1. Встреча с новой страной (Н.М. Зернов)
14 октября 1921 года, в день Покрова по старому стилю, наша семья, состоявшая из шести человек, погрузилась в Константинополе в товарный вагон, предоставленный Красным Крестом для русских беженцев. Мы, вместе с другими путниками, были счастливыми обладателями виз для въезда в Югославию. Получили мы их после долгих, казавшихся безнадёжными, хлопот. Перед нами открывался ещё один этап нашего беженства. Оно началось в феврале 1920 года, когда мы покинули наш дом в Ессентуках на Кавказе, накануне захвата станицы Красной армией. Нам удалось годом позже вторично вырваться из большевистского окружения и бежать из Грузии в Турцию. Теперь, в третий раз мы искали убежища в новой стране.
Нелегко было начало нашей зарубежной жизни, но, благодаря нашим дружным усилиям, мы не только смогли просуществовать в течение шести месяцев в Константинополе, но даже скопить немного денег, достаточных по нашим расчётам на несколько недель пребывания в Белграде. Выбрали же мы родственное нам по духу православное королевство, надеясь найти там возможность получить высшее образование молодым членам нашей семьи. Белград был особенно привлекателен, так как моя младшая сестра и я хотели изучать богословие, а там был недавно открыт православный богословский факультет. Мы также слыхали, что в Югославии имеются целебные воды, и наш отец, – опытный курортный врач, стремился вернуться к этой, столь любимой им, деятельности.
С такими надеждами, но и с сильными опасениями, двинулись мы в путь. Мы уже привыкли кочевать по миру нищими и бесправными беженцами, всё имущество наше умещалось в нескольких мешках. Мы были знакомы и с холодом, и с голодом, и у нас были причины думать, что и в Югославии нас могут ожидать новые испытания. Положение русских изгнанников там ухудшилось, а первая волна их была тепло встречена сербским правительством и народом. Эмигранты получали работу по специальности, учащимся давались стипендии, одно время даже русские деньги обменивались на динары. Но эта идиллия длилась недолго. Вновь прибывающие не могли рассчитывать на подобную помощь. На визах, полученных нами, было указано, что мы не имели права на государственное пособие. Всё же наши планы как раз строились на том, что нам удастся попасть в число студентов стипендиатов.
Четыре дня пути прошли в тревожных обсуждениях планов на будущее с другими спутниками. Всех нас ждала неизвестность. Все мы были напуганы слухами, что нас могут даже не пустить в переполненную столицу и прямо отправят в глухую провинцию. 18 октября наш товарный вагон прибыл в Белград. С тревогой мы выгрузили наш скарб на платформу. Никто не обратил на нас внимания. Мы решили всё же действовать осторожно и послали старшую сестру на разведку в город, остальные остались ждать её на вокзале. Она долго пропадала, но принесла обнадёживающие известия. Доступ в город был свободен, никто не проверял документов при выходе из станции. Она нашла по имевшимся у нас адресам нескольких знакомых и даже сняла комнату на первую ночь. Оставив на хранение наши мешки, мы пешком пошли к месту нашего ночлега.
Первым впечатлением было отличие Белграда от только что покинутого Царьграда. Вместо кривых и узких улиц с их шумной, яркой толпой, вместо пронзительных криков торговцев и беспрерывных гудков автомобилей, вместо суеты и хаоса Востока, мы очутились в тихом, провинциальном городе, чем-то напоминавшем южную Россию. Движения было мало, улицы были широкие, застроенные одноэтажными или двухэтажными домами. Никто никуда не спешил. Я с любопытством рассматривал прохожих, хотелось разобраться в характере народа, с которым нам предстояло вместе жить. Сербы не были похожи на русских. Чёрные волосы и смуглый цвет их продолговатых лиц напоминали Восток, но в то же время в выражении их глаз было что-то славянское, более мягкое, чем у турок или грузин. То же можно было сказать об их языке. Он был твёрже русского, особенно «р» звучал для нашего уха резко и агрессивно, но зато гласные были мягче наших. Понимать по-сербски было не трудно, но для того, чтобы говорить, надо было войти в особый ритм языка и уловить построение фраз, отличное от русского. Новая страна была менее красочна, чем Турция, но здесь был мир более понятный нам. Тут, думалось мне, мы сможем начать строить жизнь, в Константинополе мы, как и другие русские, чувствовали себя, как на бивуаке, у нас не было и не могло быть там корней.
Встретил нас Белград лучше, чем мы опасались, но наши ожидания мытарств, к сожалению, всё же оправдались. Со следующего дня начались хождения по канцеляриям и учреждениям с просьбой помочь, разрешить, допустить. Пришлось искать покровительства влиятельных лиц, доставать у них письма к министрам и депутатам Скупщины. Долгие часы ожиданий, неисполненные обещания, грубость мелких чиновников, невнимание начальства. Всюду нас встречали препятствия; мы опоздали к началу занятий и нас не хотели принимать в университет; не будучи студентами, мы не могли получить право на жительство в Белграде.
Мы не сдавались, и наше упорство было вознаграждено. Мой брат был принят всё-таки на медицинский факультет, старшая сестра – на философский, младшая и я – на богословский. Перед Рождеством мы даже добились, казалось бы, невозможного, – нам выдали стипендии по 200 динар в месяц на каждого. Английский фунт тогда стоил 275 динар. Конечно, такой стипендии на жизнь не хватало, но у нас появились дополнительные заработки. Сестры заполняли бесконечные листы статистики о количестве коров, свиней и овец в стране, брат сажал деревья вдоль тротуаров, я давал уроки в русской семье. Деньги, с трудом скопленные в Царьграде, пришли к концу как раз, когда мы начали вставать на ноги.
Труднее всего пришлось отцу. Ему долго не удавалось получить работу. Он проявил большую энергию, читал доклады в медицинском обществе, познакомился с лицами, ответственными за благоустройство курортов. После многих обещаний он был, наконец, назначен эпидемическим врачом в один из курортов. Жалования полагавшееся ему было недостаточно даже для самого скромного существования, но у нас была надежда, что ему будет разрешена частная практика.
Перед Рождеством родители покинули Белград, а мы, молодёжь, вместе с пятью другими нашими сверстниками поселились в маленькой хибарке на окраине города, называвшейся Сеньяк. Жили мы впроголодь, но не унывали. Мы были молоды, окружены друзьями, могли учиться, а главное – мы были свободны, мы вырвались из большевистского плена, и у нас была Церковь, освящавшая для нас весь мир и дававшая смысл нашей жизни.
Когда мы поселились в Белграде, город был значительным центром эмиграции. Около 30 тысяч русских жили в столице Югославии. Бывший посол Штрандман всё ещё представлял русские интересы. В Белграде имелись русская газета, гимназия, церковь, издавались книги, существовали всевозможные общественные учреждения. В соседних городах разместились кадетские корпуса и женские институты, эвакуированные с юга России. Большинство русских продолжало надеяться вернуться на родину. Споры о её будущем и о причинах катастрофы волновали всех. Несколько тысяч студентов училось в университете, почти все они прошли через горнило мировой и гражданской войны и вернулись к занятиям после долгого перерыва. Они горячо приступили к учению, веря, что знания, приобретённые за рубежом, пригодятся для работы на родине. У них было много жизнерадостности, почти все были бедны, но мало тяготились этим, ожидая перемен в России.
