(Семейная хроника)
Пролог
Ни свиста пуль, ни горячей толкнувшей волны воздуха.
Артёма обожгла близкая вспышка и оглушил грохот АК-74М.
Автомат был без «банки», громкий, темнота и тишина – полной.
Очередь оказалась короткой.
5,45 – коварный калибр, с двадцати метров даже свист пуль не слышен.
То, что очередь дали по нему – Тёмка понял сразу.
Давший её испугался сам.
- Свои, мать вашу! – Тёмка про своих крикнул почему-то не очень своим голосом. Не очень – потому что услышал его со стороны.
- Балу, это ты?
Стрелявший тоже потихоньку возвращался в себя, и в ответ нечленораздельно выругался.
Переполох произошёл из-за подрыва.
Посреди ночи сработала одна из мин, расставленных по периметру наших позиций.
Со стороны Днепровского лимана.
На побережье.
Вариантов подрыва было всего два: или ДРГ противника зашла на наши мины, или какая животина забрела.
В радиусе нескольких сотен метров уже лежало пара туш диких лошадей, подорвавшихся на «монках».
Могло быть и третье – порывом ветра сломало старую большую ветку, и она упала на проволоку растяжки.
Но ветра не было.
А подрыв был.
Поэтому взвод высыпал из блиндажей в окопы на усиление дежуривших на НП наблюдателей.
Один Артём замешкался, надевая броню, и вышел с опозданием минуты в полторы.
Вот его и приветил Балу, решивший, что это хохол заходит с тыла.
Спасла непроглядная черноморская ночь и ещё кое-что. Или Кто...
Но Тёмка в эту сторону сейчас не думал.
Балу, большой, как мультяшный мишка, по которому он получил позывной – мялся и немножко криво и растерянно улыбался.
Он умел так улыбаться, что ничего ему не скажешь.
В темноте было ни аза не видно, но Тёмка точно знал – товарищ улыбается.
- Ну, чего лыбишься, стрелок? Вот сходил бы я сейчас к тёще на блины... неизведанной длины...
К тёще.
Это была отдельная песня.
В общем-то, обычная, пересыпанная анекдотами, но с характерным «московским», оттепельным душком...
1 глава
Безделушкины
Августа Владленовна почему-то считала себя римской матроной. Хотя от матроны в ней было прямо скажем немного – сухая ближневосточная кость и плоть, которая к старости становилась ещё суше и ближневосточнее, провисая бесчисленными складками там, где в молодости блестел смуглый отполированный крымским солнцем полисандр или сандал.
Так ей говорили видевшие и ценившие её тело поклонники. Про полисандр. Иногда оговариваясь, и тогда получался полиандр[1], что звучало не совсем понятно, но ещё более пикантно.
И было тоже правильно, ибо Августа Владленовна только замужем официально значилась несколько раз, про всё же остальное говорить не будем, в её среде это хоть и обсуждалось, но не осуждалось.
Кстати, о среде. Папа Августы – Владлен Борисович – был осветителем в Театре на Таганке и неоднократно пил, по его словам, за сценой с самим Володей Высоцким. И не только с Высоцким.
Смуглая девочка росла, можно сказать, на подмостках.
Поэтому Гуся (а именно так повелось у домашних и близких приятелей – Авгуся или попросту Гуся) даже спустя годы после гибели Высоцкого, по-прежнему называла его «бедный Володя», Любимова «дядя Юра», Филатова «Лёнечкой».
Вспоминала, с папиных слов, историю, как на гастролях в Праге искали американские джинсы для Неёловой, разумеется, «Мариночки».
Последнее, то есть поиск, затруднялся тем, что «Мариночка была худа, как таракан».
Несмотря на погружённость в этот удивительный мир, профессию себе Гуся избрала нетеатральную и попробовала поступить в МГУ на филфак. Читала она всю жизнь жадно, правда – без особого разбору, как правило, то, что было модно в ту пору в её кругу.
Тем не менее, знание запрещённого в позднем СССР Солженицына и «гонимого» лауреата Сталинской премии Некрасова её не спасло от сокрушительного провала на экзаменах.
