ВЛАДИМИР ДИМИТРИЕВИЧ: Господин Маркович, сейчас повсюду в мире, а особенно среди нас, сербов - мы ведь проблему, так сказать, чувствуем на собственной коже, - идут разговоры о «новом мировом порядке». Мнения разделяются: одни утверждают, что это осуществление наидревнейшей мечты людей - мечты о счастье и мире для всего человечества, другие же считают, что за демагогическими лозунгами о гармонии и мире скрывается страшное обличье зла. Аргументы обеих сторон зачастую или демагогичны, или обусловлены чрезмерной простотой сердечной... Где, по-вашему, истина о новом мировом порядке? Что это, в сущности? Ведь если это порядок новый, то он нов по отношению к чему-то старому, к какому-то прежнему порядку и его ценностям.
МАРКО С. МАРКОВИЧ: Определение нового мирового порядка можно было бы свести к двум словам: атомизация человечества. Если бросим взгляд на новую мировую историю, получаем впечатление, что сталкиваются два течения. Французская революция разрушает региональные и сословные сообщества, превращая их в административные единицы и создавая «Нацию» - всесильное государство, которое в ХХ веке доходит до этатизма. Войны за создание национальных государств продолжались более столетия. А сейчас идет разрушение этих государств во имя регионализма. Но чем сильнее будет этот регионализм, тем больше будет конфликтов. Разделите Сербию на регионы, и завтра вы получите региональные войны у нас. Вспомните, что итальянские города, и не только они, веками воевали между собой. А это значит, что «мир», который несет нам новый мировой порядок, - не более чем иллюзия. Экстремальные национализмы и регионализмы имеют одинаковые последствия.
В.Д.: Между тем мы были свидетелями возвышения и распада тоталитарных режимов. Какую роль сыграл тоталитаризм по отношению к этим двум тенденциям?
М.С.М. Тоталитаризм их объединял, уничтожая и государства, и народы, и религии, а также естественные или региональные сообщества. Если бы он - в своем большевистском виде - остался верен этой программе, то до конца бы шел своей дорогой, усеянной гулагами и геноцидами. Но большевизм не оправдал надежд своих всемирных руководителей. После Сталина значительно замедлилось уничтожение представителей славянства и Православия миллионами. Хрущев, правда, возобновил гонения на Православную Церковь, но это было временным явлением. На Западе появился страх, что Советский Союз может превратиться в своего рода Российскую империю - особенно, когда он вмешался в конфликты на Ближнем Востоке. И все-таки тоталитаризм послужил полигоном и стал социологической моделью для реализации нового мирового порядка. Через международные организации тоталитарная система - которую так досконально описала Хана Арент [1], - сейчас начинает распространяться и конкретизироваться в мировом масштабе. Новый Порядок - конечное осуществление этого идеала, это новый и последний этап истории человечества, если история эта и далее будет развиваться по предвидениям великих магов.
В.Д.: Хана Арент указывала прежде всего на разбивание дробление и атомизацию человека, считая, что концлагерь является моделью общества будущего.
М.С.М.: Да, но она признавала, что предпосылками тоталитаризма были социальная атомизация и экстремный индивидуализм, вместе взятые. Параллельно с разрушением естественных сообществ уже Французская революция, с присущим ей демократическим индивидуализмом, положила начало дроблению человека и его личности, превращая его в одиночку, единицу, число.
В.Д. Хорошо, что мы вернулись к Французской революции. Возникла опасность, что этот разговор начнем с вывода. Многие серьезные исследователи считают, что Французская революция стала поворотным моментом хода исторических событий, когда вместо старого (христианства и монархии) предложено нечто новое. Насколько верно это суждение о Французской революции как основании современной идеологии нового мирового порядка? Если в этой революции было нечто ключевое, то что оно собою представляет?
