1.
«Очень рад, много слышал. Читал. Нет слов. Единственный русский писатель… В то время, когда все пишут о газопроводчиках и комбайнёрах, вы единственный поднимаете голос в защиту русских церквей, русской природы, старинных парков, вообще всего русского. Берёзки — ещё не Россия. Берёзки растут и в Польше, и в Финляндии, и в Германии. Русский дух — вот что важно. А он есть в ваших книгах…» — вот так, почти с порога мы знакомимся с главными героями романа Владимира Солоухина «Последняя ступень»: Кириллом Бурениным (в котором сразу, конечно, узнается Илья Глазунов) и автором. Подзаголовок романа: «Исповедь вашего современника» и его эпиграфы (из «Апокалипсиса» и «Окаянных дней» Бунина) становится вратами, через которые мы должны войти в разреженное пространство духовного и начать восхождение — ступень за ступенью — до самого конца…
Да, роман-исповедь, роман–духовная лествица (обращение к Иоанну Лествичнику здесь весьма кстати), роман-пробуждение. Роман о человеке во времени, о самой «тайне времени» (стать посвящённым в тайну времени – и таким мог бы быть подзаголовок романа), о том, как родившемуся и выросшему в герметичной бутылке стерильной идеологии гомункулу открывается истина, и он превращается, шаг за шагом, в настоящего Русского человека (точнее — вспоминает себя настоящего). На этом пути перед ним шаг за шагом открываются неслыханные небеса и страшные бездны. И сама книга — большая и страшная. Лучшая книга. Главная книга Солоухина… И нам вместе с ней и её героем (нашим Вергилием) тоже предстоит пройти ад и чистилище, и взойти по ней, ступень за ступенью, чтобы, возможно, тоже испытать преображение. А, возможно, и нет – как повезёт, как кому положено Богом. Но давайте об этом чуть позже.
2.
Что первым делом вспоминают о Солоухине? Ну, конечно — виднейший представитель в советском писательском пантеоне почвенников, деревенщиков, «русской партии», противостоящей партии «либеральной». Причём представитель нерядовой. Не тот, кто стоит у поникшей берёзки и плачет по умирающей деревеньке — на такого можно и не смотреть: пусть себе плачет, жизнь идёт своим чередом; но такой, которого не обойдёшь, который стоит на магистральном пути «прогресса» как египетская пирамида, и — если вы хотите маршировать по этому пути дальше в «светлое завтра», вам придётся дать ответы на все страшные вопросы Русского Сфинкса. Да — проповедник, Достоевский наших дней, пророк.
Потому и скрежет зубовный его врагов тоже, конечно, понятен. Как и диаметральная противоположность взглядов: с одной стороны — овны, с другой — козлища, одни по правую, другие по левую руку. Для одних — первооткрыватель, выпускающий Русский дух как джинна из бутылки, для других — злопыхатель, антисоветчик и (разумеется) «антисемит», превозносивший, потом хуливший Хрущева, поносивший «за нобелевскую премию» Пастернака ну и т. д. и т. п.
Схватка двух лагерей — не на жизнь, а на смерть. Для одних Россия — Родина, для других — дойная корова. Так что я, честно говоря, не нахожу причин оправдывать Солоухина ни в его сакраментальном «антисемитизме» (существует ли более бессмысленное слово?), ни в «хуле на Пастернака», ни в чём-либо ещё. В этих оправданиях он точно не нуждается. Здесь две (три?) тысячи лет война, — как заметил бы другой поэт, вечная схватка овнов и козлищ, и только. И если в тогдашнем поле зрения этой войны оказался откровенно скучный (и много переоценённый) роман, и откровенно политически ангажированная премия, ещё, правда, не ставшая окончательно местечковой и никому не интересной, как сейчас, то в нашем поле зрения ежедневно возникает что-то иное, но по большому счёту ровно то же самое.
