с козачизною «московской», - это все уже не особый отдел, в роде прежних дум, напротив это одни и те же общие песни козацкие.

[1]Подробнее развита нами с тех пор теория народного нашего стихосложения, с полнотою примеров, в помянутых «публичных Чтениях» и особенно в том, которое держали мы перед Московским Археологическим съездом 26 марта 1869 года. Оно еще не напечатано.

[2]История и виды наших народных инструментов изложены нами в публичных Чтениях перед Московским Археологическим съездом, в заседании Общества древнерусского искусства 25 марта 1869 года. Кажется, будет напечатано в издании Общества.