Символы государственности России как выражение саморазвития её исторической идеи

Я глубоко убеждён, что совокупность наших символов замечательно отражает идею того,
что мы должны взять из истории, чтобы не разрушить единую ткань исторического процесса,
вне которого не может формироваться ни личность, ни общество, ни государство.
Патриарх Московский и всея Руси Кирилл

В своём отклике на статью К.Сёмина, вызвавшем достаточно бурную дискуссию, А.Д.Степанов, будучи историком-профессионалом, конечно же, не мог не вспомнить о самόй истории, однако, отметив, как человек православный, что «исторический процесс объясняется действием Промысла Божия», предпочёл ограничиться всего лишь констатацией «загадочности природы исторических явлений», оправдывая свою позицию тем, что «для неверующих или маловерующих людей это - тарабарщина». Так что пришлось ему обойти молчанием кощунственный «диалог», придуманный Сёминым, который должен, по его мнению, сопровождать «переход национально-ориентированной, правой, православной мысли на левые позиции»; прибегнуть к предложению приспособиться «к движению маятника истории»; в том же, что касается «создания новой идеологии, идеологии, соединяющей пространства и времена», довольствоваться одной лишь опорой на «наследие русской политической мысли ХIX века». Впрочем, умеренность позиции автора, ввиду нынешнего разнобоя в трактовке исторического процесса, не отличается особой оригинальностью в православных кругах. Более того, ей вполне соответствует ответ председателя Синодального информационного отдела Московского Патриархата Владимира Легойды в его последнем предновогоднем интервью РИА «Новости» на вопрос о выборе «единого, усреднённого, сглаженного варианта истории» в качестве основания построения будущего: «Пусть продолжается академическая дискуссия, пусть будут разные теории, концепции, разные общественные позиции».

Вместе с тем, значимость предельно умиротворяющих суждений А.Д.Степанова сводится, по существу, на нет его же итоговым заключением: «Но прежде надо ответить на главный вопрос: что такое Россия? Это - часть западной цивилизации, отставшая в своем развитии и призванная полностью перенять западные ценности, а следом и технологии; это "мост между Западом и Востоком"; либо это самобытная цивилизация со своими представлениями о должном, со своими традициями государственного и общественного устройства, которые надо не перестраивать на западный манер, а отстраивать на русский лад». Ведь продолжающееся брожение умов в России, сопровождающееся, в частности, поисками государственной идеологии, порождено, по существу, именно такой постановкой вопроса. Уместно в связи с этим привести достаточно исчерпывающее определение идеологии, предложенное Сергеем Хоружим: «Идеология - конструкция сознания, придающая идеалу нормативный характер, утверждающая его господство в сознании и превращающая стремление к нему в доминанту». Совершенно ясно, что какие бы то ни было связанные с идеалом нормативы - порождение секуляризованного (обмирщённого) сознания; для православного же мировосприятия речь в таком случае может идти лишь о Господе нашем - Иисусе Христе. А коли так, то по отношению к православной России объяснение исторического процесса проявлением Промысла Божия требует признания многовекового саморазвития присущей именно ей исторической идеи - христоцентризма (логоцентризма). В такой постановке вопроса нет ничего нового - это следует из историзма православного мыслителя ХХ века Алексея Лосева, выраженного следующим умозаключением: «Для меня последняя конкретность это - саморазвивающаяся историческая идея, в которой есть её дух, смысл, сознание и есть её тело - социально-экономическая действительность». Будь лосевский подход к настоящему времени достоянием православной общественности, вопрос о выборе «единого, усреднённого, сглаженного варианта истории» отпал бы сам собой.

Опираясь исключительно на исторический идеализм Лосева, нетрудно убедиться в том, что именно саморазвитие христоцентризма (логоцентризма) определило основные особенности тысячелетнего развития русской материальной и духовной культуры. Благодатная почва для такого осмысления обнаруживается в интервью Святейшего Патриарха Кирилла программе «Вести» в нынешний праздник Рождества Христова. Предложенный им ранее участникам пленарного заседания XVIII Всемирного русского народного собора тезис о «великом синтезе», не только нашёл здесь своё развитие, но и приобрёл подлинно промыслительную значимость. Ведь сопоставления, в которых выражается ясное осмысление Его Святейшеством присущего самόй истории символизма: «вера - Древняя Русь; державность - Российская Империя, справедливость - революция, солидарность - советское время, достоинство - новая Россия», проявляют (если воспользоваться лосевской терминологией) «физиономически-выразительно» и «символически-бытийственно» наличие в сменяемости этапов одной-единственной исторической идеи. Более того, уделяемое в интервью особое внимание главным государственным символам сегодняшней России даёт возможность сохранить вполне конкретную направленность дальнейшего обсуждения.

