Книга I. Главы 1-2; Главы 3-4; Главы 5-6
Глава седьмая
Февраль 1915 года. - Нехорошие вести с фронта. - Катастрофа с 20 корпусам. - Слухи о предательстве подполковника Мясоедова. - Моя командировка в Финляндию. - Пятая поездка Государя. - Посещение Гельсингфорса. - Шестая поездка Государя. - Смерть графа Витте. - В Ставке с 1 по 10 марта. - Взятие Перемышля. - Возвращение в Царское Село. - Извещение об измене и казни Мясоедова. - Мясоедов и Гучков. - Подпоручик Коликовский и его заявление. - Развитие дела о шпионаже. - Аресты. - Направление дела. - Выделение личного дела Мясоедова. - Суд и казнь. - Судебная ошибка. - Роль Ставки. - Значение дела Мясоедова. - Взрыв на Охте. - Скандал Распутина в Москве. - Генерал Адрианов и скандал. - Отъезд Государя на фронт.
В начале февраля 1915 г. с фронта стали проникать очень нехорошие вести. Начав в последние дни января наступление на наш Северо-Западный фронт, германцы, занимавшие линию Мазурских болот и позицию вдоль реки Ангеран, внезапно обрушились целой армией на фланг нашей 10 армии, которой командовал генерал Сиверс. Наши, 20, 26 и 3 Сибирские корпуса стали отступать на фронт Сувалки - Августов. Погода в те дни была отчаянная. При массе снега бушевали бури, а затем, вдруг, наступила оттепель.
Двадцатый корпус не успел отступить через Августовские леса, был окружен германцами и, после боев в течении недели, был частью уничтожен, а частью взят в плен. Это была ужасная катастрофа. 8 февраля появилось сообщение Ставки, что наши войска оставили Восточную Пруссию. Публика раздувала неудачу. Стали говорить об измене. Называли имя подполковника Мясоедова, когда-то служившего в корпусе жандармов, но давно его покинувшего.
В двадцатых числах февраля меня командировали в Гельсингфорс в виду предстоявшей поездки в Финляндию Государя. Приехав туда, я повидался с Начальником Финляндского Жандармского управления полковником Еремином, когда-то служившим у меня в подчинении в Киеве. Еремин знал свое дело и обладал хорошей агентурой. Он познакомил меня с положением вещей в Финляндии. Все благомыслящие пожилые люди относились к России лояльно, но много молодежи пробиралось тайно в Германию и поступали там в образования, которые должны были вторгнуться в Финляндию, если там произойдет восстание. Это-то восстание и старалась поднять Германия. Однако наша жандармерия была начеку, и пока все было благополучно. [100] Бремин рассказал мне, что за время его заведования Особым отделом Департамента полиции, он собирал сведения о Мясоедове. Были лишь обнаружены его подозрительные коммерческие знакомства, но и только. О них было доложено тогда же генералу Сухомлинову.
Государь приехал в Гельсингфорс 25 февраля утром. Свита была та же. На вокзале была встреча более торжественная, чем где либо. Морской министр, командующий флотом адмирал Эссен, генерал губернатор Зейн, сенаторы и депутации. Председатель Городской думы, приветствуя Государя, ни слова не сказал о войне. Не сказала о войне и депутация от рабочих, и только еврейская депутация говорила о ней и поднесла на раненых 10.000 марок.
Государь проехал в Успенский православный собор. Масса народа заполняла путь, но ура не кричали. Объясняли это холодностью населения. Климат. Кто хотел - верил.
В соборе, в речи архиепископа Сергия были слова о пожелании победы. Там было все русское население. Из собора Государь проехал в лютеранский Николаевский собор. Собор был полон молящимися. Служили молебны на шведском и финском языках. Сев затем в автомобиль, Государь поехал к флоту, который стоял на рейде, скованный морозом. Ехали по льду. Государь посетил несколько кораблей. Об адмирале Эссене говорили много хорошего. Государь очень часто встречал его в шхерах. Балтийский флот действовал во время войны очень хорошо.
Побывав затем в соборе Свеаборгской крепости, Государь вернулся завтракать, а после завтрака осматривал подробно новые крепостные сооружения. Меры обороны принимались здесь весьма серьезные, и это очень охлаждало тех политиканов, которые ожидали прихода немцев. Осмотрев большой лазарет Сената и плавучий госпиталь, Государь вернулся в поезд. На вокзале, к этому времени, собралось много народа. Группа русских бросилась к Государю с криками ура. Не выдержали и холодные финны. Произошла симпатичная манифестация.
В тот же вечер Государь покинул Гельсингфорс.
Тревожные то были дни. На Северо-Западном направлении немцы наступали. Шла бомбардировка Осовца, у Гродно, [101] Прасныша шли жестокие бои. Требовалось присутствие Государя в Ставке.
28-го февраля утром, отслушав напутственный молебен в Феодоровском соборе, Государь выехал в Ставку. Сопровождали те же лица. Почти целый день обгоняли военные эшелоны. Солдаты высовывались из вагонов и кричали ура. Государь подходил к окну и отвечал на приветствия. Это были красивые моменты. У солдат видно было полное воодушевление.
В пути узнали про смерть графа Витте. Некоторые облегченно вздохнули. Некоторые радовались. Граф был не в милости. Причины не раз выяснялись выше.
Его боялись и ненавидели и справа, и слева. Ругали и там, и здесь. Во время войны он шел вразрез с общественным мнением, что еще больше вооружало против него Государя. Будучи противником Императора Вильгельма, будучи сторонником союза с Францией, Витте считал войну с Германией большой ошибкой, бранил наших дипломатов, не сумевших предотвратить войну, и доказывал необходимость скорейшего ее окончания. Это еще больше вооружило против него и официальные и общественные круги.
Государь встретил известие о смерти почти равнодушно. Так странно ушел из жизни этот большой человек, самый крупный государственный деятель последнего царствования, не терявший интереса к политической жизни страны до самой смерти. Еще лишь за день, за два до смерти высокую, несуразную фигуру графа можно было видеть на процессе революционера Бурцева. Зная его лишь по корреспонденции и по литературе, граф пришел посмотреть и послушать его воочию.
И вот он ушел из жизни, ушел почти всеми ругаемый кроме, конечно, евреев.
Государь пробыл этот раз в Ставке безвыездно десять дней. Кроме обычных регулярных, ежедневных занятий в штабе, у Государя происходили большие совещания с приезжавшими в Ставку лицами. Приезжал министр иностранных дел Сазонов, французский посол Палеолог, французский генерал По с миссией, с Кавказа вернулся из командировки Великий Князь Георгий Михайлович. Он был назначен шефом 4-го [102] Кубанского пластунского батальона, геройство которого, выдававшееся даже на Кавказе, Государь хотел отметить этой милостью.