М.С.М.: Разрешите сначала остановиться на понятии «новое». Французская революция действительно представляет нечто новое в современной истории. Но поскольку история повторяется, в шпенглеровском смысле, согласно которому все «культуры» проходят через те же фазы, то несомненно, что подобные идеи находятся уже у Платона. Любая идеология начинается с выравнивания, стирания всего органичного, с «вытертой доски» («tabula rasa»). Когда желает изобразить идеальное общество, Платон в своей «Республике» [2] прежде всего уничтожает семью. А посмотрите, как поступает Аристотель, размышляя об обществе в «Политике» [3]. В отличие от Платона он принимает во внимание прежде всего конкретные сообщества: семью, деревню и Город. К счастью, за редкими исключениями, идеал Платона остался «мертвым словом» на бумаге, тогда как Французская революция принесла несчастье Франции и человечеству на многие годы.
В.Д. Вы упоминаете идеологии. Но демократы идеологии осуждают. По их мнению, демократия не является идеологией.
М.С.М.: К сожалению, они осуждают все идеологии, кроме демократической. А является ли демократия идеологией, судите сами по анализу, проведенному Ипполитом Теном в связи с методом, который Руссо применил в «Общественном договоре»: «Выделяется одна простая дата, очень общая, очень доступная наблюдению, очень известная, которую даже самый рассеянный и самый слабый школьник может понять. Отбросьте все различия, которые отделяют одного человека от других; сохраните от него часть, общую для него и других. Этот остаток есть человек вообще... Таким образом получилась единица общества; объединим несколько тысяч таких, сто тысяч, миллион, двадцать шесть миллионов - и вот нам французский народ. Он предполагает людей, рожденных в двадцать первом году, без родителей, без прошлого, без традиций, без обязанностей, без отечества, и которые, будучи впервые собранными вместе, впервые дискутируют между собой» [4]. Если сможете провести этот замысел в жизнь - вы уже народ превратили в стадо. А если добавите ко всему еще революционный террор, это будет уже стадо, которое время от времени уводят на бойню. Мне представляется, что это наилучший ключ для понимания Французской революции.
В.Д.: Чтобы мы оставались как можно более объективными, может, лучше пусть сам Руссо изложит нам свое мнение?
М.С.М.: В таком случае критика Тена Вам покажется бледной. Руссо имел механистическое представление о человеке. Он говорит «о человеческой машине» [5]. В связи с заключеним общественного договора он требует от человека тотального отчуждения [6]. «Общая воля» у него над волей демократического большинства («волей всех») и должна ее формировать [7]. Законодатель имеет власть изменять человеческую природу [8]. «Гражданская религия» - над христианской, и христиане ей должны покоряться, тем более, что они созданы быть рабами. В противном случае будут изгнаны из страны. Если они эту догму признáют, но не будут себя вести в соответствии с ней, подвергнутся смертной казни [9]. Мы не смеем забывать также о двух его принципах, на которых основываются Французская революция и демократия: «Кто осмелится сказать: «Вне Церкви нет спасения», тот должен быть изгнан из Государства, за исключением случая, когда Церковь - это Государство, а его властелин - Первосвященник» [10]. И еще: «Нет рабства совершеннее, чем то, которое принимает вид свободы» [11].
В.Д. От Французской революции идет и разделение на «левых» и «правых» политиков...
М.С.М. ...И для Франции это осталось «раной неизлечимой». Ростки такой нетерпимости проявляются и у русских, но в главном она имеет происхождение от революционного террора. Любой государственный кризис ведет к взаимному истреблению. После Революции до настоящего времени имело место восемь конфликтов, или состояний массовой резни, которые в большинстве случаев следует отнести на счет «левых». И до наших дней не нашлось ни одного руководителя государства, который бы эту бездну преодолел и стал выше такого конфликта, потому что среди них никто не осмелился признать всю истину о Революции и отделить позитивное от негативного. Исключение составляет поэт и литератор Шарль Пеги (Charles Péguy), который в 1914 году погиб на фронте. Как раз накануне Первой мировой войны он сумел соединить французский патриотизм и традицию с культом труда и уважением к крестьянину и рабочему. Можно сказать, что французские солдаты на Марни и перед Верденом сознательно или несознательно поддерживались его духом, погибая одновременно за монархию Жанны Орлеанской и за Республику. Не удивительно, что Великая и Вечная Франция последний раз проявила себя в той войне.