Так началось наше четырёхгодичное пребывание в Сербии. Это было плодотворное время духовного роста и умственного пробуждения. В Белграде мы заложили фундамент нашей церковно-общественной работы и встретили тех друзей, которые впоследствии стали нашими сотрудниками в экуменической деятельности.
2. Собор Зарубежной церкви в Карловцах (21 ноября–2 декабря 1921 года) (Н.М. Зернов)
Наша жизнь в Белграде только начинала налаживаться, когда епископ Вениамин (Федченко. 1882–1962) пригласил меня приехать в Сремские Карловцы, резиденцию сербского патриарха, где происходил съезд представителей русского духовенства и мирян, ставший впоследствии известным под именем Первого Карловацкого Собора.
Я встретил владыку Вениамина в Константинополе, он сразу покорил меня своей необычайной одухотворённостью. Он был подлинным самородком, вышедшим из глубин деревенской России. Блондин, с небольшой бородкой и лучистыми голубыми глазами, он говорил нараспев, ходил размашистой походкой, был талантлив, непостоянен и неуловим. Он был и иконописец, и сочинитель акафистов, и неподражаемый рассказчик. Сам он ярко горел и умел зажигать других. В Крыму он пламенно проповедовал о начавшемся возрождении России под водительством генерала Врангеля (1878–1928). В эмиграции он часто менял свои ориентации. Сначала он жил в Югославии, потом в Прикарпатской Руси, затем переехал в Париж. Во время Второй Мировой Войны, будучи в Америке, он всецело поддерживал Советский Союз и после поражения Германии вернулся на родину. Ему оказалось трудным приспособиться к новым условиям церковной жизни, его переводили с одной кафедры на другую. Умер он после долгой болезни в Псково-Печерском монастыре.
На соборе в Карловцах он был глашатаем оппозиции, боровшейся против крайнего крыла монархистов. Этот собор сыграл значительную роль в судьбах Православия, как в эмиграции, так и на родине. Присутствие на нем оставило глубокий след в моей жизни, внеся много существенных поправок в моё определение задач Церкви.
Ехал я в Карловцы полный самых радужных надежд. Летом 1921 года в Константинополе я участвовал в собрании клириков и мирян, созванном епископом Вениамином. На нем царил дух подлинной церковности, и я ожидал найти его и на этом всеэмигрантском совещании. Но, как только я увидал владыку, я понял, что положение здесь совсем иное. Оказалось, что в Карловцах заправляли всем люди, ставившие политические цели выше церковных интересов. Владыка попытался вначале бороться с ними, но потерпел поражение, все его предложения неизменно отвергались большинством.
Состав собора был пёстрый, всего съехалось в Карловцах около 100 человек, среди них было 11 епископов, 22 священника, остальные были миряне. Русская эмиграция только что начиналась, её церковная жизнь находилась в первых стадиях организации. Представителями приходов, поэтому были часто случайные лица. Зато среди них выделялась крепко слаженная и напористая группа монархистов. Во главе её стояли А. Ф. Трепов (1864– ?) и Н. Е. Марков Второй (18??– 1943), известный член Думы. Многие из представителей крайне правых не были выбраны приходами, а были приглашены в личном порядке подготовительной комиссией, возглавляемой митрополитом Антонием (Храповицким. 1863–1936). Будучи председателем собора, он всячески содействовал крайне правой группе, разделяя её политическую платформу. Сам митрополит, выдающийся богослов, человек большого ума, тёплого сердца, был сторонником церковной независимости, что не мешало ему сотрудничать до революции с Союзом Русского Народа, а в Карловцах поддерживать Маркова Второго.
Монархисты рассматривали собор, как подходящий орган для призыва к восстановлению законной монархии. Их намерения встретили, однако, упорное сопротивление меньшинства, состоявшего преимущественно из приходского духовенства; епископы были разделены поровну. Всего к оппозиции принадлежало 34 человека, все они тянулись к епископу Вениамину, считая его своим руководителем.
Живя с владыкой и разделяя его убеждения, я присутствовал на всех совещаниях меньшинства, происходивших в его комнате, выслушивал проекты его выступлений, критиковал или одобрял их.
Первое столкновение, свидетелем которого я стал, было вызвано приездом в Карловцы Михаила Васильевича Родзянки (1869–1924). Бывший председатель Думы имел право участвовать в церковном совещании, как и все другие члены Всероссийского Собора 1917–1918 года. Однако его появление вызвало взрыв возмущения у большинства, которое потребовало его немедленного удаления. Причиной этого была роль Родзянки в деле отречения Государя. Старик был потрясён этой враждой, которая подчеркнула ещё более отсутствие церковности у многих участников собрания. Он нашёл сочувствие у владыки Вениамина. Прощаясь с ним, он благодарил его со слезами на глазах за его моральную поддержку. Слушая его разговор с владыкой, я понял, что этот, как и мне раньше казалось, «враг родины» был лишь одной из жертв нашей государственной трагедии, корни которой уходили вглубь нашей истории.
Изгнав Родзянко, большинство немедленно приступило к своей основной задаче: к провозглашению от лица собора «законного царя из Дома Романовых». Очевидно, авторы этого плана вдохновлялись примером Смутного Времени и надеялись таким образом нанести сокрушающий удар по революции, не учитывая все перемены, происшедшие в России с XVII века. Вокруг этой декларации и началась упорная борьба. Как это ни покажется теперь странным, оппозиция не возражала против соборного одобрения монархии, как желательного образа правления. Она протестовала только против упоминания династии Романовых, считая это вмешательством в политику, не допустимым на церковном собрании. С этим был не согласен председатель, митрополит Антоний, который утверждал, «что вопрос династии не политический, а чисто церковный, ибо отвергать этот вопрос – значит отвергать существующие, никем не отменённые основные законы, соглашаться с так называемыми «завоеваниями революции», т. е. одобрять низвержение Государя и царственной династии, уничтожение русского народа, и вместе с тем подвергать народ русский кровопролитию и ужасам бонапартизма и самозванщины. Вопрос этот моральный, – говорил он, – нравственный, а следовательно, и чисто церковный». 1
Горячее всех против этого взгляда возражал епископ Вениамин. Он умолял членов церковного собрания не упоминать в своём послании Дома Романовых: «Потому что только русский народ может призвать на царство».
Владыка считал, что задачей собора было объединить верующих, а то глубокое разделение, которое вызвало обсуждение династии, указывало на опасность новых раздоров и смущений в церковной среде. Его голос остался неуслышанным. После долгих прений, 51 человек голосовало за упоминание Дома Романовых. 36 воздержалось от голосования, считая, что династический вопрос не входит в компетенцию церковного собрания. Среди воздержавшихся были архиепископ Анастасий, архиепископ Евлогий, епископы Сергий, Апполинарий, Вениамин и Максимильян Сербский. Воздержалось и большинство священников, 14 из 22.
В свете последующих событий, борьба, разыгравшаяся на соборе, представляется политически бесплодной, но не такой казалась она тогда её участникам. Члены собора верили, что их голос дойдёт до России и найдёт там широкий отклик. Не они одни находились в мире иллюзий. Это же случилось и с руководителями Церкви в самой России. Послания патриарха Тихона (1865–1925) тоже писались с надеждой, что церковный народ сможет отстоять свои святыни и защитить свободу веры от безбожных захватчиков власти 2. История показала необоснованность этих ожиданий, но она вскрыла также наивность Ленина и его соратников, думавших, что конфискация церковного имущества, уничтожение любимых народом иерархов, а главное, их антирелигиозная пропаганда приведут к быстрому и окончательному исчезновению христианства.
