1
Вот ведь как игривисто понастроили люди дома в неказистой деревушке Ряньзя. С какой стороны ни подойди, со всех на тебя окошки смотрят. Блестят, лучики по мураве разбрасывают, а по вечеру и вовсе краснотой по проулкам разливаются.
Не деревня - хоровод чистый. Днём безлюдная совсем, а по вечерам, как дела-то все приделаются, от девок с парнями отбоя нет. Из Студенца спешат. Из Нового гурьба за гурьбой. Шафторские с песнями идут да частушками. И все в Ряньзю.
В центре она оказалась, как макушка. Да и не только это. Тут половина дворов - рязанский народ, вторая половинка - мордва проживает. И название-то себе какое отхватила: начинается певуче, по-рязански, вторая половина - отрывистая, то ли от мокшанского языка, то ли от эрзянского. Не поймёшь. Да никто толком и не вслушивался: Ряньзя и Ряньзя. А вот то, что игривая да певучая деревня эта, знали все в округе. А ещё знали, какая гармонистая она, потому каждый вечер, перегоняя друг друга, спешили парни и девки сюда, в хороводистую деревню, на широкий луг, окружённый со всех сторон глазастыми избами.
Как придут, прихорашиваться начнут. Перемешаются все и встанут группками, гармониста дожидаются. Их, гармонистов, в каждой деревне хватало, только такого, как в Ряньзе, не было. Пиликнет гармонь за крайней избой, а сердце всколыхнется чутко: вот как будто рядом с тобой по пуговкам рука прошлась. Вспыхнет румянец на девичьем лице и не гаснет. Упадёт молодецкий взгляд на траву и не решается на подружку подняться.
А гармонист всё ближе и ближе. Табуретка уже его дожидается. Краковяк давно для себя парочки определил. Студенецкие помощника выбрали - ему сегодня не плясать-веселиться, а меха растягивать. По-другому-то как: гармонист без руки. За глаза его так и прозывали: безрукий. Без насмешки. Какая тут может быть насмешка, если лучше его никто на гармошке не играл. Правая рука по пуговкам бегала - не догнать, а на мехах обязательно помощник стоял. Всегда разный, по очереди, от каждой деревни.
Здоровался безрукий с парнями, улыбался девчатам, усаживался на табуретку, и взрывалась Ряньзя мелодией. Она будила и тревожила старых людей, на завалинки их выводила. Хоть и трудный завтра день ожидался, домой долго никто не уходил.
Кадрили - кадрилями, вальсы - вальсами, а душа взвеселится, когда однорукий бряночку зачнёт. Он заиграет, а в круг выйдет Верка Филькина:
Ох, сердечко болит -
Отчего, не знаю...
Научите, как любить, -
Я не понимаю.
Напротив неё Даша Кузьмичева из Студенца:
Говорили-баяли,
Мово милку хаяли.
Приведу я напоказ -
Мой милёнок лучше вас!
С переходами девчата поют, и соревнуются, и совсем не соревнуются. Голоса-то звучат мягко, будто в мураве плутают:
Посадили сад колхозный
Мы на сорок десятин.
Приходи, любимый, в гости,
Под грушёвкой посидим.
- Эт тоже по девкам? - снял с плеча гармонь однорукий.
- Что ты, дяденька, мы посмотреть только и тебя послушать, - мальчуганы не тронулись с места, как сидели у ног гармониста, так на месте и остались.
- Ты чей такой любопытный? - однорукий поставил на табуретку гармонь.
- Он Шурка Шумкин, - ответствовал белобрысенький.
- А это Шурка Селиверстов, - продолжил чернявенький. - Шафторские мы.
- Из москалей что ли?
- Из них. Ты вот, дядя, как же это одной рукой такие кренделя успеваешь выделывать? - интересуется Шурка Шумкин. - Я всё смотрю, смотрю за тобой и не успеваю. Уж больно у тебя вот эти средненькие пуговки говорливые получаются. Девки вон поют, а ты будто им не только играешь, а ещё и гармошкой слова подсказываешь.
- Нравится?
- Ужас как нравится.
- Хочешь научу?
- Да не бреши. Кто же нас научит, мы ещё маленькие?
- Ага, маленькие. Я об эту пору на сенокосе руку потерял, а они маленькие. Большие, если девок на поляне слушаете.