Потому что знание «запрещённых и гонимых» не заменяло и не отменяло в МГУ знания Пушкина.
И Толстого.
И Шолохова.
Который хоть и был «сатрап» и «штрейкбрейхер», и «певец коммунистического режима», но Нобелевскую премию по литературе получил всё-таки не за Чапаева, как выпалила на экзамене Гуся. В ответ на вопрос о главном герое романа Шолохова о Гражданской войне.
Дружный хохот экзаменаторов поразил её в самое сердце, и со словами «вы все здесь сатрапы» девочка в слезах выбежала из аудитории Гуманитарного корпуса на улице академика Хохлова.
На этом её борьба с режимом закончилась, прочитанный в перепечатке под одеялом и с фонариком Солженицын, после его официального и триумфального издания на Родине, был Гусочке уже не интересен.
А интересным стало то, что в её возрасте интересно любой девочке, вне зависимости от того, исполнено её юное сердце тайным презрением к кровавому режиму или оглушено восторженными славословиями комсомольских вожаков, громогласно просивших «убрать Ленина с денег»[2] на стадионах и у памятника Маяковскому.
Гусю заинтересовал противоположный пол. Удивительно, но выросшая среди актёров, суфлёров и монтёров сцены девочка не стала жертвой бурного нетрезвого романа в гримёрке.
Её папа всё-таки отвечал за весь свет на спектакле, часами просиживал в кабинете худрука накануне премьер, его уважали.
Может быть ещё и потому, что серьёзная девочка поводов не давала. «На филологический поступает».
Для актёров это было очень сложно. Семиотика. Структурный анализ. Сложнее была только модная в ту пору кибернетика.
Поэтому, несмотря на все свои тайные закулисные влюблённости, восемнадцатую весну Авгуся встретила всё ещё девственницей.
* * *
Утрата девственности свершилась у Гуси в общежитии МГУ, в недавно отстроенном Доме аспиранта и студента (ДАС), который столичные пошляки сразу же переименовали в «Дом активного секса». Как видим, не без оснований.
Её сердце сразил бородатый аспирант из Эстонии Питэр. За время недолгой абитуры Августы они очень быстро сошлись, буквально после нескольких случайных встреч.
Один Питэр счёл оглушительный провал Гусочки на экзаменах выдающейся антисоветской акцией, а ответ про Чапаева – блестящей и остроумной отповедью партократам. Фигой, которую наконец-то русская интеллигенция вытащила из кармана и во всеувиденье, громко и демонстративно показала большевикам.
Он говорил и ещё что-такое, но Гуся слушала уже только тембр его голоса и счастливо блестела глазами.
Через семь месяцев у них родилась Машенька, недоношенная, названная так отнюдь не из любви к русским сказкам и старине.
Умом и воображением Питэра в ту пору целиком и безраздельно владел запрещённый Набоков, по которому ему не давали защищать диссертацию.
То есть не то чтобы не давали, просто Питэру хватило его эстонской сообразительности самому не предлагать Набокова в герои своего научного исследования. Зато он решил отыграться на дочери. И вообще-то Машенька должна была стать Адой[3].
Но тут уже встал на дыбы дедушка Владлен и сказал, что внучки с таким именем у него не будет. Достаточно дочки, которую он по глупости разрешил назвать жене согласно римскому месяцеслову. Дедушка хоть и жил в этом странном альтернативном мирке по имени «Таганка», но взглядов был вполне традиционных, ибо прошёл войну, а не отсиделся в Ташкенте.
Может поэтому и Высоцкий нередко из прокуренной и невесёлой духоты гримёрок убегал к нему, «за сцену». Где можно было наконец-то не хихикать о «совке», а поговорить о жизни. И было с кем.
Поэтому родные сошлись на Машеньке[4].
И дедушке угодили, и очередную яркую антисоветскую манифестацию провели. О характере манифестации знали только двое (Питэр и Августа, которой он всё объяснил). Но от этого она была не менее важна и духоподъёмна для всех свободных людей мира, и приближала конец прогнившего коммунистического режима.