В начале революции обе стороны не представляли себе истинной природы своего противника, и силы тех духовных начал добра и зла, которые были вовлечены в эту страшную борьбу, затянувшуюся на многие десятилетия. Ленинизм вызвал в широких массах русского народа отступничество от христианства и радикальное отречение от своего прошлого. Однако гонение, поднятое на верующих, встретило и сопротивление. Тысячи мучеников и исповедников предпочли смерть, но не ушли от Христа и Его Церкви. Но все эти события были ещё впереди. Описывая споры и решения Карловацкого собора, следует помнить, что его участники не понимали размера случившейся катастрофы. Эта слепота была особенно распространена среди старшего поколения русских политических деятелей.
Карловацкий собор закончил свою работу обращением к международной конференции, открывавшейся 10 апреля 1922 года в Генуе. На неё были приглашены представители советской власти во главе с Чичериным (1872–1936). Целью конференции было восстановление торговых сношений между западными державами и Россией. Послание собора, очевидно составленное Митрополитом Антонием, ещё раз показало, как плохо разбирались в политической обстановке руководители русской Церкви. Послание ссылалось на предсказание «величайшего мирового писателя Достоевского, писавшего 50 лет тому назад, что, хотя революция начнётся в России, но её подлинное гнездо будет в Европе». (Дневник писателя). Авторы послания предупреждали Запад о грозившей ему опасности и заканчивали своё обращение следующими словами: «Народы Европы! Народы мира! Пожалейте наш добрый, открытый, благородный по сердцу народ русский, попавший в руки мировых злодеев! Не поддерживайте их, не укрепляйте их против ваших детей и внуков! А лучше помогите честным русским гражданам. Дайте им оружие в руки... и помогите изгнать большевизм, этот культ убийства, грабежа и богохульства из России и из всего мира» 3.
Едва ли это обращение было заслушано на конференции. Во всяком случае, никаких практических последствий оно не имело. Великие державы хотели торговать, а не воевать с большевиками. Однако это воззвание было использовано Лениным в его борьбе с Церковью. Оно, вместе с обращением собора к русскому народу, было объявлено советской властью доказательством контрреволюционности Православия. Одно время казалось, что Карловацкий собор нанёс решающий удар по верующим в России, но последующие события показали, что даже самая лояльная Церковь не могла бы избежать гонений.
После окончания работы собора многие члены, приходя прощаться с владыкой Вениамином, просили его создать объединение лиц, стоящих за независимость Церкви от политических партий. Владыка обещал подумать об этом. Я загорелся подобной идеей, думая, что такое содружество может помочь Православию, как на родине, так и за рубежом. Но из всех этих разговоров ничего не вышло. Владыка умел вдохновлять, но не организовывать людей.
Моё присутствие на соборе ещё более сблизило меня с ним. Я всецело разделял его взгляды и с болью переживал его поражения. Благодаря владыке я познакомился со многими членами собора и подружился с несколькими молодыми иеромонахами, часто приходившими к нам в келию, чтобы отвести душу. Владыка охотно обсуждал со мною все события и прислушивался к моим замечаниям. Он всегда был окружён людьми, но не только его единомышленники, но и его противники искали встреч с ним. Среди последних самой яркой личностью был, несомненно, Н. Е. Марков Второй.
Это был человек крупного сложения, с широкой бородой и с тяжёлым, умным лицом. Он говорил с владыкой с резкой откровенностью, предлагая сотрудничество и угрожая открытой борьбой в случае несогласия. Он так и поступил, когда убедился, что владыка не намерен присоединиться к платформе Высшего Монархического Совета. Приходил к нам и А. Трепов, и другие лидеры монархистов, но они казались мне менее значительными.
Дни, проведённые на соборе, отрезвили меня от моей церковной романтики и излечили от юношеской нетерпимости. Я познакомился с методами политической борьбы, с недобросовестностью ряда лиц, выступавших от лица Церкви, меня поразила их беспринципность, готовность использовать все для достижения своих целей 4. Я принуждён был признать, что крайне правые и крайне левые, часто столь похожи друг на друга, что их можно назвать близнецами. Главное, чему меня научили Карловцы, было знание, что мнение большинства, даже на церковном собрании, не является гарантией истины, и что высокие принципы часто скрывают другие мотивы: личной выгоды, соперничества и обид. После Карловацкого собора я освободился от наивной идеи, которую я разделял со многими моими сверстниками, что революция была делом масонского заговора, и что главная вина за гонения на христиан лежит на евреях. Я был поражён той злобой и нетерпимостью, которую я встретил среди людей, называвших себя защитниками Церкви и верными служителями самодержавия. Я уехал из Карловац умудрённым и многому научившимся. Моя дальнейшая церковно–общественная работа получила своё основание в опыте, пережитом на соборе.
3. Богословский факультет Белградского университета (Н.М. Зернов)
Богословский факультет был открыт в Белграде в 1920 году. Сам факультет, как по составу профессоров, так и студентов, отражал тот переходный период в истории сербского Православия, который начался после конца Первой Мировой Войны. Декан факультета, протоиерей Стефан Дмитриевич, был ярким представителем Церкви старого довоенного королевства Сербии. Высокий, сухой старик с густой бородой, он не отличался ни красноречием, ни учёностью, но был подлинно предан Православию и был воплощением сурового, героического духа своей страны. Совсем другими были профессора из бывшей Австрийской Империи. Они все были доктора Черновицкого Университета, очень гордились своим званием, стригли волосы, одевались в рясы католического покроя и были больше похожи на ксёндзов, чем на православных священников. Они с чувством превосходства смотрели на менее отшлифованных своих собратьев из старого королевства, но у них самих мало было от подлинной церковности. Сама их учёность была невысокого качества, читали они свои лекции по запискам семинарского, а не университетского уровня, и на экзаменах требовали от студентов почти что дословного воспроизведения ими прочитанного. За немногими исключениями, сербские профессора нам давали очень мало, но мы ходили на их лекции, так как их непосещение могло повлиять на наши отметки.
Совсем по-другому мы относились к русским преподавателям. Среди них выделялись два корифея: Александр Павлович Доброклонский (1856–1937) и Николай Никанорович Глубоковский (1863–1937). Оба были представителями старой духовной школы, не отличавшейся смелыми полётами мысли, но воспитавшей своих питомцев в добросовестном отношении к науке. Они заложили в нас интерес к самостоятельному исследованию источников, о чем нам никогда не говорили наши сербские учителя. К сожалению, большинство русских профессоров держалось в стороне от нас, ограничивая общение с нами своими лекциями.
Русские студенты, как и русские профессора, отличались от сербов. Среди последних большинство окончило семинарии и готовилось стать священниками. Они смотрели на изучение богословия, как на шаг, облегчающий продвижение по иерархической лестнице. Отношение к Церкви у них было бытовое, но многие из них были искренно верующими. Мы же, русские, готовились на служение гонимой Церкви; не обеспеченная карьера, а полная неизвестность ожидала нас.