- Да мы тебя слушаем, насмотреться не можем.
Приятели смотрят во все глаза на однорукого, на гармонь его и совсем не замечают, как парни с девчатами парами разбредаются.
- Приходите завтра, мне помогать будете. Меха на вашей совести.
На том и порешили.
- Как думаешь: не обманет? - пристают приятели друг к другу, да и не заметили, как пять вёрст проскакали до Шафторки.
2
Бабушка Варвара, как не суетилась возле окошек, как не поправляла белые коленкоровые занавески, солнышко всё равно заглядывало в избу и играло разбрызганными лучами на лице спящего внука.
- Поди ж ты, ничего с ним не поделаешь, - ворчала бабушка Варя. - Говорила же: ложись в сенях, там топчан добрый, утро прохладное, дрыхни себе на здоровье. Больше мне делать нечего, как за солнышком гоняться. Разве справишься?
С этого бабушкиного ворчанья каждое летнее утро начиналось у Аверкиных, только Сашу оно совсем не трогало, будто и не слышал старушечьего журчания.
- Бабунь, а ржаные лепёшки будут нынче? - произнесёт тихонько и вновь засопит.
Старушка присела на край лавки, что примостилась у кухонного стола. Поднесла к глазам уголок цветастого фартука.
- Петя, Петя, в какую даль укатил, - сокрушённо и горько вспомнила сына, - никаких уговоров не понял. Поеду в Москву, и всё тут. Хватит мыкаться, на завод решил устроиться, потом своих забрать... Я-то ладно, некуда мне деваться. А как же Нюшенька? Шурка вот тоже. Разве гожа без отца-то?
Шуркин отец вот уже полгода, как жил в Москве. Прислал несколько весточек: мол, устроился на завод, разнорабочим, правда, но заработок стабильный. Не велик, но денежки получает исправно. Наручным уж сколько раз присылал в Шафторку своим копеечку, а забирать к себе ни жену, ни сына пока не торопился. Черкнул как-то, что вот получит комнатку, тогда и завезёт жену с сыном.
Жена его, а Шуркина мать, так в колхозе и продолжала работать. В это утро она, как всегда в деревне, ни свет, ни заря на сенокосные луга ушла. Правда, не с косой сегодня - с граблями. Валки ворошить, сено сгребать, а потом в стожки ставить.
Тяжёлый день, да только какой по счету? Каждый колхозный день выматывает, но бабушка Варвара знает: найдет Аннушка минуту-другую и обязательно сыщет для сына лисичкин гостинец.
Бабы с мужиками, как только на обед усядутся, кошели перед собой на землю поставят и зачнут хлеб молоком из бутылок запивать, Аннушка непременно в этот жаркий полуденный час на склоны уйдет и в не скошенной ещё траве начнёт землянику разыскивать. Об эту пору ягода совсем отяжелеет, бордовую голову, да не одну, а с десяток, на землю уронит. Спелая, сытая, сладкая. Рви - не хочу.
Анна и нарвёт ягод. В набирку набросает и кустиками в букетик. Он озорной получается, букетик-то! В кошель осторожно положит, кошель только что скошенной травой прикроет, чтоб не потревожилась ягода от жары, а до вечера выглядела, будто только что сорвана.
Вечером у крайней избы её будет Шурка поджидать. Увидит среди идущих женщин маму и бросится к ней, широко распахнув руки. Та на лету подхватит сынишку, прижмётся к щеке:
-Ты смотри-ка, какой подарок тебе лисичка прислала.
Идет рядом Шурка, с земляничного кустика ягодку за ягодкой срывает и хвалит, не нахвалится, какая шустрая и добрая маме лисичка попалась...
- Когда же ты, Петя, комнатку московскую заведёшь? - поднялась бабушка Варя.
В чулане на самом донышке деревянной кадушки ржаная мука сгрудилась. Подхватила старушка совком её, достала и в решето высыпала. А из решета в широкую кастрюлю потекла чистенькая мука. Соль под рукой, вода тоже, масло в мучной бугорок уткнулось. По привычке бабушка Варя перекрестилась и начала муку помешивать.
Вот уже и комок ржаной получился, мягонький, полем пахнущий. Раскатала его старушка, кружкой алюминиевой нарезала - готовы лепёшки. В печку раскалённую сунула, и через минуту-другую по всему дому сказочный хлебный запах разлился.