И когда Солоухин — настоящий русский простодушный, не умеющий кривить душой человек, для которого Россия — родина говорит западнику: «тебе тоже следует стать честным человеком и уехать на Запад; где скоро ты убедишься, что тебе нечего им сказать, и через месяц, став никому не интересен, будешь выброшен как выжатый лимон», — то разве он не прав? Не то же ли самое мы видим вокруг и переживаем сегодня? Так что если Солоухин и сожалел о своих словах о Пастернаке (а он сожалел), то мы легко повторим его выводы (о людях же, не годящихся Пастернаку и в подмётки, но всё-таки) сегодня и сожалеть вряд ли станем.
Однако, заметим: чтобы ни делал и ни говорил Солоухин — он делал это искренне, как и подобает простому русскому деревенскому парню, не без деревенской хитрецы, но и без двуличия, свойственного его профессиональным (и онтологическим, конечно) врагам — дух простой и цельный, дышащий широко и легко.
Чем сразу подкупают и его книги.
Достаточно прочитать страницу прозы Солоухина, чтобы понять: перед нами действительно настоящий писатель («единственный русский писатель»). Проза его, по-пушкински ясная и остроумная, скупая на слова и щедрая на мысли, захватывает с первых страниц и уже не отпускает до конца. В ней отразилась та, ещё ясная, «допотопная» Русь, которая, кажется, окончательно умерла за годы большевистской оккупации (таково мнение Солоухина), но, подобно Китеж-граду является вновь в солоухинских книгах.
3.
Согласно семейной памяти, родился он в Духов день. В далёкой владимирской деревне, далекой от столичной брани, он успел застать Русь, пусть уже и захваченную большевиками, но ещё ими не осквернённую, и мать, простая русская крестьянка, успела воспитать сына в русской вере.
«— Ты думаешь Бог-то где? Только на небе? А он, оказывается, везде, — внушала мне моя мать Степанида Ивановна. — Он прикинется нищим, Мишкой Зельниковским, попросит у тебя милостыню, ты дашь ему кусочек хлебца. Ты будешь думать, что Мишке Зельниковскому хлебца дал, а, оказывается, это был сам Иисус Христос. На Страшном суде он тебя сразу узнает, улыбнётся тебе. «Этого мальчика, — скажет он, — я знаю. Когда я голоден был, он мне хлебца кусочек дал… А как ты предстанешь перед Страшным-то судом, как будут тебя за разные плохие дела судить…
— А я не буду плохих дел делать…
— Не зарекайся. Жизнь длинная. И Лукавый соблазнитель всегда ведь рядом с тобой, постоянно будет тебе на ухо дурные советы нашёптывать…» («Смех за левым плечом») — вот самое начало жизни, самые первые её уроки.
Совсем маленьким он запомнил след маслица миропомазания на лбу и сладкий вкус причастного вина. И, очевидно, потому именно так легко (сравнительно) и даётся ему, уже взрослому, успешному, ортодоксальному (и даже номенклатурному) советскому писателю — очищение от «большевистской проказы» (его слова), и преображение.
Его богатырская русскость просто спит, насильно втиснутая в бутылку герметичной идеологии. Но стоит Кириллу Буренину поставить французскую пластинку, на которой Хор (настоящих) донских казаков выводит Великую Ектению, и — как укол в сердце вечности, — душа пробуждается, как будто только этой минуты всю жизнь и ждала.
«Сказать, что я был ошарашен, ошеломлён, потрясён до глубин души, значит ничего не сказать про то состояние, в которое меня ввергли первые же мгновения музыки. Где же это я бродил и плутал до сих пор, что только на каком-то сороковом году своей жизни слышу впервые это? Неужели оно было и раньше, до этого дня, а я о нём не знал? В какой же темноте, в каком же слепом неведении надо было жить, чтобы восторгаться песенками вроде «Каховки» или «Тачанки», вроде «Катюши» или «Подмосковных вечеров»? Не подозревая, что существует на свете такая сила? Именно сила. Первое, что я почувствовал, — силу. Могущество. Подхватило волной, захватило дух. Это была, как я теперь знаю. Великая ектенья в сопровождении хора донских казаков в Париже, записанная на большую пластинку и оказавшаяся каким-то образом в руках Буренина. Хор донских казаков и привнёс в ектенью, могучую саму по себе, тот воинствующий элемент, который превратил проникновенную молитву в шквал, в ослепительный взрыв, в цунами» («Последняя ступень»).