Среди нас было значительное число своеобразных, даровитых людей, оставивших след в жизни эмиграции. Самым необычайным среди них был, несомненно, Михаил Борисович Максимович (1896–1966), в будущем архиепископ Иоанн. Небольшого роста, грузный и широкий в плечах, с одутловатыми щеками и красными губами под рыжеватыми малороссийскими усами, он производил впечатление большой, в себе сосредоточенной силы. Он мало общался с другими студентами, только под конец курса я ближе познакомился с ним, и мы имели несколько дружеских разговоров. Он очень бедствовал, зарабатывал на жизнь продажей газет. Белград в те годы покрывался непролазной грязью во время дождей. Максимович носил тяжёлую меховую шубу и старые русские сапоги. Обычно он вваливался в аудиторию с запозданием, густо покрытый уличной грязью, вынимал не спеша из-за пазухи засаленную тетрадку и огрызок карандаша и начинал записывать лекцию своим крупным почерком. Вскоре он засыпал, но как только просыпался, сразу возобновлял свои писания. Многие из нас любопытствовали узнать, что за записи получались у Максимовича, но никто не решился попросить его дать нам их прочитать. Этот необычайный студент стал самым необычайным епископом зарубежной Церкви.
Окончив университет, он принял монашество и священство. Одно время он преподавал в Битольской семинарии. В 1934 году он был посвящён в епископы и послан в Шанхай. Там епископ Иоанн вёл жизнь сурового аскета, лишал себя сна и пищи, носил зиму и лето сандалии без чулок, его ряса была похожа больше на одежду нищего, чем на епископское одеяние. Его поведение вызывало смущение у окружающих своим юродством. Некоторые считали его ненормальным, но это не мешало ему нести ответственность за материальные и духовные нужды своей паствы и быть неутомимым в помощи всем нуждающимся. Он создал приют для бездомных детей, сумел эвакуировать их сначала на Филиппинские Острова, а потом в Америку. Многие русские обязаны ему своим спасением от коммунистов, когда последние заняли Шанхай. Покинув Китай, епископ Иоанн поселился во Франции, в 1962 году он получил кафедру в Сан-Франциско, где и умер 2 июля 1966 года. Многие теперь почитают его, как святого.
Совсем иным был мой друг Константин Эдуардович Керн (1899–1960). В студенческие годы он был высокий, худой юноша со строгим лицом, носивший русскую рубаху навыпуск и сапоги. Эстет и поклонник Блока, он был в тоже время славянофилом, отвергавшим Запад и прихотливо соединявшим в себе романтизм с трезвенностью православной церковности. Он увлекался бытовым благочестием, так безжалостно растоптанным революцией, и был тонким ценителем красоты византийского богослужения. Поэтическая природа сочеталась в нем с острым критическим умом. Впоследствии он стал одним из самых крупных учёных богословов эмиграции.
По окончании университета, Керн принял в 1927 году монашество с именем Киприана. Сначала он учительствовал в Битоле, потом был начальником Русской Миссии в Иерусалиме (1928–1930). В 1936 году он переехал в Париж и до конца жизни преподавал на Сергиевском Подворье литургику и патрологию.
В 1928 году он напечатал свою первую книгу «Крины Молитвенные», в которой раскрыл смысл и красоту православных служб. Его главные труды были изданы в Париже: «Евхаристия» (1947), «Антропология святого Григория Паламы» (1950), «Золотой Век Святоотеческой Письменности» (1967). Эти книги дали ему общеевропейскую известность, как проникновенного исследователя первоисточников патриотической литературы. В годы нашего студенчества мы были близки друг с другом; происходя из одной среды, мы получили сходное образование; наша церковность, наше отношение к искусству и людям были созвучны. Мы говорили на том же языке и с полслова понимали друг друга. Но, несмотря на все это, мы по-разному осознавали место Православия в современном мире. Керн жил прошлым, я же все яснее видел новые задачи, встававшие перед нашей Церковью. Керн увлекался Востоком, я стремился на Запад. В последние годы мы редко встречались. Он не одобрял моей экуменической деятельности и не признавал Московской Патриархии. Это был яркий, сильный и не всегда лёгкий человек. Его художественный портрет дан Борисом Зайцевым в книге «Далёкое» (1965) в главе «Архимандрит Киприан».5
Прямой противоположностью строгого, порывистого Керна был мой другой друг, Николай Михайлович Терещенко (1895–1954). Невысокого роста, с пристальными глазами, смотревшими из–под золотых очков, он весь был какой-то круглый, тёплый, любил Владимира Соловьёва и Розанова, увлекался мистикой и вопросами пола. В нем было мало церковности, но он обладал глубокой религиозной интуицией и был хороший психолог. Его исследования эротики ранней юности были настолько оригинальны, что он получил приглашение работать в этой области в Оксфорде.
Моим третьим другом был Николай Николаевич Афанасьев (1893–1966), принявший священство и ставший впоследствии профессором канонического права на Сергиевском Подворье в Париже. Он был старше нас, в нем отсутствовала церковная романтика, которая одушевляла многих из нас. К нашей иерархии он относился более критически. Церкви был глубоко предан. В своих книгах: «Трапеза Господня» (1953), «Значение мирян в жизни Церкви» (1955), «Церковь Духа Святого» (1972) он развил новый евхаристический подход к природе Церкви, который оказал значительное влияние на современное богословие.
В отличие от Афанасьева, с его поисками свежих ответов на церковные вопросы, Иосиф Петрович Расторгуев (18931928) был подлинным старообрядцем. С узким, бескровным лицом, в очках со стальной оправой, он был редким знатоком древнего благочестия. Жил он в большой нужде, но умудрялся покупать книги и даже издал два номера журнала «Странник», отражавшего миросозерцание его редактора.
Таким же оригиналом был Викентий Флавианович Фрадынский (1892–1961). Мы ничего не знали о его прошлом. Он всегда носил чёрную шапочку, прикрывавшую его ранение. Он прекрасно учился, был библиофил и, по окончании факультета, сделался его библиотекарем. Он умер в Белграде в начале шестидесятых годов.
Среди студентов моего и более младших курсов было несколько лиц, ставших впоследствии епископами или игравших значительную роль в судьбах заграничной Церкви. Такими были: протопресвитер Георгий Граббе (р. 1902) – настоятель собора синодальной церкви в Нью–Йорке, архиепископ Серафим (Леонид Георгиевич Иванов, р. 1897 г.), архиепископ Савва (Георгий Евгеньевич Советов, 1898–1951), епископ Филипп (Иван Алексеевич Гарднер, род. 1892) – известный знаток церковной музыки, архиепископ Антоний (Александр Фёдорович Сенькевич, род. 1904), и многие другие.
Если сам факультет дал нам мало знаний и не пытался воспитывать нас в церковном духе, то зато участие наше в жизни русского прихода в Белграде оказало на нас плодотворное влияние. Многочисленная русская колония была настроена церковно, богослужения всегда привлекали множество молящихся. Настоятель, о. Пётр Беловидов, был опытный и хороший священник, в церкви часто служил митрополит Антоний и другие русские епископы, жившие в сербских монастырях, недалеко от столицы6. Мы, студенты, участвовали в богослужениях, читали и пели на клиросе, и так готовились к своей пасторской и миссионерской работе.
В моем случае решающую роль сыграл студенческий кружок, начавший собираться в нашем доме, В кружке же произошла встреча нас, студентов, с епископами и профессорами, она перекинула мост между дореволюционным и пореволюционным поколением руководителей Церкви.