- Вот и лепёшки твои, Шурка, готовы, - больше для себя бабушка Варя произнесла. Присела опять на краешек лавки, опять к глазам передничек поднесла.
Соловей кукушку уговаривал:
- Полетим, кукушка, в тёмненький лесок,
Сядем мы, кукушка, на любой кусток.
Выведем, кукушка, двух детёнышей...
Как запела бабушка Варя эту мамину песню, не помнит, только вздрогнула, когда к её голосу Шуркин голосок прибавился:
Тебе куковёнка, а мне соловья.
Тебе куковати, а мне распевати.
- Ты чего же, бабуня, плачешь? - прильнул к бабушкиным коленям Шурка.
- А ты что так взгрустнул, радость моя? - вытирает передником бабушка Шуркины слёзы. А те, словно горох, катятся и катятся по щекам внука. - Да ладно тебе, сыночка. Мне-то тяжело как-то стало, а тебе ли сердчишко свое беспокоить?
- Неужто, бабуня, у нас неладно всё?
- Ты гляди-ка на него, окаянного, - всплеснула руками старушка. - Эко что напридумывал! Да у нас с тобой ужас как всё хорошо.
Левую руку под бочок подогнула, правая малюсенькое полотенчико подхватила, и заиграла:
Шла Маша да она из
лясочка,
Несла Маша она два вяночка,
Себе и дружку.
Себе и
дружку...
Эх, Маша речи, ой, она говорила,
Пастушка к себе она манила
Молоденького...
Кто бы в это время в окошко заглянул или дверь в дом к Аверкиным распахнул, удивился бы: пляшут бабушка Варя с внуком, и нет людей на свете белом, счастливее их.
3
Аккурат за Шафторкой, где закат укладывал бока свои на левый бережок речки Цны, встретились снова два друга - Шурка Аверкин и Шурка Селиверстов. У них уже стало правилом: как только наступал вечер, они вслед за стайками молодых парней и девчат тоже спешили в Ряньзю.
- Не иначе, как по зазнобе себе отхватили, - смеялись над ними дома, а ребята не обижались на насмешки, главное, чтобы отпускали да не ругались, когда обратно возвращались.
Справа ржаное поле постепенно свежую зелень на золочёную краску меняло, слева картошка цвела и кудрявилась, а ребята бежали по пыльной дорожке к горизонту. Сашу Селиверстову ужас как охота было посмотреть, что же из затеи дружка своего получится. Саша же Аверкин мечту свою нёс в чужую деревню: однорукий сегодня обещался ему дать поиграть на гармони.
Что же это за инструмент такой! В горе нарадуешься, в радости натревожишься.
- Песней, милый, любую тоску-печаль выскажешь, - часто бабушка Варя Шурке говорила. - Зачем по людям тревогу свою таскать, только на насмешки да на осуждения, редко кто твою душу поймёт. Да и почто это? У каждого своей печали хватает, а песня только с твоей душой разговоры ведёт. Лучше ей довериться.
И Саша прислушивался, как люди поют. Иногда вроде бы и радостная песня звучит, а в голосах слёзы блестят. Не столько поют, сколько советуются с песней, как жить дальше.
- Не обманет он тебя? - дружок впереди несётся.
- Да никогда такого не было, - ответствует Шура Аверкин.
- Да они, большие-то, иногда пообещают, а потом сделают вид, что никогда этого не говорили.
- Не такой он. Ты же видел: он теперь к себе в помощники никого не подпускает, только меня.
- Так ты ему вон как на басах ладишь! Ты не видишь, а мне со стороны заметно - он всегда улыбается, когда ты ему левшу заменяешь.
Да, так и было всё последнее время.
- Гармонист растёт, - смеялись и подбадривали девчата. - Скоро тебе, Ваня, замена будет.
- От и хорошо, - улыбался, озорно подмигивая Шурке.
А Шурка старался. Не сказать, чтобы изо всех сил упирался понравиться и гармонисту, и молодкам. Нет, он пристально следил за пальцами одной правой руки Вани, как они бегают по чёрным и белым пуговкам, где задерживают свой бег, а где будто дроби выколачивают. А из этого всего такая мелодия рождается, что мертвого разбудят.