Как будто «перегородка лопнула», чешуя сползла с глаз, и — слепец прозрел.
«Если я скажу, что я не был потрясен тем, что узнал и передумал за очень, в общем-то, короткое время, то я ещё не скажу ничего. Как нетрудно догадаться, я пришёл в мастерскую Кирилла Буренина одним человеком, а ушёл другим. Если искать точности, я пришёл слепым, а ушёл зрячим. И теперь уж всюду, на что бы ни упал мой взгляд, я видел то, чего не видел по странной слепоте. Я познал тайну времени. Не до конца пока что, как потом оказалось, не до последней её глубины и точки, но всё же завеса приоткрылась, и я, до сих пор видевший лишь циферблат и слепо веривший в непогрешимость движения стрелок, увидел ещё и весь внутренний механизм часов, внутреннюю пружину…»
«Я познал тайну времени! В отличии от миллионов и миллионов бестолковых, бессмысленных, мне открылись механизм и внутренняя пружина происходящего!» — говорит нам Солоухин. Конечно, веская причина написать книгу и открыть глаза этим миллионам:
«Прозрение — процесс необратимый. В слепых можно ходить хоть сто лет, но, раз увидев, нарочно уже не ослепнешь. Разве что зажмуриваться, да и то от увиденного не уйдёшь. И вот я стал писать книгу о том, как я прозрел, о том, что я увидел и понял».
И с любым настоящим русским, русским по крови должно быть так — убеждён Солоухин, иначе и быть не может. Под советским — спит русский, его надо только разбудить, тронуть сердце: укол вечности — и… Он проницательно отмечает, как это происходит с другими: один — просыпается сразу, другие – «мертвяги» (но и труп можно гальванизировать). А многие — вроде бы и услышат стук в сердце, тут же со страхом отступают назад:
«Иногда я сталкивался с людьми, которые сразу же, с первых слов уходили от разговоров и замыкались в скорлупу, пробить которую было невозможно ничем. Иногда я наталкивался на яростный отпор, впрочем, редко, может быть, потому, что заранее знаешь ведь, с кем не надо, не надо пытаться говорить. Хоть и сейчас убеждён, что если человек по крови, по национальности русский, то всё равно рано или поздно можно докопаться до живого зёрнышка, погребённого в мусоре внушения, ложных представлений, в ледяной смерзшейся глыбе, в этаком оковалке замороженного дерьма, который носит он в себе на месте живой и тёплой души. Нет, верю и сейчас, что зёрнышко всё равно есть даже и у самых, казалось бы, безнадёжных, про которых мы с Кириллом и Лизой говорили только одно слово — мертвяги.
Но часто бывало и так, что собеседник твой всё понял, прозрел, со всем согласился, оживел, глаза его пояснели и осмыслились, забился пульс, около рта наметилась горькая складочка, только-только что не набежала на ресницу слеза (как преувеличение не преувеличено), но тут, всё поняв и увидев, он делает шаг назад, щёлкает переключателем, гасит осмысленный и живой взор, надевает мертвенную маску и залезает в такую уж бронированную скорлупу, из которой его никогда и ничем не выманишь. Разве что выползет сам, когда увидит, что изменилась внешняя ситуация, создалась иная раскладка сил. А один мне так и сказал: — Я же полковник в отставке. Я же пенсию двести рублей в месяц получаю и буду получать её пожизненно. Если всё рухнет, ты, что ли, мне эту пенсию будешь платить?» («Последняя ступень»).