Необходимость зарабатывать на жизнь, трудные материальные условия, отсутствие книг и пособий, – все это неблагоприятно отзывалось на моих занятиях. Моей целью было выдержать экзамен, о приобретении серьёзных знаний не было времени заботиться. Устные экзамены происходили в конце каждого семестра, и я обычно получал высшую отметку «10», однако готовился я к экзаменам по запискам преподавателей, не имея возможности читать в подлинниках древних и современных богословов. Исключением был Владимир Соловьёв (1853–1900). У нас имелось полное собрание его сочинений, и он оставил глубокий след в моем миросозерцании. Хотя мне чуждо было его софианство, зато его понимание Боговоплощения, его истолкование Ветхого Завета и смысла любви стали для меня источником вдохновения. Он подготовил меня к участию в экуменической работе и дал толчок моим идеям об особом призвании русской Церкви в деле примирения между Востоком и Западом. Кроме Соловьёва, я много читал аскетическую литературу: Добротолюбие, Древний Патерик, Феофана Затворника (1815–1894). Моим любимым автором был Исаак Сирианин (восьмой век), который хотя и был епископом еретической Несторианской Церкви, но считается одним из самых проникновенных и дерзновенных духовных писателей Православия.
Во время нашей жизни в Белграде мы имели мало возможности следить за советской литературой. Наша связь с Россией была главным образом через Церковь, которая в то время разрывалась на части живоцерковным расколом. Мы с тревогой узнавали о всё усиливающемся гонении на наших лучших иерархов и верных мирян, которыми Церковь была так богата накануне революции. Читали же мы главным образом русских классиков. Достоевский (1821–1881) был в центре нашего внимания. Кроме Александра Блока (1880–1921) с его «Двенадцатью», вызывавших нескончаемые споры, мы увлекались Гумилёвым (1886–1921), Анной Ахматовой (1889–1965) и Сергеем Есениным (1895–1925). Встреча с С. Булгаковым (1871–1944) и другими представителями религиозного возрождения произошла в 1923 году. Их книг, изданных в России, мы в Белграде не имели.
4. Белградский студенческий кружок и его руководители (Н.М. Зернов)
Поступив на богословский факультет, я стал с интересом знакомиться с другими русскими студентами. Их было около тридцати человек, включая мою сестру, единственную студентку. Меня занимал вопрос, что привело других к решению изучить богословие. Вскоре я смог отнести всех нас к трём категориям. К первой группе принадлежали сыновья священников, многие из них успели закончить семинарии в России и намеревались идти по стопам своих отцов и дедов. Вторая состояла из обломков крушения, которые, только по им самим понятным причинам, выбрали богословие. Третья включала людей, подобных мне, которые искали в богословии ответа на вопросы, поднятые революцией. С ними я нашёл сразу общий язык. Мы решили собираться, чтобы делиться нашим опытом и обсуждать вместе интересующие нас проблемы. Так возник православный студенческий кружок, давший впоследствии многих руководителей зарубежной Церкви и участников экуменического движения. Среди нас оказались лица и разного происхождения, и различных взглядов: москвичи и одесситы, монархисты и республиканцы, строгие ревнители предания и церковные либералы. Своё единство мы нашли в Церкви. Она была для нас не оплотом самодержавия, не осколком прежнего строя, но «столпом и утверждением истины», силой, способной возродить каждого человека и преобразить нашу родину. Мы обрели Церковь, как евангельское сокровище, ради которого стоит отдать все другие ценности.
Учение Православия о свободе человека, о даре богообщения, данного людям, помогли нам понять себя и историю человечества с её взлётами и падениями. Только одна Церковь выдержала сокрушительные удары безбожного большевизма и не погибла под развалинами рухнувшей империи. Однако, принятие Церкви и отвержение ленинизма, с его лживыми обещаниями земного рая, не делало нас реакционерами. Мы сознавали, что мы были свидетелями коренных перемен в социальной структуре общества и что старые образцы перестали удовлетворять человечество. Мы знали также, что на крови, насилии и ненависти нельзя построить лучшего будущего. Таковы были убеждения большинства членов нашего кружка, делавшие нашу совместную работу возможной и плодотворной.
Первое заседание кружка состоялось 15 ноября 1921 года. «Летописец» кружка, И. П. Расторгуев, сделал следующую запись: «На квартире Зерновых, на Сеньяке, собрался кружок, не имевший ни названия, ни программы, кроме веры в Церковь Христову, как смысл и цель жизни, как заключающую в себе полноту бытия. На собрании участвовали 8 человек: Н. Терещенко, Н. Афанасьев, Мария Львова, четверо Зерновых и я, который прочёл доклад «Русская Красота».
С самого начала в кружке обозначились два течения, одно интересовалось вопросами аскетики и молитвы, другое было обращено на строительство православной культуры и на миссионерские задачи христианства. Наличие этих двух направлений обогащало жизнь кружка и давало неисчерпаемый материал для обмена мыслями. Темы, поднятые в первом году, указывают на разнообразие интересов его членов. Они включали: «Три свидания» Владимира Соловьёва, Послания святого Игнатия Богоносца (35–107), «Переписка из двух углов» Гершензона (1869–1925) с Вячеславом Ивановым (1886–1949), «Мистические откровения святого Исаака Сирианина», «Теософия» и «Вопрос о совместимости христианства с законами экономики».
Большим приобретением для кружка было вступление в число его членов профессора Василия Васильевича Зеньковского (1881–1962). Он преподавал психологию на философском факультете, и наше внимание к нему было привлечено его публичной лекцией в декабре 1921 года о православной культуре. Она вызвала горячие споры, в которых участвовали Д. В. Философов (1872–1940), друг и последователь Мережковских, и епископ Вениамин, решительно отвергавший идею православной культуры, как соблазн, отвлекающий верующих от главного – борьбы за очищение сердца. Члены кружка были настолько захвачены этой темой, что на следующий день мы устроили специальное собрание с владыкой Вениамином, на котором мы продолжали обсуждать поднятую Зеньковским тему. Когда моя сестра неожиданно для нас пригласила его на наше собрание, мы уже имели представление о нашем госте. Вскоре все мы убедились, что в наш студенческий кружок вошёл человек, нам всем необходимый.
Зеньковский был родом из Украины. Со школьной скамьи он начал принимать участие в общественной жизни. В университете он занимался сначала электрохимией, но позже ушёл в изучение философии и психологии. Одновременно он увлекался и литературой, и религиозными проблемами. По окончании высшего образования, он начал преподавать философию в Киевском Университете и на Высших женских курсах. При Скоропадском (1873–1945) он был одно время министром религии, что ему долго не могли простить многие эмигранты. Он обладал огромной трудоспособностью и многогранностью интересов, занимался и писал по апологетике, философии, психологии, литературоведению и педагогике. Последняя дисциплина была его особым даром. Он умел находить правильный подход к молодёжи. В 1942 году он принял священство, после четырнадцати месяцев заключения в немецком лагере. В последние годы своей жизни он был духовным наставником многих русских парижан. Скорее некрасивый, в золотых очках из-за большой близорукости, он излучал тёплую уютность и благожелательность. Он был готов терпеливо выслушать каждого и легко соглашался с собеседником, находя искренне положительные стороны в различных мнениях по спорным вопросам. Но это не делало его аморфным, он знал, как руководить другими и пользовался авторитетом в церковно-общественных кругах. Недаром он оставался пожизненным председателем Р.С.Х.Д. У него был подлинный интерес и симпатия к людям, с ним было легко делиться своей жизнью. Он мог объединять, примирять и вдохновлять7.