Питэр, по обыкновению, говорил ещё что-то такое, на Гуся не слушала. Сама выросшая без братьев и сестёр она наконец получила долгожданную игрушку, недаром в русском народе говорится: первый ребёнок – последняя кукла.
Впрочем, особо баловать девочку с первых дней не удалось. Результатом ожесточённых битв за имя новорожденной стали прохладные отношения между зятем и тестем, которого Владлен Борисович, сам москвич во втором поколении, постоянно тыкал рыбацкой мызой на берегу Балтики, откуда приехал бородатый филолог.
Поэтому в самом непродолжительном времени молодая семья переехала в дворницкую в Черёмушках, где Питэру свезло отхватить самую престижную на ту пору работу для творческих и околотворческих натур в Москве – работу дворником. У представителей альтернативной жизни в цене ещё были котельные, но там больше ответственности. К тому же Черёмушки оказались совершенно новым микрорайоном, с центральным отоплением и киношным лоском. На экраны только что вышел фильм всех времён и народов «Ирония судьбы, Или С лёгким паром!».
Таким образом молодожёны угнездились в самом эпицентре жизни и времени.
Если ещё добавить, что, за неимением ванной в дворницкой, семья на помывку каждую неделю ходила в общественную баню – переплетение киношной жизни и всамделишной оказалось чрезвычайным.
Питэр в этих семейных, а по большей части и самостоятельных походах в баню настолько вошёл в роль любимца женщин Лукашина, что это стало угрожать семейному благополучию.
Злую роль, по слову дедушки, с зятем сыграла «чухонская хромосома», которая не расщепляла алкоголь. Ну, или расщепляла его гораздо хуже «русской», не говоря уже про всё расщепляющую «еврейскую».
Когда Питэр после очередного гигиенического мероприятия вернулся в дом без бороды – Августа вздрогнула во второй раз.
Первый раз был, когда он привёл её с запелёнутой дочерью в дворницкую.
Тогда Гусочка, выросшая на Верхней Радищевской, впервые подумала, что свобода от родителей «совков» и государства могла бы выглядеть и посимпатичней.
Изнеженная девочка столкнулась с многими другими, доселе неведомыми ей атрибутами свободы – мытьём полов и посуды, необходимостью готовить себе и Машеньке, походами в магазин и, главное, стоянием в очередях, то есть тем, чем в прежней её жизни занималась мама.
При том, что доставал всё папа. И даже больше, чем всё.
Благодаря тетатрально-билетным возможностям и гастролям.
Попасть на спектакль с Высоцким – это, знаете ли, трёхлитровой баночкой чёрной икры не отделаетесь, дорогие гости из Астрахани. Не говоря уже про балычок или ласосинку с Дальнего Востока и прочие благорастворения воздухов со всех концов изобильного Союза.
И вот Гусочка осталась безо всех незамечаемых прежде благодатей. Ну, практически. Бабушка, конечно же, тащила кое-что для внученьки. С молчаливого неодобренья дедушки. Но по сравнению с прежним это было и в самом деле «кое-что».
Цена свободы оказалась непомерной.
Осознание этого совпало с окончанием аспирантуры её мужем, который без бороды стал гораздо симпатичнее, хотя и растерял всю свою филологическую брутальность.
Его распределили (не без его горячих и убедительных просьб) в Тарту.
И это стало третьим звоночком, потому что ехать во всесоюзный центр структурализма, хотя и в максимально несоветскую и благоустроенную Эстонию, но за тысячу километров от мамы – Гуся была не готова.
- Я не жена декабриста! – стукнула она кулачком по столу.
- Так ведь не в Сибирь, Гусочка, - попытался возразить Питэр на общесемейном совещании.
- Ну из Эстонии в Сибирь дорожка прямая, - пошутил дедушка Владлен, после чего эстонский филолог обиженно засопел и затих на весь вечер.