Приближавшаяся весна, давала себя знать. А с ней ждали больших событий. Погода стояла неровная. То теплая, то схватывал мороз, да еще с метелью, то вновь начиналась оттепель и веяло весной.
Государь после завтрака всегда гулял от 3 до 5 часов. Уезжали на автомобиле за город и там шли несколько верст пешком. Раза два ездили верст за 25 в Скобелевский лагерь. Была середина Великого поста. Вечером Государь и приехавшие с ним часто ходили в церковь. Особенно спокойно и уютно было тогда в военной церкви. Полумрак. Простая обстановка. Масса солдат. Впереди слева Государь. Он молится горячо. Многие говеют. В субботу 8 марта причащались. Некоторые, может быть в последний раз...
9 марта. Начало весны. Утро солнечное. На душе как-то особенно хорошо. После 11 утра мы, несколько человек, стоявшие у подъезда, увидали быстро шагавшего к Императорскому поезду В. Кн. Николая Николаевича. Он, видимо, был чем-то взволнован. Не прошло и несколько минут, как разнеслось - Перемышль пал... Общее ликование. Государь послал Царице телеграмму. Был назначен молебен. У крыльца церкви Государя поджидали Великие Князья, штаб, много офицеров. При его появлении раздалось радостное ура.
Государь был довольный, веселый. Служба была особенно торжественна. Шавельский (очень несимпатичный священник) сказал хорошее слово. Многая лета Государю и победоносному воинству неслись особенно радостно и могуче. Когда же была провозглашена вечная память всем за Веру, Царя и Отечество на поле брани живот свой положивших - все опустились на колени и тихие звуки Вечной памяти понеслись туда, к передовым линиям.
Государь пожаловал Великому Кн. Николаю Николаевичу орден Св. Георгия 2 ст. (звезда и крест на шею), а генералу Селиванову - 3 ст. (крест на шею).
Вечером за обедом подавали шампанское (Абрау Дюрсо).
10-го Государь вернулся в Царское Село. [103] Приближалась Пасха.
На второй день Пасхи, 21 марта, появилось в газетах официальное сообщение о раскрытом предательстве подполковника запаса армии Мясоедова и о его казни. Снова заговорили об измене повсюду. Все военные неудачи сваливались теперь на предательство. Неясно, подло намекали на причастность к измене военного министра Сухомлинова. У него были общие знакомые с Мясоедовым. Кто знал интриги Петрограда, понимали, что Мясоедовым валят Сухомлинова, а Сухомлиновым бьют по трону...
История с Мясоедовым, во всем ее развитии и разветвлении, за время войны, была, пожалуй, главным фактором (после Распутина), подготовившим атмосферу для революции. Испытанный на политической интриге, Гучков, не ошибся, раздувая грязную легенду с целью, внести яд в ряды офицерства. Время уже и теперь рассеяло много клеветы, возведенной на представителей царского времени и чем больше будет время работать, тем рельефнее будет выступать вся моральная грязь величайшего из политических интриганов, господина Гучкова.
Потомственный дворянин, Сергей Николаевич Мясоедов служил в 105 пехотном Оренбургском полку и осенью 1892 года перешел в Отдельный Корпус жандармов. Когда, год спустя, после этого, я вышел молодым офицером в тот самый полк, стоявший в Вильне, я лишь слышал от офицеров, что Мясоедов был хороший товарищ, хороший служака и был хорошо принят в обществе.
В Корпусе жандармов Мясоедов, с 1894 года занял место помощника начальника Железнодорожного Жандармского отделения в Вержболове, а с 1901 по осень 1907 года состоял уже начальником Вержболовского отделения.
Красивый, представительный, с хорошими манерами, говоривший на нескольких иностранных языках, Мясоедов умел обращаться с проезжавшей через пограничный пункт публикой. Его знал весь ездивший за границу Петроград. Он сумел отлично поставить себя и с немецкими пограничными властями, и 18 сентября 1905 года он даже был приглашен на богослужение в церковь при имении Германского Императора Вильгельма в Ромингтене, в 15 верстах от Вержболово. После богослужения Император беседовал с Мясоедовым, [104] пригласил его к завтраку и за завтраком провозгласил тост «за русского ротмистра Мясоедова». Его приглашали затем несколько раз на охоту Императора и Император пожаловал ему свой фотографический портрет.
Все это ставилось начальством в большой плюс Мясоедову. Товарищи ему завидовали и для железнодорожных жандармов Мясоедов, увешанный иностранными орденами, был идеалом.
В 1907 году, будучи вызван в суд свидетелем по делу одного анархиста, Мясоедов дал правильное, но не в пользу Виленского Охранного отделения показание, что очень задело Департамант полиции. Столыпин принял сторону Департамента и приказал перевести Мясоедова на Волгу. Тот, будучи совершенно прав, обиделся и ушел в запас.
Он стал заниматься коммерцией в кампании с евреями. В 1909 году Мясоедов сошелся семейно с генералом Сухомлиновым и осенью 1910 года был снова принят в Корпус Жандармов и отчислен в распоряжение Сухомлинова, как Военного министра.
Появление около Сухомлинова жандармского офицера подняло против Мясоедова интриги среди многочисленных адъютантов министра. Пошел против него и Особый отдел Департамента полиции, вспомнив старое дело, и доложил Сухомлинову, что Мясоедов ведет некрасивые коммерческие дела с евреями. В то время против Сухомлинова шла большая интрига, которую вел Гучков в кампании с генералом Поливановым. По инициативе Гучкова в № 118 «Вечернего Времени» и в «Новом Времени» от 14 апреля 1912 г. (где Гучков состоял пайщиком), а 23 апрелям в «Голосе Москвы» (орган Гучковских Октябристов) появились заметки с гнусными намеками и инсинуациями на то, что дело борьбы с иностранным шпионажем поручено уволенному из Корпуса Жандармов офицеру, что с тех пор австрийцы стали более осведомлены о наших делах и т. д.
Фамилия Мясоедова названа не была, но всем было ясно про кого пишут. Мясоедов потребовал от редактора «Вечернего Времени», кто дал такую справку, тот отказался сообщить имя информатора и тогда Мясоедов нанес Борису Суворину [105] публичное оскорбление действием. Тогда в «Новом Времени» от 17 апреля появилось интервью с Гучковым, который, называя уже Мясоедова, подтвердил всю сплетню «Вечернего Времени». Гучков лгал в газете, что Мясоедов возглавляет при министре сыск и т. д., чего на самом деле не было. Мясоедов вызвал Гучкова на дуэль, и произошло самое пикантное во всей этой истории обстоятельство. Гучков принял вызов и дрался на дуэли с тем, кого обвинял в шпионаже. В апреле же Мясоедов был уволен в запас в чине полковника и было приступлено к проверке возведенной на него сплетни, и через Командира Корпуса Жандармов и через Начальника Генерального штаба.