Помнит Солоухин и то, как водружалась эта «адская перегородка» между живыми душами и живым бытием. Как в 1931 году с колоколен сбрасывались колокола, как на месте исконных русских деревень: Прокошиха, Брод, Останиха, Курьяниха, Венки, Пуговицыно, Вишенки, Лутано, Кривец, Зельники, Рождествено, Ратмирово, Спасское, Снегирево, Ратислово возникали: «Красный комавангард», «Вперёд», «Красный профинтерн», «Борец», «Красное знамя», «Первомайский», «Путь к социализму»! «Имени Хрущёва», «Имени Ленина», «Роза Люксембург» («Смех за левым плечом»)…
«Первая заповедь — если ты хочешь ослабить народ, лиши его прошлого, традиций, исторической памяти, преемственности поколений». Смысл же главной книги Солоухина можно уложить и в совсем краткую из неё строку: «Лишить народ его прошлого — это значит оставить его без документов, выпустить его голым»...
Или вот ещё один кратчайший и страшный очерк из «Последней ступени»: «До сих пор ходит ещё в ЦДЛ одна старуха, бывшая чекистка. (В 1976 году ещё ходила). Как напьётся, так и хвалится, что любила расстреливать молодых русских девушек — гимназисток и чуть постарше, особенно красивых. Лично уводила в подвал (хотя, как следователь, могла бы этого и не делать) и лично стреляла. Сам слушал её. Пьяная, слюни текут из беззубого рта, хвалится: «Помню, красавица девка, коса до пояса. Поставила её к стенке. Она мне плюнула в лицо, а я ей прямо в рот из нагана…». Так вот эта старуха хвастается, что собственноручно застрелила 83 (восемьдесят три!) русских молодых красивых женщины. Почему молодых и красивых? Вспомним Н. Я. Мандельштам: «возраст тоже принимался во внимание». Потому что молодые и красивые русские девушки нарожали бы красивых русских людей. Шло истребление «биоматериала».
Эта старуха-чекистка, медуза-горгона, демоница из античной трагедии — олицетворение страшного времени для Солоухина. А для нас Солоухин – Гомер, выводящий на свет Божий его глубинную правду.
Конечно, время шло, и русский дух постепенно переваривал большевизм. Были и сталинские перевороты, которые сперва притормозили, а потом и обратили истребление «русского биоматериала» на самих истребителей.
И даже отчасти откатили и повернули течение революции вспять.
Сталинский бонапартизм Солоухин приветствует (не забывая, разумеется, об уничтожении в «коллективизации» русского крестьянства). И всё же взгляд его из 1976 года остаётся крайне пессимистичным… Более того — абсолютно и совершенно трезво пророческим.
Вот прямо и точно о грядущей «перестройке» из 1976 года:
«…У них ненависть не к государству, а только к его руководителям и презрение к народу, который этим руководителям не противостоит и которого они никак не могут раскачать на это противостояние.
Государство создавали они же сами как самое совершенное орудие массового порабощения, ограбления, а если надо, и истребления аборигенов. Зачем же ломать столь совершенную и отлаженную машину? При помощи этой машины можно сделать то, а можно сделать и это. Важно только, кто стоит у центрального пульта. Сперва у пульта стояли они. Потом Сталин отобрал у них пульт. Теперь они снова хотят его захватить…
…Так что будьте благонадёжны, Владимир Алексеевич, никуда они не уедут. Они пребудут здесь и попытаются захватить постепенно управление государственной машиной.
Чтобы расшатать современное руководство, возбудить против него широкие массы, им нужна демократия. Свобода слова, печати, отмена цензуры, по крайней мере, свобода собраний и манифестаций. Но все эти свободы всегда были лишь средством, а не целью… демократия нужна как средство к достижению цели. Цель — власть.
Добившись же власти, они покажут нам демократию, как уже показали в первые годы после революции да и позже. А ведь до 1917 года Владимир Ильич и иже с ним тоже боролись не за что иное, как за демократические свободы, которых мы теперь всласть вкусили и продолжаем вкушать...».