Так вот, за разговорами и сомнениями, полевая дорога выскочила на околицу Ряньзи и сразу же примчалась к широкой деревенской поляне. А на ней, как всегда, шумно, и однорукий уже сидит на своей заветной табуретке. Сидит и не играет.
- Ты чего же это припозднился нынче? Сколь тебя ждать-то можно? - улыбается Ваня. - Давай, садись, теперь я тебе в подмастерья сгожусь.
Встал Ваня с табуретки, усадил на неё Шурку Аверкина, гармонь ему на колени поставил, ремнями плечи стянул.
- Ну, пробуй, - положил руку на Шуркину голову,- да не боись ты, я же рядом.
И в этот момент к ним бойкая девка подлетела:
У нашего гармониста
Чрез гармонь сопля повисла...
А Шурка-то не сробел:
Что вы, девки, губы жмёте,
Иль хороших ребят ждёте?
К вам хороши не придут,
И плохие все уйдут.
Да так правой ручонкой по клавишам пробежал, что гармошка зачокала: чок, чок, чок. Дроби выговаривать стала, не хочешь - плясать пойдёшь.
- Ай да молодцом! - крикнул однорукий и первый раз на деревенской поляне пошел по кругу. За ним другие парни, а потом уже и девки в пляску ринулись.
- Слушай, Ваня, - кричат однорукому ребята, - переграчит тебя эта птаха.
- Хлеб у тебя отберёт! Не будут тебя больше девки любить! - подбежала та, бойкая, что частушкой решила над парнишкой позубоскалить.
- Куда вам, - не бросая танца, ответствовал Ваня, - он вот вырастит, да и уедет отсюда, а я так с вами и останусь.
Тяжёлая это работа - гармонистом быть. Плясать да петь славно под гармошку, а ты попробуй под каждый голос её подладить. Плечи у Шурки затекли. Коленки Шуркины свинцом налились, а радость-то куда денешь? Глаза огоньками стреляют, и улыбка во все лицо.
- Ну, ты, Шурка, и дал, вовек такого не думал, - бежал по обратной дорожке Саша Селиверстов. - А как гармошка тебя слушалась!
Из-за поворота темная фигурка показалась.
- Сынок, - послышался мамин голос, - скорее иди, папка из Москвы возвернулся.
4
- А какая она, Москва? - Шурка сидел за столом и во все глаза смотрел на отца.
Тот весело рассказывал, как живётся-работается ему в столице, какой завод большой, как получил он комнату в бараке.
- Москва-то? Большая, сын, пребольшая, все больше каменная. Таких малюсеньких домиков, как у нас в Шафторке, нет - дома все большущие, до неба доходят. Да что я тебе говорю, завтра вот поедем, всё сам и увидишь. А ты как тут живёшь?
- Он у нас теперь гармонистом стал, - посмеивается в фартук бабушка Варя. Улыбается, а глаза грустные.
- Это как же, мать? Неужто правда, Аннушка?
Мама не скрывает счастливой улыбки. Она так долго ждала мужниного возвращения. Часто по вечерам сидела около дома с сыном и рассказывала, как папка приедет, как заберёт их к себе, как они будут счастливо жить-поживать всей семьей.
Только бабушка всё больше вздыхала, хотя внук приставал к ней:
- Неужто ты с нами не поедешь?
- А дом я на кого спокину? Ты будешь навещать меня, а я тебя ждать стану. Аль не приедешь ко мне?
- Ты что, бабунь? Как соскучусь, так и буду к тебе проситься.
- Правда, Петя, нравится ему гармонь. Мечта у него зародилась: свою гармонь заиметь, а не просить её у Вани однорукого.
- Это он тебя выучил? - обернулся к Шурке отец. - Славный парень, умственный.
- Он всё ко мне пристаёт: скажи, мол, чего это вас Шумкиными прозывают, - пьёт молоко Шурка.
- У нас в Шафторке никто без прозвищ не жил ещё. А мы испокон века Шумкины, - бабушка так и не убирает от глаз фартук. - Мне ещё моя бабушка рассказывала, что прозвали нас так по большой семье. Детей было - куча мала. Куда ни глянь, везде ребячьи головы торчали. Шума в доме не пробиться, а как подросли, все такие громко говорливые стали, а уж когда праздник случался, вся округа приходила наши песни послушать. Вот так мы Шумкиными и стали.