Глубина осмысления православной веры в Древней Руси обнаруживается уже к середине XI века в «Слове о Законе и Благодати», которое, как считают историки, было произнесено первым митрополитом из русских Иларионом на хорах киевского Софийского собора перед Ярославом Мудрым и его окружением. Следует, однако, предположить, что, сама по себе идея христоцентризма (логоцентризма) смогла обрести в России словесное выражение в необходимой полноте лишь с переводом (начиная с XII века) на церковно-славянский трудов прп. Иоанна Дамаскина. Формируя византийское боговидение, он, конечно же, обращает внимание на то, что Иисус Христос по своей человеческой природе подобен людям в полноте определений человеческого естества, причём, следуя Халкидонскому догмату, подтверждает, что в Нём нет человеческой ипостаси, а есть лишь Божественная, то есть Он - Абсолютная Личность (Логос). Но если так, то, по утверждению святителя, само человечество во Христе «воипостасно» Логосу, следовательно, всё, приобретённое Спасителем по человечеству, сообщимо и соразделимо со всем единосущным Ему человеческим родом. А ведь это означает, что сама человеческая природа Христа создаёт вместе с Ним особую мистическую общность - Богочеловечество как целостный организм. Отсюда со всей непреложностью следует, что православный христоцентризм является по сути логоцентризмом, который никоим образом не может переродиться (здесь приходится забегать вперёд) в антропоцентризм (рациоцентризм) Запада, напрочь оторванный от Божественной природы Христа и названный Лосевым «абсолютизацией человеческой личности».

Саморазвитие именно этой исторической идеи сопровождало, естественно, и появление в период правления Ивана III, чьей женой стала племянница последнего византийского императора София Палеолог, в качестве государственного герба двуглавого орла, который символизировал в Византии симфонию державной (светской) и церковной (сакральной) властей. Впрочем, как показали дальнейшие события, прежде всего, отмена Петром I патриаршества, симфония эта оказалась порушенной. К тому же петровский триколор в качестве российского торгового флага подчёркивал приверженность первого императора России, «прорубившего окно в Европу», культивируемым западным христианством мирским ценностям. Да и осуществлённые незадолго до этого реформы патриарха Никона в известной мере открывали путь к секуляризации (обмирщённости) сознания верующих. Тем не менее, можно предположить, что в период самодержавного правления в России значимого ослабления саморазвития логоцентризма, скорее всего, не произошло, поскольку он оставался укоренённым в самόм жизненном укладе русского народа - бытовом православии, не говоря уже о монашеской среде. А появление в 30-х годах XIX в. триады «Самодержавие. Православие. Народность» в противовес столь популярному в просвещённой Европе девизу «свобода, равенство, братство» свидетельствует о попытках способствовать и на государственном уровне дальнейшему саморазвитию этой идеи.

Более сложные времена настали, когда Европа стала поставлять свои «плоды просвещения» в Россию «крупными партиями», - из семян их на чужой для них почве произросли неизвестные ей самόй мутанты: русский нигилизм, русский анархизм, русский коммунизм. Что же касается революции, то она (что весьма убедительно обосновал в интервью Святейший Патриарх) была вызвана неугасимым стремлением ко всеобщей справедливости, присущим православному сознанию. Однако, направленный из его глубин императив, оказался адресованным богоборческим по самόй своей природе силам, которые не преминули тут же воспользоваться предоставленной возможностью. И приход безбожной власти, опирающейся на воинствующий атеизм, должен был, казалось, не только покончить с дальнейшим саморазвитием логоцентризма в России, но и уничтожить даже его следы. В действительности же этого не случилось.

В свете всё того же лосевского историзма нетрудно прийти к выводу, что социальная утопия, вызревшая в лоне европейского рациоцентризма, с её опорой на диктатуру пролетариата, обосновавшись в России, оказалась не в состоянии устранить саморазвитие логоцентризма, хотя и значительно исказила его. Произошло иное: большевистская идеология превратила здесь марксов культ класса в культ личности, но не абсолютизированной на европейский лад, а поистине обожествлённой - в культ вождя. Духовная обращённость к Богу, - основа православной соборности, - была сориентирована на вождя, превратившись во всенародную любовь к нему, а боязнь погубить бессмертную душу за грехи, направлявшая верующего к покаянию, сменилась всеобщим священным страхом, порождавшим внутреннюю цензуру в дополнение к государственной. Соцреализм в литературе и искусстве, выполняя прямой партийный заказ, усердно пытался сориентировать сложнейшую гамму человеческих чувств и помыслов на единую историческую цель - достижение торжества коммунистического идеала (модификация цели все той же абсолютизированной личности). Таким образом, нетрудно убедиться в сугубо религиозном характере идеологических посылов формирования мировосприятия в советский период (по крайней мере, в пору сталинского правления), при полном отрицании каких бы то ни было вероучительных основ мировых религий и жестоких гонений на Православную Церковь, в первую очередь. Однако, несмотря на всё это, именно томý, что Святейший Патриарх обозначил в своём интервью как с о л и д а р н о с т ь, увязав её с сохранением в качестве символа новой России мелодии сталинского гимна, и суждено было не дать прерваться процессу саморазвития всё той же исторической идеи, определяющей судьбу России на веки вечные.