«Когда ты… взорвёшь существующее положение, они воспользуются ситуацией и используют её в своих целях… Потому что они заранее, уже сейчас, блестяще организованы. Они готовы к изменению ситуации в государстве, готовы этим изменением воспользоваться. А мы? Две-три разрозненных единицы. Получается, что, смыкаясь с ними в фазе подпиливания и расшатывания, мы работаем только на них же, а не на благо коренного населения страны, ибо не сможем потом воспользоваться плодами своей подпиливающей работы, ибо мы сами не организованы, а примыкаем лишь к их организованности.
— Так что же делать, где же выход из тупика?
— Как что делать? Организовываться, создавать свою широкую и мощную организацию. Никакой демократии. Демократия — это их «выдумка». России нужен монарх, вождь, отец». («Последняя ступень»)…
Незачем говорить о том, что всё именно так, как предсказывал Солоухин, и произошло: те же красные комиссары (чуть перекрасившись) вернулись во власть, а Русского Вождя, Отца, Монарха мы ждём и по сей день…
Стиль Солоухина на последних страницах книги становится лихорадочным. Да мы и сами понимаем, что подходим к той «комнате исполнения желаний», где самые сокровенные мечты, отчаяние и надежды сердца начинают бороть друг друга… И, тем не менее, сила мечты, надежды сильнее самой чёрной реальности, и Солоухин дает волю своей мечте:
«Дорогие соотечественники! Нами, группой освобождения и возрождения России, сегодня, 18 июля (день расстрела царской семьи — В.М.), в Москве произведён государственный переворот. Так называемое советское правительство, доведшее страну до полного разложения и маразма, низложено, арестовано и содержится в изоляции… Для управления страной на ближайшее время создан контрреволюционный комитет во главе с председателем, называющимся наместником верховной власти в России…» Да, пока что — наместник верховной власти, который потом передаст эту власть из рук в руки» царю, императору, «но к этому надо подготовить страну, народы»…
Вот она, пусть и несколько сумбурная, однако ж, в то же время и вполне чёткая и ясная политическая программа Солоухина. Программа, которой ОНИ, несмотря на то, что в их руках сегодня вся власть, все деньги, все средства «массового облучения сознания» планеты, боятся. Как боялись всегда.
«…они боялись народа… Они, захватившие власть и организовавшие чудовищный террор, чтобы эту власть удержать, прекрасно чувствовали потенциальную враждебность масс, всей притихшей, огромной, дышащей на них холодом, словно айсберг, России. Иначе чего же они боялись?»
Иначе, чего же они боятся сегодня?
Возмездия. И, конечно, — правды. Больше всего они боятся правды. Боятся того, что правда об их злодеяниях, их многовековой подрывной работе, правда о «тайне времени» выйдет наружу. Боятся, что на их настоящие лица, которые они прячут под всеми своими личинами, упадёт луч света. Боятся подъёма Русского духа, как джинна, выпущенного из бутылки…
4.
Именно такой и должна была стать книга Солоухина. Именно такой он её задумал. Именно так он её писал.
…Я созрел, я готов, я открыто стою.
О, ударьте в меня, небеса! —
В начале 60-х Солоухин подружился с Глазуновым и начался путь его преображения. Вышеприведенные строки он написал тогда и… «небеса ударили», с горькой иронией заключает писатель: в 1973 году, в возрасте сорока девяти лет диагноз — рак, операция (об этом замечательнейшая повесть «Приговор»). Но проходит год, другой, небеса дают дополнительный срок. «Зачем? Чтобы ты протирал штаны в ЦДЛ? Нет, тебе дан дополнительный срок, чтобы ты написал свою главную книгу. К 1976 году книга была готова».
Книга–джинн, выпущенный из бутылки, книга–водородная бомба!