Наутро к дому подкатила полуторка. Кабинка фанерная, кузов во многих местах в щербинках - деревянные доски кое-где потрескались и отвалились. Зато едет, до самой Москвы Аверкиных повезёт.
Шурку подняли с постели последним. Узлы с нехитрым скарбом давно у переднего борта сложили, как раз у маленького окошка, что в кабине на задней стенке проделано. Около него и уселся Шурка. Отец рядом, а мама в кабине около шофёра.
- Ну, что, трогаемся? - вскричал шофёр.
- Бабунь, ты чего же это плачешь? - приподнялся Шурка. - Мы же с тобой договорились.
- С Богом езжай, - перекрестила сына и семью его старушка. - За дом не тужите, сберегу его.
Не понравилась Москва Шурке, ох как не понравилась. Ромашками и колокольчиками тут не пахнет. Петухи по утрам уши не щекотят. Простора, как в Шафторке, нет - везде, куда ни глянь, дома, дома, дома. И комната в бараке не пришлась по вкусу. Три шага в ширину да четыре в длину. Кровать стоит, стол с табуреткой, и вот сундук большущий привезли. На нём мальчишке спать.
Окошко на земле, только одну дорожку каменную и видно. То ли дело в Шафторке! Там окна не на завалинке сидели, а убегали в высоту, к горизонту. Всё видно, как на ладошке. Но здесь другое - мама с папой рядом. По утрам уходят на работу, на заводе они трудятся, а Саше одному приходится время коротать. Но парень-то он терпеливый, с трудовой жилкой. Так отец говорит. Значит, мужик. А мужик завсегда стойкий.
Стойкий-то стойкий, только нет-нет да и взгруснётся. Вспомнится бабушка Варя, Шурка Селиверстов, лисичкин гостинец, Ваня однорукий, и почудится, будто где-то далеко-далеко гармошка всхлипнет.
5
Прижился бы Саша Аверкин в Москве. Дело к этому шло. Родители на заводе работали, а по вечерам все вместе собирались. Мама заваривала пшенную кашу, стряпала нехитрые ржаные лепешки, усаживались за стол и вспоминали бабушку Варю, шафторских.
Отец всегда приговаривал:
- Ты, сын, не серчай, вот разбогатеем немножко и купим тебе гармонь. Играй, сколько душе твоей угодно. Правда, мать?
- Да разве мы утаим от него денег? - откликалась тут же мама. Она прижимала голову сына к груди и начинала бабушкину:
Уж ты сад, ты мой сад,
Сад зелёненький,
Ты почто рано цветёшь, осыпаешься?..
Любил Саша, как пела мама. У нее голос был звонче бабушкиного. У бабушки голос туманом стелился, а у мамы по воздуху прозрачному летел. И так он складно лился, что казалось часто: не в Москве Аверкины, а сидят на завалинке у дома. На улице Троица, окошки берёзовыми ветками убраны, никто на работу не поторопился, все радостные и весёлые, несказанно добрые и приветливые.
Привыкать Саша к Москве стал. Года два или три прошло, как он на полуторке в столицу приехал, вот-вот в школу пойдет. Да не суждено этому было сбыться - война началась. Отечественная, великая.
В один из вечеров военные к Аверкиным постучались, повестку на фронт отцу принесли. Сказали, чтобы утром на призывном пункте был.
Саша вместе с мамой пошли отца провожать. Мать плакала много, да Саша видел, что все женщины в этот день голосили. Страшно ли? Страшно, если каждый только и говорил, что фашист к Москве рвётся.
- Вы здесь не оставайтесь, - наказывал отец матери, - в Шафторку возвращайтесь. Там вместе с бабушкой и проживёте, а война закончится, опять в Москву ко мне приедете.
Так оно и случилось. На поезде до Рязани Аверкины добрались, а потом, где пешком, где на перекладных каких, до деревни и добрались.
Бабушка не нарадуется их возвращению. Домашних дел полно, колхозных не меряно. Одно страшно и тревожно: как там Петя?
- Ты, сынок, поди, в Раньзю сбегать хочешь? Сгоняй, меня недавно твой однорукий видал, спрашивал, как ты.
И Саша сорвался с места, только вернулся домой нерадостный.