Первый доклад Зеньковского в нашем кружке затронул острую тему. Он назвал его «Причины Русской Революции». Одной из них он считал стеснительную опеку Церкви самодержавием, лишавшую верующих свободы и самодеятельности. Многие поэтому, по его словам, смотрели на Церковь, как на послушное орудие в руках правительства и отпадали от христианства. Это отчуждение от Церкви, особенно молодёжи, способствовало росту революционных настроений и подорвало жизненные силы империи. Кончил он свой доклад выражением надежды, что Православие в России возродится и поведёт страну по пути строительства подлинной христианской культуры, основанной на уважении к личности и на признании ценности свободы. Его выступление возбудило оживлённый обмен мнений, он коснулся одного из самых спорных вопросов для русского православного сознания о священном характере самодержавия. Несмотря на то, что многие были с ним не согласны, все же было единогласно решено просить его приходить на наши собрания. Зеньковский стал одним из самых деятельных наших членов.
Другим приобретением для нас был Сергей Сергеевич Безобразов (1892–1965), только что спасшийся от большевиков. Он преподавал в Петербурге во время Н.Э.П. в Православном Богословском институте, возникшем после закрытия духовных академий. Это было время процветания приходов, когда верующие проявили спайку и дисциплину в их организации. Его рассказы подтвердили мысли Зеньковского, что без свободы в своём внутреннем управлении Церковь не может выполнять свою миссию в современном мире.
Впоследствии Безобразов переехал в Париж и стал преподавать на Сергиевском подворье. В 1932 году он принял монашество с именем Кассияна. Окончил он свою жизнь в сане епископа, написав ряд трудов по Новому Завету.
Кроме постоянных участников наших собраний, мы приглашали к нам и докладчиков–гостей. Особенно ценными для нас были посещения кружка митрополитом Антонием (Храповицким). Мы нашли в его лице пастыря, учителя и друга. Его жизненный путь был тесно переплетён с событиями церковной истории нашего времени. Происходил он из помещичьей среды Новгородской губернии. По окончании гимназии он решил поступить в Духовную Академию, что было в то время нелегко сделать не семинаристу. Добившись своего, он блестяще окончил духовную школу в 1885 году и вскоре после этого принял монашество. Сразу началось его быстрое продвижение по иерархической лестнице. Сперва иеромонах Антоний был назначен преподавателем в Петербургскую Академию. Однако его сердечность и простота отношений со студентами вызвала недовольство начальства, и он был сослан в глухую провинцию в Холм. Там он пробыл недолго и был вскоре возвращён в Петербург. В 1889 году, когда ему ещё не было 28 лет, он получил ответственный пост ректора Московской Академии. Ему удалось и тут внести новый творческий дух в дело преподавания, но и здесь его новаторства приобрели ему многих врагов. В 1895 году его снизили в провинциальную Казанскую Академию. Владыка обновил и её и привлёк в неё многих даровитых студентов. В 1900 году он был возведён в сан епископа Уфимского, а в 1902 году переведён на Волынь. Там он нашёл подходящее поприще для своей кипучей энергии и стал известен во всей России, как твёрдый защитник православного крестьянства от всевозможных эксплуататоров, особенно многочисленных на этой окраине с её пёстрым населением. В радикальных кругах он имел репутацию крайнего черносотенца. Он безбоязненно обличал моральную шаткость многих либералов и ложь левых демагогов. Он яснее других предчувствовал демоничность и разрушительность готовившейся революции. Накануне Первой Мировой Войны он был назначен в Харьков. На всероссийском Соборе 1917–1918 года он был одним из трёх кандидатов на патриарший престол. В 1918 году, уже при Скоропадском, он был возведён на кафедру митрополита Киевского и Галицкого. Покинул он Россию с остатками разбитой Белой армии в 1920 году.
У митрополита Антония было необычайное сочетание политического консерватизма с церковным радикализмом. Он был решительным противником того мертвящего бюрократизма в церковном управлении, которое лишало духовенство инициативы и способствовало тем нездоровым настроениям, которые обнаружились во время «Живой Церкви». Больше кого–либо другого он сделал возможным восстановление патриаршества в России. Он был новатором в богословии и смело боролся за реформы в духовных школах. Несмотря на то, что он обновил учёное монашество, в нем было мало клерикализма. Обличитель специфических слабостей духовного сословия, он носил на себе печать своего дворянского происхождения. У него было полное отсутствие подобострастия перед власть имущими, смелость суждения и независимость характера.
Его большим даром было умение привлекать к себе молодёжь. Он был прирождённый воспитатель. Все лучшее в нем проявлялось, когда он был окружён студентами. Он полюбил наш кружок и стал духовным руководителем многих его членов. Его приезды были настоящим праздником для всех.
Среднего роста, с большой головой и окладистой бородой, своей грузной фигурой он напоминал боярина. Ему была глубоко чужда онемеченная петербургская империя, он принадлежал к московскому царству первых Романовых. Самым замечательным в его лице были серые, умные глаза. Митрополит Антоний был столпом церкви, крепким, незыблемым. В его присутствии исчезали сомнения в вере. Во время проповеди он часто плакал. Так цельна и жива была его любовь ко Христу, что казалось он сам был в толпе Его учеников, сам слушал слова Спасителя мира. Митрополит Антоний истолковывал многие притчи совсем по-новому, проникая в их сокровенный смысл. Также оригинальны были и его богословские мнения. Например, он связывал искупление не столько с крестной смертью Спасителя, сколько с агонией Гефсиманской ночи. Его книга «Догмат Искупления» вызвала много нареканий со стороны консервативных богословов. Он говорил на эту тему и у нас в кружке и нашёл сочувствие к своему «нравственному» подходу к тайне страданий Христа8.
Другим гостем, произведшим на нас неизгладимое впечатление был «сербский златоуст» епископ Николай Велимирович. (1880–1956). Высокий брюнет, со жгучими чёрными глазами, он горел ему одному свойственным пламенем. Придя в нашу нищенскую хибарку, он захватил нас всех верою в то, что русская Церковь выйдет очищенной и возрождённой из горнила испытаний и поможет остальному христианскому миру вернуться к полноте апостольского предания.
Наш кружок неуклонно рос, число его членов превысило 30. Кроме студентов и профессоров к нам присоединились лица, не связанные с университетом. Одним из них был Пётр Сергеевич Лопухин (1885–1962), глубоко церковный мирянин, ставший впоследствии редактором журнала «Вестник Православного Дела». (Женева 1959–1962). Другим ценным членом был Борис Петрович Апрелев, морской офицер и дипломат, интересовавшийся мистицизмом, живший одно время на Афоне9. Круг наших тем тоже расширялся. Были прочитаны доклады об аскетизме в мире, о монархии, о христианстве и искусстве, о большевизме, о роли женщин в Церкви, о дружбе, о вреде курения табака, о промысле Божьем и о значении четырёх Евангелий.
В это время международные и интерконфессиональные организации, работавшие среди молодёжи, заинтересовались русскими, учившимися в Праге, Париже и других университетах Европы. Мы об этом ничего не знали. Поэтому для нас было полной неожиданностью получение телеграммы от какого-то американца, Ральфа Холлингера, просившего разрешения прибыть на заседание нашего кружка, как представителю Христианского Союза Молодых Людей (YМСА). Мы были в большом недоумении. На всех западных христиан мы смотрели, как на еретиков, а YМСА, с её красным треугольником, казалась нам масонской и враждебной Церкви организацией. Мы все же решили пригласить таинственного американца, считая, что лучше встретиться лицом к лицу с неприятелем, чем уклониться от боя.