Упоминание в интервью мелодии сталинского гимна возвращает нас к предвоенным и особенно военным годам, когда надеждой и опорой государственного строя становится чувство любви народа к своей Родине, и можно даже предположить, что в ту пору патриотизм (patria - «родина») начал слегка теснить коммунистический идеал господствующей идеологии. Детский сад и школа, художественная литература и публицистика, кино и театр, как, впрочем, и прямая пропаганда, становились средствами воспитания патриотизма. Правда, определялся он прежде всего как «советский», стало быть, религиозные источники его пытались скрыть любыми способами. Между тем, «копнув» здесь чуть глубже, нетрудно убедиться в том, что исторические корни «чувства родины» в сознании русского народа уходят в духовную общность, воплощённую в Богочеловечестве и выражаемую в особом родстве («братья и сестры во Христе»). Говоря о неприменимости «общего аршина» к России, Фёдор Иванович Тютчев, прекрасно знакомый с «аршином европейским», был, конечно же, прав: здесь не годились представления об индивидуальной свободе в протестантском смысле, то есть означающие рационально осмысливаемую свободу выбора, - этому противопоставляется изначально присущее человеку природное свойство - воля, любые ограничения которой должны быть для него внутренне оправданны: ради чего (во имя чего) принимать их. Формально же навязываемые извне порядки и правила, при всей их рациональной целесообразности, вызывают внутреннее сопротивление и по возможности игнорируются. Диапазон проявления воли огромен: от лишённого каких бы то ни было сдерживающих начал стремления к самоутверждению до отвергающей какую-либо упорядоченность жажды разрушения, не исключая, подчас, саморазрушения. Инициировала она и братоубийственные войны, когда кровное родство князей лишь поддерживало взаимную враждебность. Причём, происходило это на территории Руси уже после принятия ею христианства, пополняя сонм как святых мучеников, так и обреченных на вечную погибель грешников.

Тем не менее, именно здесь православная вера сумела со временем укротить необузданность воли, закрепив родство не по крови, а по духу. В вере русский человек не просто смирял свою волю - он проявлял самоотверженность в борьбе с врагом ради родной Матери-земли и вместе с тем во имя Бога, становясь при этом неотъемлемой частицей телесно-духовной целостности - народа; всё, что оказалось включённым в круг его родства, было названо им Родиной. Европейские языки к смыслу этого понятия глухи. Вызревшее именно в России чувство Родины - это иррациональное ощущение личной сопричастности со своим родным общим; оно не имеет ни малейшего отношения к столь чтимому в странах западнохристианского мира чувству гражданственности. Сам Лосев выразил это чувство в строках, написанных осенью 1941 года в подмосковном Кратове (его квартира в доме на Воздвиженке была уничтожена вражеской бомбой): «Родина - всемогущая и родная для человека стихия, когда он чувствует себя не просто в физическом родстве с нею, а в духовном и социальном... Личная жизнь осмысливается как родовая жизнь, индивидуальная воля - как общая воля. Всё отдельное, личное, особенное утверждается лишь на лоне общего целого, нужного, сурового и неотвратимого, но своего любимого, родного - на материнском лоне своей Родины. Такая жизнь отдельного человека во имя Родины есть жертва. В жертве сразу даны как человеческое ничтожество, слабость, так и человеческое достоинство, сила. Принесённая жертва оправдана любовью к Родине, потому что нет любви без самоотверженности и самоотречения. Всякое страдание и труд на пользу Родины, всякое лишение и тягость, переносимые во славу Родины, осмысливаются лишь в меру жертвенности».

Без какой-либо натяжки можно утверждать, что имя Родины становится для человека священным, восстанавливая, тем самым, единство мирского и сакрального. Всё это и явилось особенностью становления государства Российского, если хотите, тайной России, совершенно недоступной «чужеземным мудрецам». И хотя, случалось, тайну эту использовали государственные деятели, далёкие не только от ортодоксальной веры, но и убеждённые богоборцы, она остаётся прямым свидетельством продолжения саморазвития логоцентризма в России. С этой позиции нельзя не признать глубокую символичность смены «Интернационала» в решающее для существования страны время сталинским гимном, в котором находила признание сплачивающая значимость Великой Руси и обозначалась ясная цель победы над посягнувшими на её свободу подлыми захватчиками. К тому же и обветшавший пролетарский лозунг с его глобалистскими задачами («весь мир насилья мы разрушим») вытеснялся из общегосударственной сферы, поскольку статус «Интернационала» с этих пор снижался лишь до уровня гимна партийного. И то, что сейчас, возвращаясь после многих десятилетий «на круги своя», Россия сохраняет мелодию сталинского гимна в качестве государственной символики, свидетельствует прежде всего о продолжении саморазвития её исторической идеи.