В.Д.: Те, кого называют, иногда с издевкой, «теоретиками заговоров», следующей ступенью в навязывании нового мирового порядка считают большевистскую революцию, итогами которой стало исчезновение самой мощной православной монархии, а также, после Второй мировой войны, нахождение Восточной Европы в когтях коммунистического атеизма (конечно, мы не забываем и Китай, Камбоджу, Вьетнам). Может ли быть проведена некая «прямая» линия от Робеспьера до Ленина и его коммунистических наследников?
М.С.М.: В этом нет сомнения. Целые книги посвящены сходству Робеспьера с Лениным [12]. Cам Ленин эту связь признавал. Но сходство их методов относится прежде всего к революционной практике, к перманентному террору, к непрекращающейся внутренней войне, которая становится движущей силой общества и государства. Между тем упомянутая «прямая линия», которая идет от Французской революции до Октябрьской, не ограничивается родством революционного и большевистского террора. Сходство глубже, оно имеет теоретическую основу и корни в тоталитаризме Руссо, а также в коммунизме французских революционеров.
В.Д.: Что вы имеете в виду конкретно, кроме известных попыток, время от времени, осуществить коммунистические идеалы?
М.С.М.: Сначала обратим внимание на ставшие крылатыми революционные высказывания Руссо: «Человек рожден быть свободным, а повсюду в оковах» [13] или «Тот, кто первым огородил свое имение, решившись сказать: «Это мое», и нашел простодушных людей, которые ему поверили, был настояшим основоположником гражданского общества» [14]. По мнению Энгельса, Руссо ближе всего к коммунизму тогда, когда описывает этапы человеческой коррупции, которые называет «революциями». В этом «прогрессе неравенства» Руссо выделяет три эпохи. Первая - создание Закона и Права частной собственности (богач и бедняк), вторая - учреждение Магистратуры (сильный и слабый), а третья - переход власти легитимной в своевольную (хозяин и раб). Профессор Иерусалимского университета Талмон, которого ценил и Слободан Ёванович, идет дальше и в руссоизме отмечает «политический мессианизм», видит «школу, определяющую политику как искусство применять данную философию для организации общества»: «Конечная цель политики не будет достигнута до тех пор, пока эта философия не станет господствовать во всех сферах жизни» [15].
В.Д.: Короче говоря, Вы считаете, что идеологи Французской революции влияли не только на Ленина, но и на Маркса.
М.С.М.: Да это очевидно. Заметным является влияние, кроме Руссо, революционеров с коммунистическим вдохновением - таких, как Робеспьр, идеологов - таких, как Бабеф, с его коллективизмом [16] и этатизмом [17], Буонаротти, Силвен Марешал, автор «Манифеста равных», и многие другие. Маркс и Энгельс последнего из упомянутых считали предтечей их «Коммунистического манифеста» [18].
В.Д. Давайте здесь остановимся, чтобы укрепить логическую последовательность Вашего изложения. Вы утверждаете, что новый порядок, понимаемый как «атомизация человечества» - это, по сути, мондиализация тоталитаризма, применение его в мировом масштабе. Кроме того, мы пришли к согласию, что существует связь не только между Французской и Октябрьской революциями, но также между революционными идеологами и Марксом. Между тем, как мне помнится, Вы в своей работе о Французской революции, по иному поводу, упоминали американского политолога Крокера [19], который подчеркивает различия между тоталитарной и либеральной демократией. В первой из упомянутых систем гражданин не имеет возможности защищаться от злоупотреблений закона и власти; во второй - его права защищены против государства, против большинства и против закона. Талмон, когда отмечает наличие связи между руссоизмом и тоталитаризмом, имеет в виду тоталитарную демократию, о чем свидетельствует само название его книги - «Источники тоталитарной демократии». А как нам убедиться, что вожди Нового порядка хотят навязать миру именно эту тоталитарную демократию, как утверждаете Вы, а не демократию либеральную? Вам еще нужно доказать свой тезис.
М.С.М.: С этой целью мы и начали наш разговор. А в верности моего тезиса можно убедиться, оценивая то, что происходит сейчас на Западе и у нас.