Не последнюю роль в расставании сыграло и то, что в с недавних пор Питэр с «заседаний кафедры» стал возвращаться густо попахивая не только коньяком, но и дамскими духами.
В общем, решили, что девочка болезненная, недоношенная, у неё слабые лёгкие, и прокуренная атмосфера творческих дискуссий во всесоюзном центре структурного анализа её добьёт, поэтому Гусочка с Машенькой пока останутся здесь. Сроки и окончательность этого «пока» предстояло ещё выяснить.
* * *
В счастливых детских воспоминаниях Машеньки, хоть и немного смазано, но незыблемо сохранились отголоски нескольких поездок с мамой на мызу. Дедушка Тойво и бабушка Салме, суровая серая Балтика, чёрный дедушкин баркас, на котором он выходил в море ставить ловушки, баснословно вкусная салака, как её здесь называли «райма», которую бабушка жарила на чёрной чугунной сковородке прямо на печке.
Папа с дедушкой, пившие домашнюю водку.
- «Шмыгалка», так она будет по-русски, - пояснял папа.
- Почему? – смеялась мама.
- Потому что её не пьют, а шмыгают! – серьёзно объяснял Питэр, – шмыг, шмыг!
- А-а, теперь я понимаю почему так много местных в прошлое воскресенье валялось на улицах райцентра. Нашмыгались!
- Трудяги, что ты хочешь. Всю неделю в море. Вот и нашмыгались.
Но таких весёлых минут было не много.
Чаще Машина мама сидела на крылечке одна, курила, подолгу смотрела на песчаное взморье, кудлатые бесприютные волны. А папа с дедушкой уединялись в бане, обсудить за стаканчиком «шмыгалки» перспективы осеннего хода салаки.
Хотя совершенно точно они ездили с мамой летом, Машенька не помнила, чтобы они купались у дедушки Тойво.
Море, купанье, солнечные брызги – это навсегда вошло в её жизнь вместе с Крымом, уже с другими дедушкой и бабушкой, московскими.
А на мызе всё было, как из какой-то давней сказки. Или чёрно-белого кино.
Машенька же, как и все советские дети (включая антисоветских), любила цветное.
* * *
Ещё Машенька запомнила папину квартиру, которую тоталитарное государство выделило молодому и многообещающему доценту Тартусского университета родом из деревни – в самом историческом центре города, просторную, трёхкомнатную. Недалеко от Ратушной площади.
Диплом и аспирантура МГУ высоко ценились на исторической родине Питэра, которого, несмотря на пока ещё достаточно скромные достижения – несколько публикаций в столичных профильных журналах – уже успели назвать «вторым Лотманом».
И кому это льстило больше – Питэру или самому мэтру[5] – было трудно определить.
Машенька запомнила Ратушу, неубиваемую булыжную мостовую на Ратушной площади, развалины Домского собора Петра и Павла на Домской горке, где находилась библиотека Тартусского университета, мосты через речку с невыговариваемым названием.
Само древнее наименование Тарту – Дерпт, красновато-кирпичный колорит улиц, дома с черепицей, соборы, магазинчики, мосты, всё это поразило девочку не меньше чёрно-белой сказки о рыбацкой мызе.
Августа Владленовна тоже полюбила тесную красоту тартусских улиц, уют кафешек, розы и ухоженные газоны везде, где только можно, местечковая знакомитость и родственность всех встречных и поперечных – всё это разительно отличалось от огромных каменных проспектов Москвы, разноплеменных и безликих толп приезжих или таких же толп уже угнездившихся в столице Советского государства. «Лимитчиков», как презрительно называли их в кругу москвичей во втором поколении знакомые Гусочки.
«Санаторий повышенной культуры» - отзывался о Прибалтике в целом дедушка Владлен, неоднократно бывавший там на гастролях с театром.
Было это похвалой или ругательством – Машеньке не разъясняли.
В эти счастливые поездки к папе на родину – Гуся и Питэр были вместе, пили вкусное чёрное пиво в кафешках, возвращались держась за руки поздно.