27 марта 1923 года в наше убогое жилище, переполненное членами кружка, вошёл высокий, худой незнакомец. С его приходом началась новая эпоха в жизни нашего кружка10. Холлингер (1887–1930) оказался лицом, знакомым с Православием, он имел некоторый опыт религиозной работы с русскими студентами и знал наш язык11. На большинство он произвёл благоприятное впечатление своей искренностью и простотой, но были среди нас и люди, почувствовавшие «серный дух», принесённый в нашу комнату заморским гостем. Они были уверены, что цель его приезда была разложить наше растущее единение.
Вскоре мы получили письмо от А. И. Никитина (1889–1949), представителя Христианской Студенческой Федерации, предлагавшее нам послать наших членов, в виде наблюдателей, на ряд международных студенческих конференций. Руководящие участники нашего кружка собирались несколько раз, так труден был для нас вопрос: следует ли отозваться на это предложение. Нас привлекала возможность встретиться со студентами других стран, а вместе с тем нам нелегко было принять деньги от неизвестной нам организации. Был найден компромисс: поехать на разведку в Будапешт и, на основании впечатлений от этой конференции, осенью окончательно решить, следует ли нам сотрудничать с инославными.
Таким образом, приезд Холлингера был для нас введением в то движение для примирения христиан, которое вскоре получило название экуменического. Вся зарубежная Церковь раскололась на почве положительного или отрицательного отношения к этой задаче.
5. Первая поездка в Англию (Н.М. Зернов)
В Будапешт весной 1923 года поехали В. Зеньковский, С. Безобразов и моя старшая сестра. Они вернулись в полном восторге. Кроме нескольких румын, все участники конференции были протестанты, ничего не знавшие о Православии. Наши представители оказались в центре всеобщего внимания, все хотели знать о том, что происходит в России и о том, чем восточное христианство отличается от западного. Белградцы проделали в Венгрии большую миссионерскую работу.
Их рассказы вызвали снова горячие споры, следует ли нам сотрудничать с инославными. Мы обратились за советом к нашим иерархам. Митрополит Антоний и епископ Вениамин высказались уклончиво, все же они скорее склонялись на сторону тех, кто считал правильным ближе познакомиться с международными организациями и принять помощь для устройства встречи с другими русскими студенческими кружками. Таким образом, было решено, что Зеньковский и обе мои сестры поедут в Париж, трое других наших членов в Прагу, а Николай Андреевич Клепинин12 и я примем участие в конференции Британского Студенческого Христианского Движения.
Для меня поездка в Англию была решающая. Я встретил страну, которая в будущем приняла меня в число своих граждан и дала мне возможность трудиться на избранном мною поприще.
Сложные чувства охватили меня, когда я был выбран для этой поездки. Когда мне было 9 лет, родители взяли меня в Швейцарию, она очаровала меня. В дни моей юности Европа казалась мне страной «святых чудес», её политическая свобода, её культура, её искусство были для меня теми достижениями, о которых отсталая Россия могла только мечтать.
Революция резко изменила моё отношение к Западу. Я стал смотреть на него, как на обречённый мир, отравленный безверием, эгоизмом и жаждой наживы. Я, как и многие другие эмигранты, считал Францию и особенно Англию предателями союзной с ними России, не поддержавшими Белых Армий, оставшихся верными Антанте. Я ничего хорошего больше не ждал от встречи с Западом, но, несмотря на это, я все же желал увидать этот «упадочный мир», побывать в центрах его культуры, познакомиться с памятниками его искусства и, наконец, встретиться лицом к лицу с западными христианами, чтобы понять их отношение к нашей Церкви.
Что же касается Англии, то о ней я был меньше осведомлён, чем о Франции и Германии, и уж совсем ничего не знал об англиканской Церкви13. Я надеялся, что поездка на съезд поможет мне найти ответ на вопрос, почему интерконфессиональные организации, заинтересовавшиеся нашим кружком, проявляли желание помогать нам. Делают ли они это искренне или с какими-то скрытыми целями?
Официальное приглашение, приехать на английский съезд, пришло с большим опозданием. Мы с Клепининым, как «бесподданные», должны были затратить много времени и сил, чтобы получить от сербской полиции «дозволу», разрешающую нам выезд и возвращение в Югославию. Только когда я увидел на ней внушительную английскую визу с королевским гербом, позволявшую нам пробыть в Англии две недели, я почувствовал, что мы действительно увидим Запад.
Мы решили ехать через Австрию, Германию и Францию и осматривать по дороге города. Нам предстояло много пересадок. Наша первая остановка была в Вене. Как только мы пересекли границу, я был поражён богатством населения. Прекрасные дороги, огромные здания, напоминавшие замки и дворцы, – все это говорило о благополучии, от которого мы совсем отвыкли. В Вене мы пробыли целый день. Сразу с вокзала мы пошли в собор святого Стефана. Я никогда раньше не видел готики и был восхищён её отнесенностью к небу, таинственной полутьмой, царившей в храме, которую прорезали небесные краски цветных окон. Много времени ушло у нас на покупки костюмов, мы хотели быть одетыми по-европейски.
Нашим следующим этапом был Мюнхен. Здесь нас ожидало необычайное зрелище. Весь огромный вокзал был запружен колоннами марширующих баварцев в национальных костюмах со знамёнами и оркестрами. Это было окончание какого-то политического съезда. Тысячи толстых и худых, старых и молодых немцев в строгом порядке проходили мимо нас. От этой грандиозной, организованной толпы веяло и угрожающей силой, и чем-то не совсем взрослым.
Мне казалось, что эти солидные баварцы разыгрывают из себя бойскаутов, увлекаются по-мальчишески войной. В Мюнхене мы встретили ту Германию, которая начала через 10 лет маршировать под знамёнами, украшенными зловещей свастикой, и ввергла человечество в кровавую бойню Второй Мировой Войны. Нас поразили лозунги, направленные против Франции. Оказалось, что французы накануне заняли Рур. Сообщение с Парижем было временно прервано. Никто не хотел дать указания, как пробраться туда. Мы с трудом втиснулись в переполненный поезд, шедший на запад, и с облегчением покинули напряжённую атмосферу, царившую в Мюнхене, не успев познакомиться с городом.
После двух пересадок мы очутились в маленьком поездочке узкоколейной железной дороги, шедшем до Рейна и французской границы. Тут все сразу изменилось. Мы ощутили себя в романтической, благоухающей Германии «Вешних Вод» Тургенева. Только что прошла гроза. Воздух был полон аромата скошенной травы. Наш поездок не спеша двигался посреди тщательно обработанных полей, останавливался в маленьких городках, ютившихся под сенью своих старинных церквей. Всюду была образцовая чистота, множество цветов. Спокойствие и благоденствие окружали нас. По дорогам медленно ехали на велосипедах крестьяне, возвращавшиеся с полевых работ. Вечернее солнце золотило мирную картину. Трудно было представить себе, что утром в Мюнхене мы видели другой лик Германии, агрессивной, готовой снова ринуться в бой за мировое господство.
Наш поезд не довёз нас до границы. Он остановился на ночь на главной площади городка Фрейбурга. Все пассажиры отправились на ночлег. Мы нашли комнату в маленькой гостинице. После жаркого, полного сильных впечатлений и волнений дня, мы с наслаждением вымылись свежей водой, поужинали и улеглись спать под воздушной, белой немецкой периной в чистейшей комнате, с приятно пахнувшим, выкрашенным полом. Это был наш первый сон после отъезда из Белграда.