В.Д. Поэтому перейдем к вопросам современности - вопросам, которые касаются всех нас. Одним из первых под прямым ударом нового мирового порядка оказался наш сербский народ: со всех сторон окруженный, смятенный и ошеломленный, что к нему спиной повернулись те, кого он считал своими союзниками, внутренне расслабленный и запутанный, он обвиняется за все грехи мира сего, сравнивается с нацистами, приковывается к столбу позора без права защиты. Откуда такое? Поскольку Вы живете на Западе со времени окончания Второй мировой войны, то имеете возможность объяснить нам, действительно ли атака со стороны Запада такова, как мы слышали о ней, или дело в некоторой склонности сербов преувеличивать (кое-кто называет происходящее «геноцидом средств массовой информации над сербами»).
М.С.М.: Если речь об «атаке средств массовой информации», могу Вам лично засвидетельствовать, что она в тысячу раз хуже, чем Вы себе представляете, однако направлена не только против сербов, но и против всех народов «демократических», хотя не в одинаковом плане и смысле. Как Вы думаете, кто из выдающихся социологов одержал победу в ХХ веке? Через несколько лет человечество входит в ХХI век, потому вполне правомерно ставить такой вопрос. Кто-то скажет, что победил Маркс. Вы, возможно, думаете о ком-то из его критиков. Нет. Победитель - французский социолог Габриэль Тард (1843-1904) [20]. Вероятно, Вы слышали о нем, если не читали его работ. Он занимался изучением имитации и социального миметизма. Сначала понятие «имитация» для него было позитивным. Ребенок развивается, подражая. И чем шире круг людей около него, чем больше число примеров для подражания, тем подражание более здраво и успешно. Конечно, имитация должна быть подвергнута контролю и руководству вплоть до возраста зрелости. Но со временем Тард обнаружил возможность коллективного злоупотребления имитацией - когда обратил внимание на роль прессы в общественной жизни и ее влияние на массы. Он осознал ее «великую мощь, которая должна постоянно возрастать», ее способность создать «одну огромную толпу, абстрактную и суверенную, которую назовут «общественнным мнением» и произвести «грандиозное объединение» в национальном и мировом планах [21]. Однако, анализируя психологию толпы - которую он, как и Густав Ле Бон, отличает от «публики», - Тард открыл закон, который сегодня звучит пророчески: «К несчастью, все коллективы подобны в одном - в их печальной склонности загораться завистью и ненавистью. Для толп потребность в ненависти соответствует потребности в акции. Пробужденное восхищение их далеко не заведет; но дать им объект ненависти - значит, открыть путь их акции, которая, как известно, по сути своей деструктивна» [22]. Тард знал, что мощь прессы может зажечь и «публику» одной газеты, превращая ее в толпу: «Открыть или придумать некий новый объект ненависти, предназначенный для публики - это одно из самых надежных средств, как человеку стать королем журналистики. Ни в одной стране, ни в какой временной период апология не имела столько успеха, как клевета» [23].
В.Д.: А что бы он сказал, если бы знал почти неограниченные возможности радио и телевидения?
М.С.М.: Остановимся пока на «невинных» влияниях масс-медиа на массы. Имеется в виду нижняя ступень, где средства массовой информации еще не вызывают ненависти против кого-то, а ограничиваются обычными известиями и программами. Уже на этом уровне мы заметим, что через имитацию и миметизм массы дрессируются, как животные в цирке. Возьмем, к примеру, разговорный язык. Он оказывается в зависимости от моды, а мода зависит от лексикона, которым ежедневно пользуются ведущие и журналисты на радио и телевидении. На протяжении последних десяти лет самым модным и популярным выражением во Франции стало «un petit peu» (немножко, немножечко) - вместо «un peu» (немного). Если хотите быть хорошо заметным, нужно хотя бы однажды употретить «un petit peu», независимо от предмета разговора. А еще лучше, если вы будете это выражение употреблять в каждом предложении или даже многократно в одном и том же предложении. Если бы во Францию приехала девочка, не знающая даже двух французских слов, но на вопрос, говорит ли по-французски, ответила с милой улыбкой: «un petit peu», она бы сразу привлекла к себе симпатии.
В.Д.: И это, вероятно, не единственный пример?