Начальник Генерального штаба, письмом от 18 апреля 1912 года за № 54 сообщил, что «предположение об участии подполковника Мясоедова в деятельности Главного Управления Генерального штаба и его прикосновенность к разведывательной и контрразведывательной службе опровергается самым категорическим образом».
Командир же Корпуса Жандармов ответил 6 мая за № 319, что «каких либо сведений по обвинению подп. Мясоедова в шпионстве как в Корпусе Жандармов, так и в Департаменте Полиции, как то видно из письма Директора Департамента Полиции Белецкого от 4 мая № 100634, не имеется.»
Сведения эти Военный министр переслал в комиссию Государственной Думы, председателем которой был сам Гучков.
Кроме того, по предписанию Военного министра, Главным Военным прокурором было произведено расследование, имелись ли в распоряжении редактора Бориса Суворина сведения о преступной деятельности Мясоедова. Расследование установило полнейшую вздорность пущенной Гучковым сплетни и Гл. Военный прокурор признал установленным, что «подп. Мясоедов никакого доступа к секретным сведениям Гл. Упр. Ген. штаба и Гл. штаба не имел и поручений по политическому сыску на него никогда не возлагалось».
16 мая в газетах появилось подробное, по этому делу, сообщение и был сделан доклад Его Величеству. [106] Так была вскрыта вся гнусность интриги члена Гос. Думы Гучкова. Он оказался патентованным клеветником и лгуном.
Обнаружилась при расследовании и некрасивая роль генерала Поливанова. Оказалось, что он осведомлял о намерениях Сухомлинова Гучкова и не раз передавал в Думскую комиссию документы, которые брал негласно у Военного министра, пользуясь своим положением. По докладу Его Величеству, он был удален от должности за назначением членом Государственного Совета.
Мясоедов начал дело против газет «Вечернее Время» и «Голос Москвы». Первое дотянулось до войны, и тогда Мясоедов помирился с Борисом Сувориным. Последний, отвечая на письмо Мясоедова о прекращении дела, писал: «Теперь нам не время считаться и я, со своей стороны, рад протянуть вам руку и предать забвению все прошлое. Примите уверение и т. д.».
Дело же с «Голосом Москвы» было кончено миром еще осенью 1912 года, когда газета поместила статью, в которой писала, между прочим, что она «была введена в заблуждение неверными сведениями о полковнике Мясоедове, о котором мы решительно ничего предосудительного сказать не можем и в целях восстановления доброго имени его, несправедливо задетого в статье «Шпионаж и сыск», помещаем настоящее опровержение и просим другие газеты перепечатать».
Тем не менее, грязная клевета интригана А. И. Гучкова сделала свое дело. Вокруг имен Сухомлинова и Мясоедова остался нехороший налет. Между ними отношения испортились, они перестали видеться.
В начале войны Мясоедов был призван в ополчение как пехотный офицер и после больших хлопот, в которых ему помог и Сухомлинов, он был назначен переводчиком в штаб 10 армии. 9-го ноября Мясоедов приехал в штаб и его командировали в Иоаннинсбург. Он исполнял незначительные поручения и 18-го февраля был арестован и предан суду по обвинению в шпионаже в пользу немцев. Дело развернулось следующим образом.
Еще в декабре 1914 года к нашему военному агенту в Стокгольме, Кандаурову, явился, вернувшийся из немецкого [107] плена, подпоручик 23-го Низовского пехотного полка, Яков Колаковский и рассказал, что, находясь в плену, он предложил немцам сделаться для них шпионом. После нескольких, с его стороны, предложений, с ним стали разговаривать заведовавшие разведкой немецкие офицеры. Ему предложили жалованье 2.000 марок в месяц, поручили взорвать мост под Варшавой, за что обещали заплатить 200.000, предложили убить Великого Князя Николая Николаевича, за что обещали миллион, дали ему паспорт и направили его в Россию.
17 декабря Колаковский уже был в России и дал подобное же показание в Главном управлении Генерального штаба, а 24 декабря, продолжая свои рассказы, показал: «При отправлении меня в Россию из Берлина, лейтенант Бауермейстер советовал мне обратиться в Петрограде к отставному жандармскому подполковнику Мясоедову, у которого я могу узнать много ценных для немцев сведений».
8 января, на допросе в Охранном отделении, Колаковский показал уже, что тот лейтенант «обязал его войти в сношения с отставным жандармским подполковником Мясоедовым, который служил раньше в Вержболове, им очень полезен и работает с ними уже пять лет, но адреса Мясоедова в Петрограде указать не мог».
9 января Колаковский был допрошен начальником разведывательного отделения полковником Марачевским, которому он рассказал много странного про то, как он попался в плен и показал, будто бы при разговорах с немцами, ими «особенно было подчеркнуто, что Германский Генеральный штаб уже более пяти лет пользуется шпионскими услугами бывшего жандармского полковника и адъютанта военного министра Мясоедова, с коим подпоручику Колаковскому было рекомендовано войти в связь. Германский генеральный штаб также жаловался на неимение, кроме Мясоедова, крупных агентов, тогда как мелкие услуги им оказывают преимущественно евреи».
Как ни странны были сведения Колаковского о том, с какою откровенностью говорили с ним немцы, выдавая ему даже своего единственного, хорошего, старого, опытного шпиона, как ни странно было вообще все прошлое и [108] настоящее положение Колаковского, генерал Раух не счел нужным заняться прежде всего самим подпоручиком Колаковским, его проверкой, проверкой его связей и т. д., а препроводил всю переписку в Ставку Верховного Главнокомандующего.
В Ставке показаниям более чем подозрительного и шустрого подпоручика Колаковского придали полную веру и дело направили в Контрразведывательное отделение, начальником которого состоял полковник Батюшин, прославившийся тем, что не боялся привлекать очень богатых коммерсантов, а некоторые из его подчиненных брали большие взятки. С Батюшиным работали подполковник Рязанов и известный всему Петрограду Иван Федорович Манасевич-Мануйлов, дружившие весьма между собою. Официальным же помощником Батюшина называли жандармского, подполковника Леонтовича. Общими усилиями этого прославившегося учреждения, дело Мясоедова охватило большое число лиц всякого звания и положения, из каких некоторых вообще нельзя было ни в чем обвинять. Но Батюшинская комиссия работала...