Леонид Леонов так и сказал: «Вообще, ходит человек по Москве с водородной бомбой в портфеле и делает вид, что там у него бутылка коньяку»…
Вот для чего нужна была книга: низвести огонь на землю, чтобы этот джинн, выпущенный из бутылки, обратился в вихрь, ураган, атомный взрыв, Возмездие!
Был ли шанс у книги Солоухина стать таким вихрем и ураганом, таким Возмездием?
Да, конечно же, был.
Представим себе, что «Последняя ступень» издана не в 1995-м, как это случилось, а на пять-шесть лет раньше. Что толпы гомункулов, родства не помнящих, зачитываются не убогими «Детьми Арбата», но этой книгой, и — вспышки архангельских молний бьют в их сердца и сознание со страниц этой книги…
Это был шанс – на всенародное потрясение преображение сознания, метанойю… Шанс для миллионов растерянных, потерявших ориентацию советских людей выбраться из бутылки изумрудного стекла и обратиться в настоящих Русских людей…
«То, что видишь, напиши в книгу… Напиши, что, что ты видел и что есть и что будет после сего… Знаю дела твои и труд твой, и терпение твое… Знаю твои дела и труд твой, и что ты живешь там, где престол сатаны, и что содержишь имя Мое, и не отрекся от веры Моей, даже в те дни, в которые у вас, где живет сатана, умерщвлен верный свидетель Мой… Знаю твои дела; вот, Я отворил пред тобой дверь, и никто не может затворить ее…» — не случайно, конечно, этот эпиграф из «Апокалипсиса» предваряет главную книгу Солоухина.
Он и сам, конечно, прекрасно понимал, какую «водородную бомбу» носит в своём портфеле. Если бы книга была издана вовремя, если бы она вовремя обнажила тайну времени, если бы упал из неё луч света на лица всей этой тысячеглавой семидесяти-семи-банкирщины, разве смогло бы Зло так легко и безнаказанно возвратить нас в 1917-й? Разве могла бы та же самая банда пришлецов в одночасье вновь завладеть страной и ввергнуть её в новые революционные двадцатые? Разве смогли бы они вновь убивать, грабить и выпускать кровь из вздернутой на дыбу России, как их деды в кожанках со звёздами и маузерами?
Нет, не смогли бы.
Почему же книга не была издана? Точнее — не была издана вовремя? Тогда, когда люди начали массово приходить в себя? Когда, озираясь по сторонам, искали того, кто скажет им правду, кто их направит?
«Сейчас могу сказать, на сердце руку положа, что удерживали от публикации меня не боязнь, не страх (скорее инерция), однако не на последнем месте был и этический момент. Может быть, даже на первом месте. Ведь я отчётливо понимал, что некоторые «персонажи» в книге легко узнаваемы, и «персонажам» это может вовсе не понравиться. А я им, между тем, обязан столь многим, что огорчать их никак не хотелось бы».
Солоухин не из тех людей, кто способен сильно кривить душой. И здесь, мы верим, он душой не кривит. Конечно, издать такую книгу в 1989-1990-м, а хоть бы и 1991-м было, мягко говоря, непросто. Может быть, и почти невозможно. Но появись она хоть там-сам-издатом, несомненно, она облетела бы города и вести — водородная бомба, так, иначе бы, взорвалась…
Очевидно, автора ждала бы истеричная обструкция, а то и заключение, а то и смерть, как у Смирнова-Осташвили. Что ж, испугался мученичества? Но когда Солоухин брался за книгу, он был готов к любому исходу. И не сам ли свидетельствует, на что готов был за воскрешение России:
«Неужели воскреснет? Неужели воскреснет? Вдруг остро и явственно почувствовал про себя: если бы колокольня Ивана Великого и надо прыгнуть с неё с тем, чтобы в момент моего шлепка о землю сразу зазвонили бы все сброшенные на всех церквах колокола и встали бы сразу все семьдесят миллионов сознательно убитых, замученных, уморенных голодом, то есть если бы вот именно в момент моего шлепка о брусчатку Кремлёвской площади воскресла бы Россия, не колебался бы ни доли секунды. Шлепок — и по всей России колокола…»
«…И секунды не колебался бы, а бросился бы, раскинув руки… Что же мне бояться отрезания путей? Да есть ли для меня теперь другой путь, кроме одного, если даже он ведет к неизбежной гибели?»