М.С.М.: Есть, конечно же, и ряд иных слов - собственно, общих мест, - которыми непременно следует употреблять, ежели хотите пользоваться авторитетом делового и модерного человека: «incontournable» (непременный), «avancée», «partenariat», «mise du dispositif en place» (вынесение приговора здесь же или на месте действия). Последнее употребляется без разбора - не важно, речь идет о прибытии французского воинского контингента в Боснию, о тушении пожара на Корсике, о полиции во время уличных демонстраций, о подготовке хирургической операции или о последней школьной реформе. Вместо «oui» (да) принято отвечать «absolument» (абсолютно) или «tout à fait» (совсем). Когда произнесете несколько предложений, желательно прервать мысль выражением «mais bon...» (ну, хорошо). Желая сказать «по поводу», лучше, если воспользуетесь выражением «au niveau de» (на уровне). Прежде французы имели много способов сказать «по поводу»: à propos de, en ce qui conerne, au sujet de. А сейчас вместо «по поводу бомбардировок Сараева» скажут «на уровне бомбардировок Сараева». По-французски это звучит так же глупо, как и по-сербски, но «так сейчас говорят». Пока я еще активно работал, приходилось вести переписку с филиалами в стране. И вот когда я принес составленные письма на подпись шефу, он их отверг, презрительно посмотрел на меня и подал «образец» письма для будущих ответов - составленный исключительно из общих мест. И не беда, что на конкретно поставленный вопрос он в последнем предложении отвечал: «Если имеете какие-либо проблемы, не медлите обращаться к нам». Главное, что вставлено было его любимое «не медлите» - «n'hésitez pas» .
В.Д.: Таким образом французский язык будет заметно обеднен.
М.С.М.: Причем в самый короткий срок. Школе «Берли» скоро не придется составлять учебники «Французский язык в сто уроков». Достаточно будет издать «Французский язык в сто слов». Но имитация действует еще разрушительнее, когда начинает искажать язык. Слово «уже», по-французски «déja» (читай: «дежа»), миллионы французов сейчас произносят как «джа», подобно слогу в турцизме «джáмия, хотя ударение на первом гласном звуке требует открытого «е». Лет тридцать тому назад кто-то на телевидении удосужился исказить латинское выражение «et caetera» (и так далее), которое они произносили «et caetera» или с одним только «е», тогда как сейчас произносят «eК саetera». Кто-то в свое время подбросил «К», и миллионы следуют за ним. А из английского «week end» некто выбросил «d» - и сейчас большинство французов произносят «week eN». Однажды я присутствовал на телевизионном интервью с директором известного автомобильного завода и слышал, как он слово «une espéce» (одна разновидность), которое во французском языке, как и в сербском, женского рода, переделал на мужской род. Уже на следующий день мне довелось встречать людей, несознательно его имитирующих, произнося «un espéce» (один разновидность). И зараза потом распространилась. Да, хуже всего коллективное косноязычие, именно как начало косноязычия миллионов. В настоящий момент оно сводится к артиклям мужского и женского рода «le» и «la», предлогу «de» (от) и местоимению «qui» (который). В соответствии с новейшей модой, следует повторить дважды, а еще лучше трижды «de, de, de», что отражает, якобы, колебание или раздумье. Скажем: «lapeur de, de, de loup» (cтрах от, от, от волка). Аналогично с «le» и «la». Зять одного из французских государственных деятелей не смущается на телевидении «размышлять» с помощью «de, de, de». А один мой французский родственник в каждом предложении употребляет «de, de, de», «le, le,le» и «la,la,la», что придает его речи особый музыкальный эффект. Теперь представьте себе, что некий популярный человек на телевидении произнесет, заикаясь, слово «piquage» (укол, действие укалывания). И миллионы французов сразу же начнут вслед за ним заикаться, по законам имитации.
В.Д.: Разве никто, кроме Вас, это явление не заметил и публично не осудил.