15 февраля Колаковский был допрошен уже в Ставке, причем рассказы его об откровенности немцев стали еще более подробными. Выходило так, что немцы хвастались, будто бы Мясоедов работал на них последние пять лет, служа в Вержболове, Тогда как он в действительности много раньше ушел со службы, жил в Петрограде и даже не служил в армии. Все эти выдумки Колаковского не показались подозрительными и ему продолжали верить
Между тем за Мясоедовым был учрежден надзор. К нему был приставлен шпион в качестве секретаря, некий чиновник Дистергоф. Ничего подозрительного в поведении Мясоедова Дистергоф не замечал.
В ночь с 18 на 19 февраля, по заблаговременной телеграмме Начальника штаба Северо-Западного фронта, по многим городам были произведены обыски и аресты лиц, связанных родством, знакомством или какими бы то ни было сношениями с Мясоедовым. Всех арестованных надлежало направлять в Варшаву, самое же дело, как было указано в телеграмме генерала Янушкевича, «поведено закончить быстро и решительно». [109] Сам Мясоедов был арестован в Ковно вечером 18 февраля, куда его послали со служебным поручением. Ничего предосудительного или даже подозрительного у него обнаружено не было. На квартире же дамы, с которой Мясоедов жил вместе, как с женой, нашли вещи, присланные им из Восточной Пруссии.
Перенесение дела в Варшаву, в Варшавский Военный округ являлось противузаконным. Там Дело было поручено не военному следователю, как того требовал закон, а следователю по важнейшим делам Варшавского Окружного суда, каковую должность временно занимал некто Матвеев. 16 марта из Ставки последовало повеление выделить из общего производства личное дело Мясоедова и назначить его к слушанию в Военно-полевом суде. Это повеление указывало ясно на желание Ставки покончить с делом Мясоедова поскорее, что и было понято в Варшаве (да и было разъяснено командированным из Ставки для наблюдения за ходом процесса прапорщиком Орловым - позже по службе у большевиков Орлинский, место которого занимал Матвеев).
Военно-полевой суд признал Мясоедова виновным и приговорил его к смертной казни через повешение. Державшийся во время суда спокойно, Мясоедов, бледный как полотно, слушал приговор и при словах: к смертной казни, покачнулся, прислонился к стене и закрыл лицо руками.
- Позвольте послать телеграмму Государю, я хочу проститься с матерью, - как-то безнадежно воскликнул он и, теряя сознание, стал грузно опускаться на пол. Телеграмма Его Величеству послана не была, телеграммы же матери и жене, в которых несчастный клялся в невиновности и просил умолять Государя о помиловании - были задержаны и подшиты к делу. Идя на казнь по коридору крепости, Мясоедов зашел в уборную и пытался перерезать горло стеклом от пенснэ. Стража помешала это сделать. Через пять с половиной часов после объявления приговора Мясоедова казнили.
Совершилась одна из ужасных судебных ошибок, объясняющаяся отчасти обстоятельствами военного времени, а главным образом политической интригой. Никаких данных [110] уличающих Мясоедова в измене, кроме вздорного оговора подпоручиком Колаковским, поступившим к немцам на службу по шпионажу, - не было.
С Мясоедовым расправились в угоду общественному мнению. Он явился искупительной жертвой за военные неудачи Ставки в Восточной Пруссии. Об его невиновности говорили уже тогда. «Нехороший он человек» - говорил один, принимавший участие в деле генерал, «но изменником не был, и повесили его зря». Но те, кто создали дело Мясоедова, и, главным образом Гучков (А. И.), те были довольны. В революционной игре против Самодержавия они выиграли первую и очень большую карту. На трупе повешенного они создали большой процесс с многими невинно наказанными и, главное, процесс генерала Сухомлинова, сыгравший в его подготовительной стадии едва ли не самую главную роль по разложению тыла и по возбуждению ненависти к Государю.
Но что же делала Ставка, раздувая дело Мясоедова Ставка, слабая по особам ее представлявшим, шла навстречу общественному мнению. Слепая толпа требовала жертв. Слабая Ставка Великого Князя их выбрасывала, не думая о том, какой вред она наносит Родине. Скоро Ставка на себе убедилась, как опасно играть на мнимой ,,измене» и прикрывать ею свои ошибки. Не прошло и месяца, как поползли самые нелепые слухи, что будто бы один из самых ответственных генералов Ставки - изменник. Что его изменою объясняются неудачные операционные планы Ставки. Слухи дошли даже до Царского дворца.
Вот каков был ужасный результат неумной политики генерала Янушкевича, пожертвовавшего ради пресловутой «общественности» правдой и справедливостью. А он тоже любил Родину и тоже хотел ей добра. Какая ужасная трагедия и какая колоссальная моральная ответственность лежит на совести главного автора дела Мясоедова, величайшего из политических интриганов-эгоистов - Александра Ивановича Гучкова.
Официальное сообщение Ставки о казни Мясоедова как бы подтвердило правильность всяких нелепых слухов о разных изменах. А тут, как на беду, произошел большой взрыв на Охтенских пороховых заводах и о немецком шпионаже в [111] тылу заговорили еще больше. Ко всему этому прибавилась скандальная история, происшедшая с Распутиным в Москве. С войной в Распутине произошли две перемены. Разными дельцами от банковских директоров до мелких спекулянтов он был вовлечен в проведение разных, связанных с войной, предприятий, а, во-вторых, он стал пить и безобразничать в публичных местах, чего раньше с ним не случалось. Болезнь его лучшего и близкого друга, А. А. Вырубовой, принесла ему ту свободу, в которой он был очень стеснен, будучи всегда связан Анной Александровной. С ее прикованностью к кровати, он стал свободен, чем и воспользовались его друзья другого лагеря.
Распутин стал пить и напиваться. К нему на квартиру стали приезжать его друзья, дамы и мужчины с запасами вина, с закусками, с гитарами, гармошками... Пили, ели, пели, Танцевали, безобразничали. Веселясь с дамами общества, Распутин не чуждался и проституток. Все около него спуталось в один клубок, в котором имена дам общества переплетались с именами падших созданий.
Когда старца спрашивали: «Почему он стал так кутить?»
Он, смеясь, отвечал: «Скучно, затравили, чую беду».
25 марта Распутин выехал в Москву, где у него было не мало поклонниц. В один из ближайших дней Распутин закутил с небольшой компанией у Яра. Напился он почти до потери рассудка. Говорил всякий вздор, хвастался знакомством с высокопоставленными лицами, плясал непристойно, полуразделся и стал бросаться на хористок. Картина получилась настолько непристойная и возмутительная, что администрация обратилась к полиции. Бывшие с Распутиным дамы поспешили уехать. Сам он, как бы протрезвев, обругал полицию и уехал, и в тот же день выехал обратно в Петербург. Скандал получил такую громкую огласку в Москве, что растерявшийся Градоначальник, Свиты Его Величества, генерал-майор Адрианов, друживший с Распутиным, выехал также в Петербург с докладом о случившемся.