- Обидел кто? - спросила тихохонько мама.
- Нет. На гармошке поиграл. Ничегошеньки не забыл.
- А что же куксивый такой?
- Ваня мне гармонь приказал купить. Я ему - а на что? Знаешь, что он ответил? Иди, говорит, работать. Я пойду, только куда?
- Все мужики и парни молодые на войну ушли, - присела рядом бабушка, - а скотину пасти некому. Пойди в подпаски. Правда, у нас говорят: скотину пасти - мать, отца клясти. Но что тут поделаешь, ты парень уже большой, один мужик у нас остался, теперь вся надёга на тебя.
- Я-то в Москву вернусь, - вступилась мать, - мы с бабушкой так решили. Пойду на завод, молотобойцем там меня возьмут. Какие-никакие, а деньги буду зарабатывать. Ты поработаешь. Одно плохо: рано тебе вставать придётся и целый день на ногах, зато миром прокормишься, а как колхозники трудодни получать будут, с тобой и расплатятся. Глядишь, на гармошку хватит.
Хорошо с бабушкой, слов нет, как хорошо, но каково лучше, когда мама рядом. Но - война идёт, немец вот-вот к столице подберётся. Об этом все говорят.
- Ты как же, а если фашист?
- Да не пустят его к Москве. Разве папка наш такое позволит. Осенью я за тобой приеду. Может, бабушка тебя привезёт, там видно будет.
На том и порешили. Наутро мама в дорогу отправилась, а следующим днем, ранним утром вернее, Саша Аверкин через плечо кнут повесил. Дед Егор, что всю жизнь свою стадо пас, постучал кнутовищем в окошко к Аверкиным.
- Ты погоди, Егорушко, чуток, не подниму работника, - прокричала бабушка Варя. Разбудила всё-таки. Сунула в карман бутылку с молоком.
- В обед придёт кто-то, еду принесёт. Голодным не останешься.
Стадо хоть и не большеньким было - коров штук пятьдесят, овечьей мелочи немеряно, козы редкие, дедом Егором к порядку приучено, а всё равно стоять на месте не давало. То одна корова в кусты норовит, то другая к колхозному полю потянется - не деду же за ними бегать. Вот и наводит порядок Шурка.
- Ты, парень, на жизть не серчай, - сидит на пригорке дед Егор, - кому сейчас сладко. Война, а ты вон свой кусок зарабатываешь.
- Неужто и взаправду фашист нас осилит? - обратился подпасок к деду Егору.
- Что ты, что ты, малец! Али ты не знаешь, как в наших местах народился богатырь святорусский?
- Эт ты о ком?
- О Добрыне Никитиче. Был такой, давно-предавно в наших местах жил, с басурманами сражался. А с ним другие богатыри. Самого Соловья-разбойника полонили!
- Так это же богатыри, - сомневается Шурка. - Теперь-то их нет.
- Как нет? А что - твой батя али не богатырь? Да разве он за тебя фашиста поганого не побьёт? Ох, как ещё побьет! Неужто на нашу красоту их пустим?
А красота она вот совсем рядом. С бугорка вон тропинка среди кудрявой травы вьется. Родничок из-под земли губки надувает и пенится. Черемуха ягоды-сережки почти до земли свесила. Жаворонок, несмотря на полуденную жару, поёт себе во славу. Да только ли он поёт? Земля дышит и голосом наполняется, будто бабушка вечером перед образами молится.
Сколько Шурка вслушивался в этот голос, а только и мог разобрать:
- Владычица моя, заступница Божья Матушка.
Дальше бабушка переходила на шёпот, и не разобрать было, что она говорила, чего просила, обращаясь к Божьей Матушке.
- Видишь, сынок, и обед к нам подоспел.
На этот раз обедом кормить пастухов выпало соседке Аверкиных тетке Марье. Она принесла два кошеля. Расстелила на мураву полотенце, выложила краюху хлеба, квас поставила, лук, яйца достала и пригласила Шурку с дедом Егором. Те ели, тётку Марью похваливали и вели обрывистые разговоры. О чём бы речь не вели, всё сводилось к войне.
6
Лето так и пролетело. Уставал Шурка в подпасках ужас как, зато столько разного насмотрелся - нарадоваться не может. Закаты его и восходы тоже. Дожди да грозы родными стали, а широкие раздолья только глаза радовали.