М.С.М.: Кто-то, должно быть, заметить, но не осудил никто. Недавно Жак Тубон (Jacques Toubon), министр культуры, провел языковую реформу, которая заключается в исключении английских варваризмов из французского языка, но не осмелился осудить карикатуры средств массовой информации, которые этот язык обезображивают. Данный вопрос остается «табу». А разве могло быть иначе? С одной стороны - миллионы оглупленных, а наверху - те, кто не станет уничтожать машину, которой пользуется. Зачем я все это Вам рассказываю? А потому, что по тем же правилам осуществляется масс-медийный геноцид над сербами. Достаточно придать имитации убийственный характер, «придумать новый объект ненависти», по определению Тарда, и бросить его в пасть львам. Стоит отметить, что в настоящий момент на прицеле западной пропаганды как народ, которому грозят уничтожением, находятся лишь сербы. Во время Горбачева подобная пропаганда поднялась и против русского народа, но она улеглась после распада Советского Союза и прихода к власти Ельцина. Поэтому не стоит удивляться, что, согласно «зондажам», около 60% французов желает военной интервенции против сербов. От позиции по отношению к сербам зависят и карьеры общественных деятелей, генералов или людей искусства. Жака Мерлино, помощника директора парижского «Канала-2» я не видел больше по телевидению после того, как появилась его объективная книга «Нехорошо говорить всю правду о Югославии» [24]. Когда какой-нибудь не отставной генерал осмелится высказать свое мнение о югославском конфликте, он непременно отметит мимоходом, что считает сербов «агрессорами». А когда некий певец желает устроить себе «презентацию», он, подобно Сарду, по телевидению изъявит готовность пойти воевать против «сербских гадов» и вскоре после этого получит знак Почетного легиона. В связи с операцией в одной из парижских больниц врач моего участка послал меня к своему коллеге-хирургу в другой участок с сопроводительным письмом. Я, желая узнать что-нибудь подробнее о состоянии своего здоровья, несдержанно бросил взгляд на то письмо и прочитал: «Посылаю к тебе Марка Марковича. Он серб». После четырехлетней антисербской пропаганды это хуже, чем в случае, когда бы написано было: «Посылаю к тебе М.С.М. Он гангстер». Так выглядит новый мировой порядок «на месте».
В.Д.: В тексте «Сербский апокалипсис по Ф.М.Достоевскому», как и в некоторых других своих статьях, Вы предупреждаете о возможности начала Третьей мировой войны, которая бы представляла большую опасность для православных народов (русских, греков, болгар и т.д.). На чем Вы основываете такой прогноз, во многом действительно апокалиптический?
М.С.М.: Учитывая упомянутую выше практику средств массовой информации, бандитское разрушение Югославии, которое противоречит основным принципам международного права, а также план, который уже годы проводит в жизнь Трехсторонняя комиссия, это уже не прогноз, а вывод. Весь политический и пропагандистский аппарат Запада угрожает прежде всего православным народам. Сербия - первая на очереди, как нижняя костяшка «домино», и если она повалится, все остальные повалятся одна за одной. Запад нам, как очевидно, уже приготовил новые очаги на Балканах: Косово, Македонию, а теперь и Черногорию. Если так продолжится, воскреснет Оттоманская империя, а в конце концов дойдет очередь и до России. Без совместного отпора нет никаких перспектив и надежд, что это сметроносное колесо остановится. Царская Россия некогда эту игру смертельных врагов Православия понимала настолько, что готова была прежде поставить на карту свое существование, чем оставить Сербию. Сейчас Солженицын считает, что России нечего искать на Балканах [25]. Большие писатели - не обязательно большие политики. Такой ложный «прагматизм» теряет из виду жизненное значение православной солидарности. А потом, когда Россия потеряет всех своих союзников и останется в одиночестве, то даже и Солженицын признает свою самоубийственную близорукость, но тогда уже будет поздно.
В.Д.: А есть ли решение? В одном своем тексте, который вызвал отклик у многих православных сербов (и не только у них), Вы предложили Союз православных народов. Что это за союз и каково место его в новом европейском и мировом порядке?
М.С.М.: Я убежден, что такой союз - единственный выход, который Бог нам оставил. В обозримом времени это должен быть союз военный прежде всего, а позднее, вероятно, стала бы возможной и конфедерация. Но даже военного союза изначально было бы достаточно, чтобы изменить преступный характер нового европейского и мирового порядка. Когда бы в один прекрасный момент стало ясно, что такой православный блок не удастся уничтожить, тогда следовало бы установить дружеские отношения с Европой на Западе и с Китаем на Востоке, чтобы осуществился наконец идеал русских евразийцев прежнего времени. В этом смысле я искренне верю, что Союз православных народов был бы наилучшим, из возможных, вкладом в новый европейский и мировой порядок, поскольку он бы предотвратил третью мировую войну, для которой наша нынешняя слабость оставляет открытыми ворота. Само по себе разумеется, что не надо ждать провиденциальных вождей, которые не были бы пешками и проводниками нынешнего нового порядка. Наш долг - уже cейчаc, каждому на своем участке, закладывать фундамент и готовить основу для будущего православного сообщества. Здесь я имею в виду прежде всего решающую роль Православных Церквей и мобилизацию молодежных организаций.