У нас, в Царском, шла горячка с приготовлением к отъезду Его Величества в Ставку, когда мне доложили о приезде генерала Адрианова. Генерал был в полной парадной свитской форме. Вид у него был озабоченный. На мой вопрос о [112] столь неожиданном его приезде, генерал рассказал, что он сделал уже доклад министру Маклакову, его товарищу Джунковскому и что оба посоветовали ему ехать в Царское, добиться, по его положению в Свите, приема у Его Величества и доложить о случившемся.
Вот он и приехал, но прежде чем идти к Дворцовому коменданту, зашел ко мне посоветоваться. Мы были с ним в хороших простых отношениях. Я был очень поражен оборотом, который придали делу Маклаков и Джунковский. Последний, по словам генерала, особенно настаивал на необходимости доложить о случившемся Государю. Я высказал генералу, что скандал, устроенный мужиком в публичном месте, не является обстоятельством, которое бы позволяло ему, Градоначальнику, делать личный доклад Государю. Наскандалил мужик в ресторане - ну и привлекай его к ответственности. Причем же тут Государь? Если же посмотреть на дело так, что Распутин нечто большее, чем простой мужик, если смотреть на него, как на фигуру политическую, тогда доклад должен быть сделан или министром Маклаковым или его помощником Джунковским. Затем очень странно, что его начальники советуют ему добиться аудиенции как генералу Свиты Его Величества. Причем тут Свита, когда в градоначальстве произошел скандал по пьяному делу?
Мы обменялись еще несколькими фразами, и генерал поехал к ген. Воейкову. Видимо Дворцовый комендант не посоветовал Адрианову просить аудиенции и тот вернулся в Москву, предоставив министру самому доложить Государю о случившемся, если тот придает этому делу политическое значение. Маклаков сделал Его Величеству доклад и даже оставил его написанным. Государь сказал, что он сам переговорит с Распутиным. Государь сделал старцу весьма строгое внушение и тот должен был уехать к себе в Покровское.
Вскоре меня командировали на Брянский завод, куда должен был приехать Государь. 4-го апреля Государь выехал в Ставку и о Распутине с его скандалом как бы забыли. Царица же все последнее время лежала, жалуясь на сердце. [115]
Глава восьмая
Апрель 1915 года. - Седьмая поездка Государя на фронт. - Вызов меня с Брянского завода в Ставку. - Поездка Государя в Галицию. - Мой предварительный выезд туда. - Галиция. - Настроения. - Во Львове. - Генерал-губернатор гр. Бобринский. - Затруднения в охране. - Риск. - Генерал Веселаго. - Государь на ст. Броды. - Проезд 9 апреля на автомобилях во Львов. - Речь архиепископа Евлогия. - Во дворце. - Речь Государя. - 10 апреля в Самборе у генерала Брусилова. - Железные стрелки. - Пожалование Брусилову звания генерал-адъютанта. - Брусилов целует руку Государю. - Смотр 3-го Кавказского корпуса в Хырове. - Восторг солдат. - В Перемышле. - Осмотр позиций 11 апреля. - На командующем над всей местностью холме. - Восторг от побед нашей армии. - Возвращение во Львов. - Отъезд в Броды. - Расставание с В. Кн. Николаем Николаевичем 12 апреля. - Пожалование В. Князю сабли «За присоединение Червонной Руси». - Отъезд на Юг.
Только что успел я перезнакомиться с администрацией завода, как получил телеграмму от Дворцового коменданта возвращаться немедленно в Ставку, где находился Государь, делавший свою седьмую поездку по фронту. Вернувшись в Барановичи, я получил приказание выехать немедленно со своим отрядом в Галицию, во Львов, явиться генерал-губернатору Бобринскому и принять все нужные меры охраны ввиду приезда в Галицию Его Величества. Я был поражен.
Как, Государь поедет во Львов? В город, только что занятый у неприятеля, где мы ничего не знаем. Как же можно так рисковать? Да еще во время войны. Ведь это безумие. Генерал Воейков был вполне согласен со мной, что поездка эта весьма рискованна, что меры приходится принимать наспех, но что такова воля Государя. Поездка придумана Ставкой. Предложена Государю Великим Князем. Ставка брала на себя всю организацию поездки и настолько, что из царского гаража брали только один автомобиль лично для Государя. Великий Князь, Янушкевич и князь Орлов придумали и провели эту поездку. Когда Великий Князь получил согласие Государя на эту поездку, он, выйдя из вагона Его Величества, с торжествующим видом объявил генералу Воейкову, что Государь изволил согласиться на поездку, но чтобы Дворцовый комендант не беспокоился, так как Штаб уже все предвидел и все подготовил для поездки.
Несколько минут спустя, Государь передал Воейкову о своем согласии поехать в Галицию, сказав, что Великий Князь очень настаивал на безотлагательной поездке. Когда ген. Воейков пошел разговаривать с Янушкевичем о том, что сделано Штабом по поводу поездки, то, по красочному выражению генерала, «он увидел только палец Янушкевича, показывающий на плане Галиции маршрут следования Государя и [116] на этом вся подготовка Штабом поездки оказалась оконченной».
Поговорив еще с генералом и доложив, что, по моему мнению, можно будет сделать там, в завоеванной стране, я, скрепя сердце, пошел делать нужные распоряжения. Повидав затем еще кое-кого из чинов Штаба и осветив себе еще более настоящий момент, я ночью уже выехал со своим отрядом в Галицию в специальном, данном Ставкою, поезде.
В сущности говоря, поездка Государя вызывалась следующими соображениями, о чем тогда, конечно, держалось в строгом секрете. По плану главнокомандующего Юго-Западным фронтом, Иванова, вернее, по плану его Начальника штаба Алексеева, победоносное занятие нашими войсками Галиции должно было закончиться перевалом через Карпаты и занятием Венгрии. К началу апреля 3-я армия генерала Ратко-Дмитриева овладела главным Бескидским хребтом, а корпуса 8-ой армии Брусилова стали спускаться с главного хребта. Ставка, относившаяся сначала к проектам Иванова и Алексеева осторожно, стала наконец на ту точку зрения, что отныне главный центр действий надо перенести на Юго-Западный фронт, что надо идти на Венгрию.
Предполагалось энергичное наступление по всему тому фронту.
