В один из январских дней после Рождества Христова я раскрыл новеллу классика «У Троице-Сергия» и сличил собственные впечатления от посещения Троице-Сергиевой лавры с теми, что отразил классик в своей блистательной картинке из далёкого прошлого...
Как и лирического героя Куприна, меня тоже удивила толщина монастырских стен, выдержавших не только натиск наступавших ляхов, но и прессинг безжалостного Времени. Всё в точности так: две тройки лошадей по высотному тракту, выложенному строителями из камня, там бы вполне смогли разъехаться! И монастырский квас, и яблоки, и живительный источник, из которого тысячи людей старались зачерпнуть, а ещё и усыпальница Годуновых в моё посещение, состоявшееся уже в другом совершенно веке, тоже были. Вот только не оказалось гида, знающего в обители каждый потаённый приступочек...
Эпизодический персонаж, монах отец Леонид, которого сердобольная тётя будущего писателя в каждое из посещений этих святых на Руси мест баловала щедрой трапезой, дабы отблагодарить за экскурсии, вдруг становится едва ли не главным героем новеллы. Монах сознаёт, что грешит, пропуская между доверительным разговором рюмочку Дрей мадеры, но в своё оправдание, в надежде, что это никак не отразится на его аскезе и не уронит имиджа перед мирянами, только приговаривает:
- Грехи наши...
Как в воду глядела благочестивая Елена Александровна, близкая подруга матушки Куприна, когда намекала отцу Леониду: «возьмите себя в руки», не доведёт до добра эта неумеренная тяга к «маслицу-то»... В один из приездов в святую обитель старого пензенского знакомого, который по-свойски, запросто приходил в гостиничный номер, почему-то не оказалось. И лишь потом, когда гости уже покидали монастырь, с третьего этажа одного из казённых строений вдруг донёсся «дикий вопль» отца Леонида, буквально прилипшего лицом к зарешёченному окошку:
- Олёнушка! Разноздрили нас с тобою, сестрица...
Проходивший поблизости служка разъяснил ситуацию, но «с презрительным сожалением»:
- Через свою слабость пропадает человек.
Вот оно что! Получил своё наказание неверный в малом. Ведь сказано: «Верный в малом и во многом верен, а неверный в малом неверен и во многом (Лк. 16,18).
Но в рассказе Куприна нет, конечно, Луки-евангелиста, в противном случае это был бы теологический трактат, а не филигранно выточенная художественная вещица. Зато есть у писателя совершенно особая деталь, глагол-неологизм в его разговорной форме, на котором, собственно, и держится всё ностальгическое повествование.
«Разноздрили», то есть разделили, разлучили, конечно, - это юный Куприн запомнил на всю жизнь.
Что ж, такой глагол и нам не мешало бы знать! Русский народ тоже когда-то «разноздрили», и отец Леонид, этот нестойкий монах, судьба которого нам неизвестна, оказался удивительно прозорлив. Не пройдёт и пары десятков лет после посещения лавры семейством Куприных, как всех людей на одной шестой части суши поделят на верующих и безбожников, коммунистов и беспартийных, «разноздрят» вплоть до появления в отечественных носах хронического насморка, потому как политический ветер всегда с собой что-нибудь приносит...
А более всего не поздоровится тысячелетней русской культуре. Её тоже размежуют: на пролетарскую и буржуазную, и с любыми отклонениями от генеральной линии партии Пролеткульт поведёт самую решительную борьбу.
Знал всё это в эмиграции и писатель Куприн: лишь в Париже он начал каяться за свою скороспелку - нашумевший когда-то в русском обществе «Поединок», который тоже подтачивал устои, зарождая в сердцах читателей сожаление и грусть: «И это наше доблестное офицерство!» Но ничто не могло пересилить последнего желания могиканина русской классики - вновь увидеть Родину и умереть.
Николай ЮРЛОВ, КРАСНОЯРСК
Хромогравюра «Вид Свято-Троицкой Сергиевой лавры», 1910 год