Как только первый снежок упал, бабушка Варя вместе с Шуркой его заработанный мешок ржаного зерна на подводу положили. Бабы с ребятишками на дроги поселись. Кто куриные яйца, кто лук, морковь на базар везёт. Усаживаются поудобнее, над Варварой подсмеиваются:
- Совсем наша Варюшка с ума посходила. Мы за солью, сахаром в Поляну Зубову отправляемся, а она решила хлеб, бабы, понимаете - хлеб! - на гармонь променять.
- Ты садись, внучок. Язык у них без костей, вот и гогочут.
-Да ехай ты, - крикнула ездовому, - али так и будешь с открытым ртом стоять, бабьи побасенки слушать?
С базара Шурка счастливым возвращался. Летний труд его радостью окупился. На коленях гармонь. Всамделешная. Его собственная.
А около дома Шурка Селиверстов дожидается. Ему-то что: у него целое лето, как гармонь куплена.
- Ну-ка, показывай, - помогает Шурка Селиверстов дружку своему. - Ух, ты, новехонькая, хромка. Голосистая. Давай испробуем.
Развернул меха Шурка Аверкин, и побежала на проулок плясовая. Да ладная такая, за сердчишко так и хватает. Вцепится и давай его испытывать: откликнется на мелодию или затаится.
Шурка Селивестров свою развернул и приладился к дружковой игре. Вот уж здорово так зазвучало.
- Ты когда это наловчился? - спрашивает Шурка Аверкин.
- Пока ты по Москвам прогуливался, я и научился. Ну, как?
- Спрашивай ещё!
Бабушка Варя стоит, головой покачивает и на соседок смотрит. А те одна по одной весь дом облепили. Слушают - не наслушаются.
- Куда тебе однорукий, он и рядом-то не стоял.
Керосиновая лампа то в одном доме вспыхнет, то в другом слеповато загорится. Кое-где и вовсе коптюшки зажгут. Мимо дома Аверкиных то одна девка пробежит, то стайкой засмеются.
- Ты чего же, гармонист, сидишь? Аль не видишь, как девки вырядились?
- А чего они, бабунь?
- Как чего? Ты кто теперь? Гармонист. Уважь девок-то.
- Так война же. Какая игра теперь?
- Что же, нам всем только и плакать остается. Только и знаем, что работаем за семерых да слёзы роняем. Ты пойди, повесели девок.
Разыгрался Шурка на родной завалинке. Народу пришло - вся деревня, как есть вся. Кто слушает, кто приплясывает, а самые бойкие на бряночку встали.
Я милёнка провожала,
Говорила: «Не скучай,
Бей фашистов без пощады
И героем приезжай».
Ой, подруженька моя,
Мой миленок на войне,
За него и за себя
Я работаю вдвойне.
- Да ну вас к лешему, всё война да война, - вскрикнула соседка Аверкиных тетка Марья, что первой кормила обедом подпаска. - Давай-ка, Шурка, мы с тобой.
Ой, какой же ты нахал!
Но я уступаю,
Эту ночку до утра
Я с тобой гуляю.
С того дня немало времени прошло, а мама так и не ехала за сыном в Шафторку. А тут весточку прислала. Пишет бабушке, чтобы сама приезжала в Москву, её с работы не отпускают. Сыну же в школу пора.
Куда денешься? Собрала Варвара узелок в дорогу, гармонь взяла и отправилась с внуком в столицу. Соседям только наказала за домом посматривать да скотину кормить.
Добрались, доехали с грехом пополам. Дверь в комнатёнку барачную отворили и остолбенели: сидит на кровати Аннушка, белее муки пшеничной, а перед ней синеватая бумажка лежит.
Варвара сразу поняла - похоронка. Так по дверному косяку и съехала на порожек.
Стоит Шурка, то на мать, то на бабушку посматривает и в толк взять не может, что же это такое произошло.
Погляди-ко, желанный сын:
Меж ногами-ти сирота сидит...
Никогда Шура Аверкин не слышал столько слёз в бабушкином голосе. Всякое было, но чтобы бабушка не столько пела, сколько плакала, такого не бывало.
Уж как век того не водится,
Что из мертвых живы становятся,
На военной на страшной работушке
Он истратил свою силушку,
Погубил свою головушку...