Может быть за двадцать лет подпольной жизни книги (человек 50 прочитали её в рукописи, и в Америке, и в Европе хранились под спудом её экземпляры) решимость пообросла «жирком» (инерцией)? И это возможно. Но дело, наверное, в другом. И за простыми словами признания («ведь я отчётливо понимал, что некоторые персонажи в книге легко узнаваемы») скрывается, быть может, не только его личная экзистенциальная драма, но духовная драма целой страны, драма космического масштаба?
5.
Многое открывается нам на последних страницах книги. Правда ли всё, что на них сказано? Похоже, сам Солоухин с осознанием этой правды так до конца и не справился: Кирилл Буренин, сей «шестикрылый серафим», открывший пророку глаза, оказывается если не провокатором, то человеком, окружённым кольцом провокаторов…
Собственно, а что такого удивительного в том, что органы пасли и держали на мушке такого человека как «Кирилл Буренин»? И как это могло очернить его самого? Тем более, его убеждения?
Конечно, и менее духовные и более художественные задачи (и юридические вопросы) могли подвигнуть Солоухина завершить книгу именно так, как он её завершил: «водородной бомбе» были нужны хоть какие-то предохранители.
И всё же в целом дело, мне кажется, именно в этом: удар оказался слишком сильным. Сильнее, чем могла выдержать душа такого цельного и простодушного человека, как герой книги (не автора — не будем всё же до конца отождествлять героев книги с жизнью).
Итак, небеса снова ударили… Да так, что от этого нокаута он, кажется, так и до конца и не оправился. И все двадцать лет, пока книга лежала под спудом, продолжал пребывать в некоторой оторопи, прострации (инерции?). Так что в тот момент, когда надо было собраться и сделать шаг, не мог заставить себя этот шаг сделать...
Скажем проще: так и не разобравшись до конца в своих отношениях с «Кириллом Бурениным», он перегорел (собственно, сам Солоухин, немного в сторону, немного невнятно, именно это и говорит).
Одни свидетели тех лет утверждают, что Солоухин все же пытался издать «Помледнюю ступень», и носил рукопись в редакции «Нашего современника» и «Москвы»… Другие — что Глазунов был в ярости от книги и всячески препятствовал её изданию (так или иначе, тридцатилетней дружбе пришёл конец).
Сегодня, когда мы обсуждаем эту тему с друзьями, мне подсказывают и такие мотивы: «Помню, как долбали т.н. партийных консерваторов вроде Лигачёва, Полозкова, Язова. А они оправдывались, отмежёвывались от радикальной оценки левых бесов… Сидела в руководящих русских башках навязанная лояльность к Ленину и Марксу. А Русская партия воспринимала их как союзников наверху (судя по воспоминаниям Куняева и Байгушева), оглядывась на них, сдерживаясь в выражениях, чтобы не отпугнуть, не подставить под либеральный лай. Возможно, это и останавливало Солоухина и других. А зря, вот эта осторожность и сдержанность всё и погубила. Не хватало радикалов…».
Что ж, согласен и с такой оценкой.
Скажу ещё и так: есть несомненно что-то мистическое, сказать точнее — что-то демоническое во всём этом. И во всём этом нам следует тщательно разбираться сегодня. Разбираться для того, чтобы в очередной раз не наступить на те же грабли, не упасть в ту же яму. Понимая, как силён бес, которого Россия снова сегодня вызывает на бой. (Например, все эти истерики вокруг Ивана Ильина, «фашизма-антифашизма», в которые русских снова втравливают и разделяют те же самые либеральные бесы).