В.Д.: И, наконец, вопрос личного характера. Со времени Второй мировой войны Вы не были в Сербии, не сталкивались с современной реальностью жизни сербского народа, который под коммунистическим ярмом несколько изменил свой облик. И все-таки, как гражданин Франции, вы не впали в искушение (подобно некоторым «независимым» интеллигентам и на родине, и в рассеянии), чтобы свой народ обливать грязью перед всем миром, чтобы отрекаться от него и требовать для него еще большей кары за непослушание «международному сообществу». Что же в Вас все-таки неизменно поддерживает патриотизм?
М.С.М.: Во-первых, это укорененность в народных и семейных традициях. Рассказы о Косово, о сербских героях и войнах родили во мне с раннего детства предощущение, что и я некогда пойду на войну. А еще я имел счастье и в основной школе имени короля Петра, и во Второй мужской гимназии учиться у элитных педагогов. Благодаря семейным связям я рано познакомился с нашими писателями и художниками - Велмар-Янковичем, Симой Пандуровичем, Божидаром Ковачевичем (самым любимым моим преподавателем), Вельком Петровичем, Бранимиром Чосичем и Марком Царом. Брана Чосич меня впечатлял своей добротой, а Сима Пандурович - своей блестящей эрудицией в области литературы. Cидя с моим отцом в кафе белградской Скадарлии, он мне, гимназисту, проявляя невероятное терпение, отвечал на вопросы по литературе и эстетике. Из наших умных женщин я знал Ксению Атанасиевич, Елену Димитриевич и Елену Спиридонович-Савич - нашу соседку и дальнюю родственницу, которая сияла своей духовной красотой. Был таже знаком лично со многими нашими актерами и оперными певцами - особенно с Добрицей Милутиновичем, Рашей Плаовичем (незабываемым Гамлетом) и Жарком Цвеичем. Когда меня отец впервые представил Добрице, тот, как на сцене, произнес: «О, Марко! Это геройское имя!». Это театральное восклицание было для меня одновременно и призывом, и напоминанием. Позднее, в Париже, Станислав Краков познакомил меня с Милошем Црнянским, перед его возвращением в Югославию. Он не мог смириться с судьбой, остаться заживо закопанным в эмиграции. Наведывал я также Лондон, чтобы поклониться Слободану Ёвановичу. Он поразил меня своей памятью. Когда узнал имена моих предков, сказал с улыбкой: «Да это полная панорама сербской политической жизни: дед по отцовской линии - либерал, дед по матери - прогрессист, а отец - радикал». В 50-е годы я активно сотрудничал с Велмар-Янковичем в эмигрантском журнале «Свободная Югославия». В одном своем письме из Америки владыка Николай мою работу в диаспоре благословил, письменно, а до того, в годы войны, я имел честь лично получить благословение от отца Иустина Поповича, будущего владыки Хризостома Воиновича и отца Иоанна Рапаича.
В.Д. Пожалуй, этих сохранившихся прекрасных воспоминаний о встречах с отцами Сербской Церкви и сербской интеллигенцией было бы все же недостаточно, если бы вы не имели контактов с более широкими слоями народа, особенно с сербскими крестьянами во время Второй мировой войны?