6-го апреля были отданы соответствующие указания, и было решено, что перед наступлением Государь посетит Галицию, куда и выедет 8-го числа. Под большим секретом передавали, что генерал Данилов не разделяет этого плана, но что Янушкевич и Великий Князь стоят за него. Истинным же автором плана вторжения в Венгрию считали секретного и безответственного советника генерала Алексеева, его друга, генерала Борисова. Но оба они уже были переведены на Северо-Западный фронт и задуманное и начатое ими предприятие пришлось осуществлять уже другим лицам.
Занятие нашими войсками Галиции и разгром австрийских армий очень всколыхнул наше национальное чувство, напомнил нам о нашей родной колыбели всего славянства Карпатах, напомнил о Червонной Руси, о наших братьях по вере и крови, томившихся под австрийским игом. Туда полетели более экспансивные националисты, члены [117] Государственной Думы. Туда обратил взоры Святейший Синод.
Все только и говорили о возвращении России древних родных областей с русским населением, которое старались ополячить, но которое, как думали, остается в душе русским.
Двести лет тому назад католические ксендзы с продажными элементами из местного дворянства выдумали униатское вероисповедание, а в последние десятилетия продажные профессора из малороссов, по указке австрийского генерального штаба стали выдумывать новые названия для населяющего Галицию русского простого народа. Всякие Грушевские и иные выходцы из Киевского университета разрабатывали, по австрийской указке, теорию украинской самостийности, выдумывали разные «мовы», а забитый простой русский галичанин продолжал хранить в сердце мысль о национальном освобождении, что связывалось с мыслью о Белом Царе.
И когда русские войска победоносно продвигались по Галиции, бежал поляк, уходил немец, но простой народ встречал русского солдата как своего родного, как освободителя. А соседние с Почаевской Лаврой приходы толпами приходили к настоятелю монастыря, прося присоединить их снова к родной православной церкви. Начался массовый переход простолюдинов униатов в православие, и к весне 1915 года перешло до ста приходов и, лишь недавно, с месяц назад, в старом русском Львове, переделанном в Лемберг, в устроенной из манежа церкви, архиепископ Евлогий, назначенный в Галицию, впервые после двухсот лет, служил перед десятитысячной толпой народа Христову заутреню. Для львовских галичан то было воистину Христово Воскресение.
Все это знал я. Все эти мысли навязчиво забивали меня, пока поезд нес меня к этим старым русским землям. Но вот и они, политые русской кровью, места. Скверные галицийские вагоны. Отвратительный железнодорожный путь. Поезд подозрительно пошатывается. Едем по Галиции.
Прибыв во Львов, я представился генерал-губернатору генералу графу Бобринскому. Граф приветливо встретил и просил меня делать что надо, сказав откровенно, что в мерах охраны он не компетентен. Он был поражен предстоявшим приездом Государя. Еще лишь на днях, в Ставке, Государь [118] сказал ему, что в этом году он не приедет во Львов и, уверенный в этом граф, даже не привез с собою парадной формы и вот, вдруг... Кто все это надумал?
Военным губернатором был, назначенный из Киева полковник Шереметьев, обещавший любезно всяческое содействие. Полицмейстером оказался старый знакомый по Киеву, полковник Скалон, находившийся в полном нервном расстройстве. Он откровенно заявлял, что ничего не знает, что в городе делается, и со слезами просил спасти положение и выручить его. Пришлось, прежде всего, успокоить его, убедить начать работать, сделать все возможное, а там, что Бог даст.
Взвесив всю, весьма неблагоприятную, местную обстановку, приняв во внимание, что на пути Государева проезда по городу хотя и будут выставлены все наличные в городе войска, но будет допущено и все население, которого никто не знает, я увидел, что мой небольшой отряд охраны, взятый из Ставки потеряется, как песчинка в этих десятках тысяч населения. О серьезности охраны нашими силами, при такой обстановке, нечего было и думать. И невольно мысль обращалась к тем, кто толкнул Государя на эту поездку, толкнул на риск очутиться среди моря неизвестного люда, среди войны, когда рядом с самыми преданными Царю славянами окажутся и сознательные немцы - патриоты.
Все может быть, все может статься. Я знал, что все эти шпалеры войск по пути проезда лишь красивая декорация, так как, увидев Царя, солдаты будут в таком восторженном экстазе, будут настолько поглощены созерцанием Царя, что, при не широких улицах, при недостатке полиции и охраны позади войск, в толпе, энергичный преступник всегда сумеет броситься через строй по направлению царского экипажа. А нашей силы так мало. Приходилось импровизировать.
Я поехал к начальнику гарнизона, генералу Веселаго. С симпатичнейшим веселым генералом, любителем балета, я познакомился еще во время Романовских торжеств в Ярославле. Он рассказывал мне тогда, как хороший генерал должен уметь играть даже на барабане. Я выяснил генералу трудность моего положения, как ответственного за охрану Государя и просил помочь мне. Я просил его дать мне, в полное распоряжение пятьсот унтер-офицеров [119] без винтовок, разъяснив ему, что они будут распределены по пути царского проезда вместе с моими чинами охраны в форме и, действуя под руководством моих чинов, должны будут нести охрану.
Генерал с радостью схватился за мою мысль и выразил полную готовность помочь мне. В тот же день, в десять часов вечера, на одном большом дворе казарм, были собраны пятьсот унтер-офицеров. Генерал сам объяснил им, что и как предстоит им делать и заявил им, что они переходят в мое, для охраны, распоряжение, что отныне я их начальник и что они должны точно исполнять все, что будет им приказано. Поздоровавшись с людьми, я несколько часов работал затем с молодцами унтер-офицерами, разбив их по моим офицерам и по моим чинам охраны. Каждому охраннику было придано несколько унтер-офицеров. А так как мои были в форме, и у каждого грудь была украшена несколькими медалями, то общий язык был найден сразу, и работа закипела дружно. Началось обучение, инструктирование импровизированного наряда охраны. Выход из положения был найден. И теперь, много лет спустя, я с большим удовольствием вспоминаю про этих молодцов унтер-офицеров, с благодарностью вспоминаю генерала Веселаго с его лихими не по летам, черными, как крыло ворона, усами.