Невозможно не согласиться со значимостью приводимых Его Святейшеством в рождественском интервью примеров, свидетельствующих об общности интересов и энтузиазме, проявляемых в советский период, будь-то освоение целины или деятельность комсомольских молодёжных отрядов, как и с итоговой констатацией им наличия «многого другого, о чём воздыхают сегодня люди старшего и "среднестаршего" возраста». А ведь именно во «многом другом» нетрудно выявить, во-первых то, что позволило сохраниться рождённой в лоне Православия исторической идее в период правления отвергающей его власти, и во-вторых, назвать истинную подоплёку того, что послужило причиной самогό «воздыхания». Прежде всего следует обратить внимание на то, что в социальном заказе, или, если быть более точным, императиве, адресованном власти, позиционирующей себя в качестве общенародной, не могли не найти отражение сострадательность и милосердие, неотъемлемые от образа мысли русского народа, его стремления к справедливости, поскольку первоисточником их служила убеждённость в присущей Господу Иисусу Христу милости к сирым и убогим, слабым и обездоленным, чей удел - страдание. Отсюда следовало, что в законодательных актах, экономической политике государства должна была учитываться необходимость соблюдения ряда социальных гарантий, явно или неявно предусматриваемых таким заказом-императивом. Но ведь именно это в той или иной степени оказалось воплощённым в сложившихся в советский период системах здравоохранения, образования, социального обеспечения, культурных и спортивных учреждений и пр., - монолитном здании, выстроенном на фундаменте общенародной собственности и ... безжалостно разрушенным за последнюю без малого четверть века всего лишь для того, чтобы расчистить путь «рыночной экономике». Как же не «воздыхать» обо всём этом в существующих на сегодняшний день условиях?

И ведь полная непререкаемость содержится в рубленых фразах опубликованного ещё в 1999 году манифеста «Правый поворот»: «Нам нет нужды решать вопрос о том, насколько рыночной должна быть экономика в России. Нам нужно просто добиться того, чтобы нашу экономику не уродовали никакие социалистические затеи, а рыночной она окажется автоматически и автоматически же потребует формирования прочного фундамента частной собственности». Но ведь это, в свою очередь, означает, что автор манифеста, - министр экономического развития в нынешнем правительстве РФ, - напрочь лишён способности осознавать соответствие «социалистических затей» расположению души народа России к справедливости, имеющему религиозную природу. «Автоматически рыночной» экономика в России так и не стала, да и «вручную» сделать её таковой не удастся, как раз потому, что суждено ей быть всего лишь внешним выражением саморазвития присущей России исторической идеи, которой изначально чужд примат рыночных отношений. Что же касается «рыночной экономики», то не составляет особого труда обнаружить её сугубо религиозные истоки, обратившись к пониманию основ всё той же справедливости «отцами-основателями» - верными адептами кальвинизма, положившими начало формированию американского национального сознания: преисполненные веры в Божественное предопределение, они исходили из того, что милости Бога удостаиваются лишь активные люди, занятые богоугодным делом, то есть предпринимательством; бедность же, сама по себе, вне зависимости от её причин, - признак утраты этой милости. И не что иное, нежели их несгибаемая вера оказалась исторической предпосылкой нынешних претензий США на лидерство, а точнее, на мессианство. Правда, на пути, некогда избранном «праотцами», дело божье в условиях всеохватного духа прагматизма вскоре превратилось в чисто человеческое - бизнес, а богоугодная энергия предпринимательства - в двигатель механизма рыночной экономики. Но Россия-то здесь при чём? Ведь «правый поворот», который её до сих пор пытаются заставить осуществить, - всего лишь бездумное, или питаемое ложными посылками (что в данном случае одно и то же) горе-теоретиков продолжение попыток вытеснения изначально присущего православной России саморазвития христоцентризма (логоцентризма), совершенно чуждым её природе антропоцентризмом (рациоцентризмом).

Упоминаемое Его Святейшеством в рождественском интервью «достоинство» действительно выражено в словах гимна новой России. Но самим обществом оно будет обретено лишь после того, как на смену бесплодным поискам «общенациональной идеи», соответствующей нынешним временам, придёт восприятие общественным сознанием того, что «хранимая Богом родная земля» уже много веков остаётся ареалом саморазвития одной-единственной исторической идеи, заповеданной ей Господом. Свидетельством осознанности этого самим Святейшим Патриархом Московским и всея Руси Кириллом служит умозаключение, сделанное им в середине его интервью. Именно оно и явилось эпиграфом к настоящей статье.