За Машенькой в такие вечера приглядывала тётка Питэра, тоже жившая в Тарту, правда, на окраине.
Увы, но совместная радость и близость родителей были редкостью, и хотя Машеньке об этом долго не рассказывали, но и Гуся, и Питэр уже начали жить в разные стороны, каждый своей жизнью.
...Дочь у Владлена Борисовича была единственная и любимая, поэтому после того, как чухонский зять исчез с горизонта, она возвратилась в семью ещё более любимой и желанной.
К тому же, несчастной.
«С мужем не повезло». Так решили в семье Ромаядиных (Гусочка сохранила за собой и дочерью дедушкину, «прославленную в театральном мире» фамилию).
Впрочем, нельзя сказать, чтобы Гуся сходила замуж напрасно, вернулась-то она с трофеем. Говорить о том, что дедушка с первых же дней в Машеньке души не чаял, думаю, излишне.
Трофей, по большому счёту, и достался однодетным и недолюбившим в своё время бабушке и дедушке.
А для Гусочки началась подлинная свобода.
Предоставив питание и воспитание дочери родителям, Августа Владленовна, ставшая наконец женщиной и как-то случайно даже матерью – впервые так остро и радостно оценила ту атмосферу, которая совершенно безо всяких усилий досталась ей с детства.
Предприняв, не совсем удачную, но честную попытку пожить своим умом, Гуся вернулась к родным пенатам во всеоружии только что распустившейся женственности, и в поисках потерянного понапрасну времени окунулась в увлекательную жизнь закулисья с головой.
Несмотря на всю театральную прославленность фамилии Ромаядиных, местечка в Театре на Таганке для Гусочки не нашлось, но Владлен Борисович без труда устроил её в находившуюся поблизости Библиотеку иностранной литературы, знаменитую Иностранку.
Как это не странно, работа в Иностранке Августу увлекла, видимо не сбывшееся филологическое нашло себя в библиотечном.
Наряду с заочным обучением в Кульке[6], Гуся со всем пылом нерастраченной молодости ушла в мир модных зарубежных писателей, редких или полузапрещённых изданий, театральных премьер и артистических квартирников, на которые съезжалась «вся свободомыслящая Москва».
Машенька к обоюдной радости сторон оказалась на полном попечении бабушки и дедушки.
О чувствах третьей стороны, собственно отца ребёнка, справлялись мало, хотя в структуралистском и постструктуралистском бытии Питэра образ «похищенной» дочери становился всё более и более навязчивым. Особенно за стаканчиком шмыгалки.
Пока Питэра, как и его прославленного шефа, преследовала удача и советский (в сокровенной глубине своей, конечно, антисоветский) структурализм был моден и привечаем в известных кругах творческой интеллигенции в СССР и на Западе – приглашения на международные конференции и симпозиумы следовали одно за другим.
Папа Питэр летал в свободный мир через Москву и привозил оттуда Машеньке дорогие и редкостные шмотки, а также книги парижских и немецких издательств с творениями постепенно разрешаемых в стране писателей.
Режим слабел, разрешённого становилось всё больше и больше.
Привозил он подарки и для возлюбленной жены своей Гусочки: тоже книги и шмотки; и тогда родители изображали для дочери любовь и взаимопонимание, даже спали вместе – по-дружески.
Машенька всего этого не понимала, но ей, как и любому другому ребёнку, нравилось, что папа и мама вместе.
В такие минуты она была счастлива.
Впрочем, дети обычно счастливы и во все остальные минуты. Кроме тех, когда они действительно несчастливы.
Примечания:
[1] Полиандрия – многомужество.
[2] Стихотворение А. Вознесенского «Уберите Ленина с денег» (1967).
[3] Героиня романа В.В. Набокова об инцесте «Ада»
[4] Героиня другого одноимённого романа Набокова.
[5] Ю,М. Лотман – один из основателей Московоско-Тартусской школы структурного анализа, завкафедрой Русской литературы в Тартусского университете в 70-е гг. ХХ века.
[6] Московский государственный институт культуры в Химках.