Выехав из Ставки 8-го апреля, Государь утром 9-го прибыл на станцию Броды. Там уже стоял поезд В. Кн. Николая Николаевича. Приняв доклад о положении дел на фронте и позавтракав, Государь выехал на автомобиле во Львов. Государь ехал с Великим Князем и Янушкевичем. За ним следовали автомобили, где находились Великие Князья Петр Николаевич, Александр Михайлович, Принц А. П. Ольденбургский и свита. День был жаркий, и вереница автомобилей катила, окутываемая клубами пыли. По пути два раза останавливались на местах сражений. Государь выслушивал доклады. Несколько раз он подходил к белым могильным крестам, которыми был усеян, столь победоносно пройденный русской армией, путь. Около пяти часов подъехали ко Львову. На границе города, на холме ожидал с рапортом генерал-губернатор Бобринский. Сойдя с автомобиля, Государь принял рапорт. Великий Князь, как колоссальнейшая статуя, стоял, вытянувшись, на автомобиле, отдавая честь. Около него [120] застыл Янушкевич. Затем приехавшие стряхнули пыль, и кортеж тронулся дальше. Войска, стоявшие шпалерами, и масса народа встречали Государя восторженно. Встреча со стороны населения была настолько горяча, а население было не русское, что как-то невольно пропал всякий страх за возможность какого либо эксцесса с этой стороны. Казалось, что при таком восторге, при виде Белого Царя, со стороны галицийского населения, какое либо выступление против Государя невозможно психологически. Убранство улиц флагами и гирляндами дополняло праздничное настроение толпы. Подъехали к громадному манежу, где была устроена гарнизонная церковь. Около нее выстроен почетный караул. Там же встречают Великие Княгини Ксения и Ольга Александровны. Первая в скромном темном костюме, в шляпе, вторая в костюме сестры милосердия, с белым платком на голове.
В церкви Государя встретил и приветствовал архиепископ Евлогий. Стойкий борец за русское православное дело в Холмщине. За несколько дней архиепископа предупредили от имени Великого Князя, дабы, в его приветственном слове Государю, не было политики. Но не такой был теперь момент, чтобы можно было сдержать национальный порыв. Царь вступил на отнятую у австрийцев древнерусскую православную землю. На ту землю, по которой лавиной прокатилась русская армия, грозящая ныне обрушиться на Венгрию.
И горячее, проникнутое верою в Русского, в Россию и Белого Царя, пламенное слово архиепископа четко звучало навстречу Царю. Как избавителя ждал галицийский народ русского Царя. Об этой радости, об этом счастье говорил владыка и закончил свое слово упоминанием о русских орлах, парящих над Карпатами. Слово владыки хватает за сердце. Кое-кому из скептиков оно не нравится, но Государь горячо благодарит владыку. Служат молебен. Он кажется особенно осмысленным. После молебна Государь пропустил церемониальным маршем почетный караул. На правом фланге шагал В. К. Николай Николаевич. Осмотрев затем госпиталь В. Кн. Ольги Александровны и Наградив многих раненых георгиевскими крестами и медалями, Государь проехал во дворец. Перед дворцом картинно выстроился почетный конвой от Лейб-гвардии Казачьего Его Величества полка. Кругом масса [121] народа. Гремит ура. Во дворце приготовлены покои для Его Величества. Угрюмые, неуютные комнаты. В спальне кровать, на которой не раз отдыхал Император Франц Иосиф, один из главных виновников (по старости) настоящей войны.
Вечером, пока во дворце происходил обед, на который были приглашены местные власти, галичане устроили патриотическую манифестацию перед дворцом. Государь вышел на балкон, сказал небольшую, но горячую, проникнутую верою в правое дело, речь. Народ ревел от восторга. Крестились и плакали. Государь был очень растроган оказанным ему галичанами приемом. После обеда он высказал это нескольким из начальствующих лиц. Высказал и архиепископу Евлогию, которого еще раз поблагодарил за приветствие в церкви. Графа Бобринского Государь поздравил своим генерал - адъютантом.
На другой день, 10-го числа, утром, Государь выехал поездом в Самбор, где находился штаб 3-ей армии, которой командовал генерал Брусилов - герой Галиции, самый популярный в то время в России генерал. На станции Комарно встретили поезд с ранеными в Карпатах. Государь вошел в поезд и обошел всех раненых, награждая георгиевскими медалями. В это время сравнительно легко раненые выстраивались на платформе. Надо было видеть их восторг, их счастье, когда они увидели, вышедшего из поезда, Государя.
Государь поздоровался, обошел шеренгу, некоторых расспрашивал.
Около полудня приехали в Самбор. На станции встретил с рапортом генерал Брусилов. Государь трижды поцеловал его. Растроганный Брусилов поцеловал у Государя руку. На платформе встречал почетный караул роты Его Величества 16-го Стрелкового полка со знаменем и музыкой. Брусилов доложил, что рота, которой за убылью всех офицеров командовал подпрапорщик Шульгин, прибыла прямо с бою. Рота выдержала атаку шести австрийских рот, отбивалась огнем, ручными гранатами, штыками и прикладами и положила около себя более шестисот трупов.
Выслушав внимательно доклад, Государь подошел к роте и поздоровался: «Здорово мои железные стрелки!» [122] Поблагодарив стрелков после ответа за «славную боевую службу», Государь прибавил:
«За славные последние бои, о которых мне только что доложил командующий армией, жалую всем чинам роты георгиевские кресты».
В подпрапорщике Шульгине Государь узнал знакомого ему по Ливадии «своего приятеля, фельдфебеля». Ему Государь пожаловал георгиевские кресты первой, второй и третьей степени и орден Св. Анны 4-ой степени «За храбрость».
Когда же стрелки пошли церемониальным маршем, и музыка заиграла тот самый марш, под который войска маршировали перед Государем всегда в столь любимой Ливадии, Государь, по его собственным словам, «не мог удержаться от слез».
Государь завтракал в помещении штаба с начальствующими лицами и офицерами штаба и после завтрака поздравил Брусилова своим генерал-адъютантом и вручил ему погоны с вензелями и аксельбанты. Брусилов, со слезами на глазах, вновь поцеловал руку Государя и попросил разрешения переодеться в соседней комнате. Через минуту он вышел оттуда уже по форме генерал-адъютантом. Посыпались поздравления.
В 3 часа Государь отбыл из Самбора, и вскоре поезд остановился у станции Хыров, откуда в автомобилях поехали к выстроенному по берегу вблизи Днестра, 3-му Кавказскому корпусу. Им командовал генерал Ирман, переделанный, солдатами в Ирманова. Маленького роста, коренастый, с седой бородой и в огромной папахе, с Георгием на шее и на груди, он производил впечатление лихого старого вояки. Таких солдаты любят.
Государь обошел все части корпуса. Нельзя было не восхищаться великолепным видом войск корпуса. Это было общее мнение всех приехавших из Ставки и свиты. После обхода, Государь объехал все части корпуса в автомобиле. В одном месте тяжелый царский автомобиль зарылся в песок, завяз. Великий Князь дал знак рукой и в один миг солдаты, как пчелы, осыпали автомобиль и понесли его как перышко. [123] Люди облепили кругом, теснились ближе и ближе, глядели с восторгом на Государя. Государь встал в автомобиле и смеясь говорил солдатам: «Тише, тише, ребята, осторожней, не попади под колеса».