Ты смотри-ка, сын мой Петенька,
Кто промеж ног сидит.
Сидит сиротинушка...
- Бабунь, ты чего? Люди же кругом, - жмётся к бабушке Шурка.
- У людей тоже горя немеряно. Ты и дверь на засов, и окна на запирку, а оно через трубу влетит. Вот оно, горе-то какое, милый.
- Мам, а мам, вставай, это мы из Шафторки приехали.
- Вот и хорошо, вот и хорошо, - поднялась с кровати Анна. Похоронку забрала да за божничку бережно положила. - Ты запомни, сынок: женщина у нас в обнимку со слезами ходит, а ей так радости хочется. Вырастишь, вспомни мои слова.
И ведь вспомнил Саша мамины слова, и бабушкины не забыл, да всех шафторских, побитых жизнью женщин, но стойких. Не забыл и пустил гулять по белу свету наказ свой:
Подарите женщине любовь,
Доброты и ласки не жалея.
Подарите женщине любовь,
От любви она молодеет...
7
Довольно с того дня времени прошло. Каждое лето Шура Аверкин в Шафторку уезжал, жил с бабушкой Варварой, в подпасках ходил. Вечерами около него девчата табуном хороводились. Иногда он в Ряньзю бегал, сидели с Ваней одноруким, а чаще с ним на гармошках играли. А главное - война закончилась.
Мама так и работала кузнецом на заводе.
- Ох, девка, сгубишь ты себя. Бабье ли это дело - кузнецом-то быть, - часто говорила свекровь. Анна только улыбалась:
- Нам кусок хлеба отродясь через упирание даётся. Это всё стерпится. Меня другое беспокоит: парень у нас хороший растёт, всё нормально, нормально идёт, а иногда встанет, задумается, и будто нет его. Как это, матушка?
- Кому что на роду написано. Одно тебе шепну на ушко, а ты поверь: не заменит он тебя у молота. Господь ему другую дорогу указывает.
В эту осень Саша Аверкин один без бабушки в Москву возвернулся.
Осенним утром на тропинке ему парень встретился. Коренастый, остроглазый.
- Слушай, а кто это у вас в бараке так ладно на гармошке играет?
- Я и играю, - ответил ему Саша Аверкин.
- Правда, что ли?
- Мне что за интерес врать?
- А вот прямо при мне сыграть сможешь?
- Пошли.
Саша привел незнакомца в свою крохотную комнатушку.
- Это как же вы тут живёте?
- Нам с мамой хватает.
Достал из-под кровати гармонь.
- О, хромка, - погладил меха парень.
- Она. Знаешь, какая душевная. Такой нигде не было. Она сама играет, я только чуток ей помогаю.
Саша заиграл. Деревенское играл, веселое, грустное.
- А ты что так интересуешься? Тоже играешь?
- Учусь. На баяне учусь играть, в училище.
- А мне тоже баян по душе, только ни одной ноты не знаю, а самоучку такой инструмент к себе не подпустит. Играть, так хорошо, а кое-как - это не по-людски.
- Так давай к нам в музыкальную школу. Знаешь, какие у нас преподаватели.
- Сказанул: давай к нам. Там что - вот так с улицы всех и берут?
- Я попрошу, уговорю.
- Уговорю... Да мы с тобой толком и не познакомились. Я Саша Аверкин.
- А я Витя Темнов. Ну, что, по рукам? Я вон в том бараке живу. А сейчас во Дворец культуры пробираюсь. Там знаешь кто обосновался? Ансамбль «Берёзка».
- Не слыхал.
- Вот деревня. Лучший танцевальный коллектив в Союзе, а оркестр у них - словом не опишешь. А как в оркестре баянисты играют... Вот я украдкой их слушаю. Пошли со мной.
А через день Витя Темнов прибежал за Сашей Аверкиным, и с порога сразу:
- Давай живее! Тебя преподаватели ждут.
Бегут два парня. У одного баян за плечами, у другого - гармошка. Бегут, друг над другом сколозубничают, и ни прохожие, что дорожку уступают, ни они сами не знают: в сторону музыкальной школы торопятся будущие великие композиторы. Песнями их скоро заслушается вся страна. То возрадуется, то встревожится, то успокоится.
Только это уже совсем другое повествование.