Возвращаясь же к Солоухину, и его, быть может, роковой ссоре и роковому промедлению (не его одного, конечно, — это касается всех) которое, как представляется, стоило всем нам страны в 1991-м, скажу ещё и так:
Если действительно, двусмысленный конец книги и «духовный нокаут», вызванный открывшимися автору механизмами «тайны времени», помешали её своевременному изданию, то, пожалуй, и не небеса это «ударили», это «ударил» ад. Тот самый, который так недвусмысленно вызывал на бой Змееборец… Что ещё раз говорит об опасности и серьёзности той духовной битвы, которая всех, так или иначе, застаёт. И в которой все, так или иначе, участвуют…
Ещё с весны 1988-го года Солоухин начал говорить о необходимости возрождения Храма Христа Спасителя. А задолго до этого, в «Последней ступени» писал: «Короток, ограничен человеческий век. Не дожить, не увидеть. Но легче было бы умирать, провидя, как на месте омерзительного, пахнущего хлоркой лягушатника, источающего в центре Москвы свои зелёные сернистые пары, рано или поздно опять поднимется сверкающая белизной и золотом громада храма. Что точно так же, как взрыв Храма Спасителя явился апогеем и символом разрушения и насилия, высшей степенью унижения русского народа, точно так же его возрождение на старом месте явится возрождением, воскресением России».
Это была прекрасная, конечно, мечта. В которой, однако, ощущается романтика того же свойства, что и в давешнем «прыжке с колокольни». Порыв души мечтательный, романтический, но одновременно — слишком неофитский, прости Господи, комсомольский: бах — и всё вдруг на глазах расцветёт, точно город-сад…
Всё это прекрасное делание Солоухина — не было ли оно лишь одним грандиозным замещением того, по-настоящему главного дела, довести до конца которое он вовремя не решился: Книга или Храм — не так ли стоял вопрос?
Видно, что он и сам горько сожалел о том, что не выпустил книгу тогда, когда в ней так нуждались, когда это было так необходимо. Возрождение Храма? Да, но…
На иконе «Лествица Иоанна Лествичника» мы видим подвижников, ступень за ступенью поднимающихся по духовной лествице вверх. И, с одной стороны им помогают святые праведники, с другой — искушают бесы. Кого-то они толкают и сталкивают с лествицы вниз, кого-то на последних подступах за руки подхватывает Христос…
Последняя ступень… Открытый финал романа взывает и требует личного ответа читателя на призыв к Преображению и Возрождению… Вот, прошло ещё двадцать лет с тех пор как роман опубликован. Тайна времени, Тайна беззакония (2Фес. 2:7) сделали за это время ещё один гигантский шаг вперёд — к тем, последним картинам, описанным «Апокалипсисом» св. Иоанна. Многое изменилось с тех пор и у нас. Но колышущиеся толпы недоразбуженных, не помнящих родства гомункулов под башнями средств массового облучения — приговор это или всё же задание тем, кто уже посвящён в Тайну времени?
6.
Джинн, выпущенный из бутылки… Самому Солоухину близка была сия метафора, и он сам употреблял её: «Знаете, как в восточной сказке. Маленькая бутылка, открывают пробку, оттуда идёт дымок. И вдруг возникает великан, гигант ростом до облаков. Сидел в бутылке происками злых чар. А обратно в бутылку его уже не затолкнёшь и не поместишь…».
Солоухин говорил это о Твардовском и Солженицыне. Но едва ли не с большим правом это можно сказать и о нём самом. Как бы то ни было, этот великан был, он написал свою книгу, он выпустил джинна из бутылки — джинна Русского Духа, которого назад в бутылку уже не загонишь, не затолкнёшь и не поместишь. Это было сделано им. И, может быть, для одного этого и стоило родиться, и существовать в нашей литературе и жизни «единственному русскому писателю» (времён русского Апокалипсиса — следует, наверное, добавить) Владимиру Солоухину?
Илл.: Икона "Лествица преподобного Иоанна", портрет Владимира Солоухина (1983), художник Илья Глазунов