«Ничего, Ваше Величество, Бог даст, не зашибет», - неслось с улыбками в ответ, и кто не мог дотянуться до автомобиля, тот просто тянулся руками к Государю, ловили руку Государя, целовали ее, дотрагивались до пальто, гладили его.
«Родимый, родненький, кормилец наш, Царь-батюшка», слышалось со всех сторон, а издали неслось могучее у-рр-аа, ревел весь корпус. Картина незабываемая.
Уже вечерело, когда Государь решил, наконец, оставить корпус. Стоя, держась левою рукою за поручень, Государь правою благословлял кавказцев в последний раз и поехали к поезду.
Вечером приехали в Перемышль. Город был пуст. Кроме военных, никого. Много оренбургских казаков. Посетив церковь, Государь проехал в дом, где жил комендант крепости Кусманек. Там были приготовлены комнаты для Его Величества. Отдохнув немного и переодевшись, Государь обедал с начальствующими лицами в бывшем гарнизонном австрийском офицерском собрании, а в 10 часов уже был дома.
Для нас, охраны, день кончился. Я вышел с ген. Дубенским и А. В. Сусловым пройтись по городу. Все спало. Изредка мы встречали патрули. Прошли на мост через Сан, тот Сан, с которым за ту войну так много связано воспоминаний у русской армии. По берегам копошились саперы, видимо что-то работали, даже ночью.
Дубенский, успевший уже понасобрать сведений от штабных, стал говорить, что некоторые из сведущих людей смотрят на ближайшее будущее очень скептически. «Вот, например, черный Данилов говорит», начал было Дубенский со скептической улыбкой. Но мы с Сусловым просто набросились на него и с жаром, каждый по своему, стали доказывать ему, что если в Ставке (а Черный Данилов это мозг Ставки) считают, что наше положение в Галиции недостаточно прочно, тогда не надо было уговаривать Государя ехать в Галицию. Это Ставка надумала эту поездку. Ставка все и [124] организовала. Близкие люди говорили Государю, что поездка сейчас несвоевременна, что лучше подождать до конца войны. Для чего же Ставка все это сделала? Посмотрите, сколько народа понабрали в поездку, даже священника Шавельского, и того прихватили. Эх, да что говорить! И мы зашагали по домам.
Утром, 11-го числа, Государь выехал на автомобиле осматривать разбитые форты Перемышля. Целая вереница автомобилей тянулась вслед. Картина грандиозных полуразрушенных фортов, глыбы вывороченного камня и железобетона, сотни громадных крепостных австрийских орудий, снятых с мест и уложенных, как покойники, рядами на земле, - все это производило огромное впечатление. Неужели все эти, казалось бы, неодолимые препятствия, где природа и человек по дали друг другу руку, чтобы соорудить нечто неприступное, - неужели они были сокрушены и взяты нашими войсками? Да, можно сказать с гордостью, были взяты. Факт на лицо. Некоторые форты были взяты штурмом. Имя доблестного генерала Селиванова, командовавшего войсками взявшими Перемышль, было у всех на устах. Государь внимательно слушал доклады начальствующих лиц, вставляя свои замечания, которые ясно показывали, что он знает подробно все действия доблестных войск до отдельных частей и их начальников включительно. Это видимо не нравилось некоторым из высших чинов штаба.
Штабы вообще не любят делить славы с непосредственными участниками боев. Ну вот, если неудача, то, конечно, в том виноваты войска и их начальники. Ну, а если победа, успех - это, прежде всего заслуга мыслителей и изобретателей стратегических и тактических планов и предположений. Так всегда было, есть и будет. Такова жизнь. И наша Ставка вообще не любила этих непосредственных собеседований Государя с войсками и их непосредственными начальниками. Мало ли, какой правды не выскажет офицер Государю на его прямой вопрос, глядя в его лучистые глаза. Язык не поворачивался сказать неправду.
А правда не всегда нравилась Ставке. Там Государю часто говорили, принимая во внимание, прежде всего, различные политические соображения. [125] Когда приехали на главный центральный холм, все невольно залюбовались дивной картиной, расстилавшейся кругом этого, командовавшего над всею местностью, холма. Все теснились к Государю, стараясь поймать каждое его слово. Толпа, окружавшая Государя, состояла более чем из ста человек. Один из чинов свиты Его Величества подошел ко мне и не без иронии заметил:
«Вы видите, - это называется организация поездки Его Величества, выполняемая генералом Янушкевичем. Вам это нравится?» - спросил он насмешливо и отошел.
Там, на холме, Государь снялся отдельно с Великим Князем, а затем и со всеми окружавшими его лицами.
Странное чувство охватило тогда большинство из бывших там лиц. Каждый как бы хотел отметить, что и он был на этом славном, отмеченном русскою победою, месте. Был под Перемышлем, видел одно из полей сражений великой галицийской битвы. И многие брали на память с холма камни, рвали траву и цветы. Командир Конвоя, Граббе, собрал целый букетик и вечером просил Государя переслать цветы Императрице.
Таково чарующее, притягивающее свойство «славы» и «подвига». А они неразрывно слились с нашей армией на полях и горах Галиции.
Подобное же чувство я переживал, находясь около Государя на турецкой границе, в Меджингерте и в отбитых гвардией окопах под Ивангородом. Это удивительное чувство можно определить только словами Карамзина: чувство «народной гордости». Гордости, которой невольно проникаешься, когда окинешь умственным взором, где и кого бил победоносно русский солдат.
Вернувшись с осмотра фортов, Государь позавтракал и на автомобиле же поехал во Львов. По пути, в деревнях, знали о проезде Государя и толпы народа выходили на дорогу и приветливо кланялись. По виду, это были русские люди. В 5 часов вернулись во Львов.
Перед обедом во дворец приехали Великие Княжны Ксения и Ольга Александровны. После обеда выехали на вокзал. Казалось, весь Львов высыпал на улицу. Все население, по-видимому, [126] радушно, тепло провожало Государя. Энтузиазм, стоявших шпалерами войск, не поддается описанию.
В 9 с половиной часов Государь покинул Львов и через три часа были уже в Бродах, где Государь перешел в свой поезд. Мы, слава Богу, у себя дома. Не прошло и полчаса, как оба императорских поезда погрузились в глубокий сон.
12-го числа было воскресенье. Поезда еще стояли в Бродах. Утро было хорошее. Издали доносился благовест деревенской церкви. Кое-кто пошел помолиться и посмотреть, как идет служба у униатов. Около 2-х часов, приняв от Великого Князя последний доклад, Государь распрощался с Главнокомандующим, горячо поблагодарив его за Галицию. Великому Князю была пожалована сабля, осыпанная бриллиантами с надписью: «За присоединение Червонной Руси».
Императорский поезд направился на Юг. [129]