М.С.М.: Думаю, вы правы. Активное участие в войне дало мне возможность обойти Сербию и пройти по Боснии. Тогда я открыл для себя облик сербского крестьянина как хозяина и воина. Встречались иногда люди, бывшие бойцы Солунского фронта, которые мне своим видом и мудростью напоминами представителей нашей знати и носителей власти средневековья. Наблюдая их как воинов, я узнавал все их слабости, но и достоинства, которым несть числа. Я удивлялся их силе переносить голод, холод, бесконечные пешие переходы, вражеский огонь, раны, болезни и окопную грязь. Тогда пришел к выводу, что мы - народ, созданный для страданий. Поскольку наша историческая судьба - веками терпеть голгофские муки, Бог даровал нам некую чудесную силу, чтобы мы этот путь выдержали. Не знаю, есть ли в Европе еще народ, кроме русских, способный нести такой крест. Однако самые сильные впечатления остались у меня от матери-сербки. Не было селения, в котором бы меня сербская мать не поддержала, не благословила. В одной боснийской деревне - если не подводит память, в день святителя Николая, - я попал в дом, где все было приготовлено для прославления святого покровителя. А была в доме одна лишь женщина, встретившая меня так, как будто я ей сын родной, и сказавшая: «Мужа моего убили усташи, а сын в партизанах. Видно, сам Бог тебя послал заменить хозяна и зажечь свечу». Сербская женщина остается в душе моей как одна из наибольших святынь. Но даже если бы я все это забыл - а кто бы мог вырвать такие корни? - меня бы пробудила сатанизация Сербии на Западе. Вспомните евреев, которые некогда чувствовали себя немцами или французами, а некоторые даже и забывали, что они евреи, вплоть до начала нацистских гонений, когда стали осознавать свое происхождение и со своими соплеменниками добровольно пошли на смерть. Такая способность к жертве проявилась и у меня. И почувствовал ее не только я. Мой младший сын, который имеет чин поручика французской армии в запасе и который никогда не видел Сербии, как-то мне признался: «Не бойся: если меня мобилизуют на войну против сербов, я лучше соглашусь на тюрьму».
Разговор велся в Ерисосе, в сентябре 1994 г.
Перевод - проф. Иван Чарота
Примечания:
[1] Hannah Arendt. Le système totalitaire. Paris, Ed, du Seuil, 1972.
[2] Платон. Република. Књига V. C. 459-560.
[3] Аристотел. Политика, I, 1252 до 26 sq.
[4] Hippolyte Tainе. Les origines de la France contemporaine, t. I. L' Ancien Regime, Paris, Hachette, 1880.
[5] Jean-Jacqes Rousseau. О неравенстве между людьми. I.
[6] Jean-Jacqes Rousseau. Об общественном договоре. I, 6.
[7] Там же, II, 6.
[8] Там же, II, 7.
[9] Там же, IV, 8.
[10] Там же, IV, 8.
[11] Jean-Jacqes Rousseau. Эмиль. Кн.II.
[12] Mathiez Albert. Le boleherisme et le jacobinisme. Commentaire, 1989, Paris, 351-357.
[13] Jean-Jacqes Rousseau. Об общественном договоре. I, 2.
[14] Jean-Jacqes Rousseau. О неравенстве между людьми. II.
[15] Talmon J.L. Les origines de la démokratie totalitaire. Paris, Calmann-Lévy, 1952/1956. P.12.
[16] Babeuf Grachus. Manifeste des égaux in Historie de la conspiration pour l'égalité par Buonaroti. Paris, 1985. P. 70.
[17] Bertrand de Jouvenel. Du pouvoir. Historie naturelle de sa oroissance. Paris, Constant Bourquin/Bibl. Du Cheval ailé, 1947. P.208, 431.
[18] Цит. По: Talmon J.L. Op. Cit. P. 395.
[19] Krocker Lester G. Rousseau et la voie du totalitarisme in Rousseau et la philosofie politique. Paris, P.U.F., 1965. P.104-105.
[20] Tarde Gabriel. Les lois de l' imitation. Paris: Félix Alcan, 1904 et L'Opinion et la foule. Paris: Félix Alcan, 1922.
[21] Tarde Gabriel. L'Opinion et la foule. Paris: Félix Alcan, 1922. P. 153-158.
[22] Там же. С.59.
[23] Там же. С.59.
[24] Merlino Jacques. Les vérités yougoslaves ne sont pas toutes bennes à dire. Paris: Albin Michel, 1993.
[25] Soljénitsyne Alexandre. Le «problème russe» à la fin du XX -e siècle. Paris: Fayard, 1994.