На следующий день тот же поезд подвёз нас к Рейну. По дороге мы видели синие французские шинели на немецкой земле, но здесь не чувствовалось ни вражды, ни напряжения. Пешком, неся на спине свои чемоданы, мы перешли длинный мост через реку и сразу очутились в сказочном Страсбурге. Грандиозный собор и узкие улички со старинными домами перенесли нас в средние века. Времени для осмотра города у нас не было. Скорый поезд понёс нас в Париж.
Франция выглядела менее контрастной, менее романтичной, чем Германия, но и более взрослой. Поезд мчался, почти не останавливаясь. Страна казалась не населённой. Нигде не было скоплений пассажиров. Никто не проверял после каждой остановки билетов, как в Германии. К вечеру стали появляться признаки приближения к большому городу. Пригородные станции стали мелькать за окнами. Навстречу нам попадались дачные двухэтажные поезда. Наконец потянулись беспрерывной стеной высокие дома, железнодорожная колея стала разветвляться на бесчисленные подъездные пути. Показалась длинная платформа. Через несколько минут мы увидим город, о котором было написано столько книг; город, прославленный для одних революцией, для других – своим искусством, для третьих – своими увеселениями.
Париж
Мы вышли на площадь перед Восточным вокзалом. Первое впечатление было неожиданным. Париж оказался знакомым, он был совсем таким, каким я его себе представлял. К нему удивительно подходило название «серой розы». В начале двадцатых годов почти все дома и здания в центре были серого цвета. Это давало ему единство, элегантность и особую, ему одному присущую, гармонию и красоту. Движение на улицах было быстрым и стройным. Все куда-то неслось в одном беспрерывном потоке. Зелёные автобусы с шумом и треском мчались во всех направлениях. Один из них доставил нас на фобур Сент-Онорэ. На мансарде огромного дома мы нашли наших друзей, Сашу и Таню Львовых. В их комнате царил хаос; они гостеприимно встретили нас и после ужина повели в какое-то варьете на Монмартр. Блеск фантазии, ошеломляющие краски не могли скрыть пустоты и фальши спектакля. Мои спутники были в восторге, я же предпочёл раньше вернуться домой, чтобы начать с утра осмотр Парижа. Я решил делать это пешком, чтобы лучше почувствовать город.
Встал я рано и с планом в руках отправился сперва в собор Богоматери. Он был прекраснее, чем все его описания, хотелось там остаться, но я должен был спешить. Через Люксембургский сад я пошёл посмотреть гробницу Наполеона. Строгая простота саркофага произвела сильное впечатление. В 10 часов я был в Лувре.
Не зная, смогу ли я снова попасть в эту сокровищницу мирового искусства, я сделал героическую попытку осмотреть весь музей в один раз. В результате у меня в памяти остались только обрывки впечатлений: таинственная Джоконда, всегда окружённая толпой, тяжёлые тела Рубенса, устремлённая ввысь статуя «Победы». В Лувре я встретил тоже и англичан. С любопытством я вглядывался в них. Они ходили группами, под руководством гидов, которые растолковывали им, чем нужно было восторгаться и что отмечать в своих записных книжках. Они отличались от других посетителей и своей одеждой, и всем своим обликом. Я был захвачен мыслью, что завтра я буду на их острове.
Не успев осмотреть и половину музея, я почувствовал такую усталость, что принуждён был покинуть его. Тут сказались и отсутствие сна и экономия на еде.
Отдохнув, я поехал по метро в Сакрэ-Кёр. Знаменитая церковь с её белыми, почти восточными куполами, показалась мне холодной, особенно по сравнению с Нотр-Дам. Зато я здесь увидал, стоящих на коленях и погруженных в молитву, француженок и французов. Это неожиданное зрелище произвело на меня сильное впечатление. Впоследствии я узнал, что Париж является средоточием христианского мистицизма и молитвенного делания.
Полюбовавшись грандиозным видом, открывавшимся со ступеней храма, я отправился на Северный вокзал. Поезд уже был подан. Народу было мало. Я с удовольствием растянулся на деревянной скамейке, в ожидании ночного переезда. Лёжа я переживал Париж. Он принял меня, так же как и множество других иностранцев. Каждый может чувствовать себя в нем, как дома, так как город живёт своей жизнью не замечая никого.
Англия
Рано утром 20 июля мы были в Кале. На пристани нас уже ждал колёсной французский пароход, на матросах были синие шапочки с красными помпонами, но почти все пассажиры были англичане и на пароходе царил дух Англии. Я в первый раз видел северное море с его то зеленоватыми, то свинцово–серыми волнами, с туманом и холодным, несмотря на июль, ветром. Вскоре показались белые, меловые скалы острова. Перед нами была владычица морей, долголетняя, упорная соперница Российской Империи. Пароход вошёл в маленькую гавань Дувра. По склонам холмов громоздились ряды удивительно похожих друг на друга домиков, а над ними высился суровый силуэт грозной, серой крепости. Англия была готова дать отпор каждому нежелательному иностранцу, и мы сразу испытали это на себе.
Первым человеком, бросившимся мне в глаза, был внушительный охранитель порядка, – высокий, массивный полицейский в чёрной каске, с невозмутимым лицом следивший, как спускали мостки с парохода и как пассажиры не спеша сходили на английскую землю.
Наша встреча с Англией была не очень приятной. Англичане сразу пошли на поезд, небольшая группа иностранцев была задержана на короткое время для проверки паспортов, но, когда мы показали наши документы, они возбудили немедленно подозрения у чиновников. Очевидно, они никогда не видели беженских удостоверений, выданных нам в Белграде. Хотя на них стояли английские визы, это оказалось недостаточным. Начались бесконечные расспросы: зачем мы приехали, где будем жить, сколько времени намерены оставаться в Англии. К счастью Клепинин говорил по-английски и мог отвечать на все эти вопросы. Пограничники долго мучили нас. Они о чем-то совещались между собою, куда-то уносили наши документы, возвращались и снова проверяли их. Мы начали бояться, что или пропустим поезд, или что нам не разрешат остаться в Англии. Мы чувствовали себя лицами, подозреваемыми в каком-то преступлении. В последний момент нам все же разрешили перешагнуть барьер. Мы бросились к поезду. Он сразу двинулся с места. Очевидно, он ждал решения нашей участи.
Перед нами открылся совершенно новый мир. Все вокруг нас было необычайно, привлекательно и не похоже на остальные страны. Сам поезд поразил нас: вагон третьего класса был лучше, чем первый в других частях Европы. Ковры, мягкие сиденья, фотографии на стенах, а главное, – пассажиры по своей одежде и поведению не имели ничего общего с третьим классом, привычным нам. В вагоне царило чинное молчание, никто не обращал внимания на своего соседа, не старался расспросить, кто куда едет. А за окнами быстро мчавшегося поезда раскрывалась тоже непривычная для нас панорама. Ярко зелёные поля, огороженные от соседних, маленькие городки, ни широких просторов, ни лесов, ни дикой природы. Ближе к Лондону потянулись бесконечные ряды одинаковых двухэтажных домиков, садиков и заборов. На платформах пригородных станций стояли толпы прекрасно одетых людей. Всюду были следы довольства и образцового порядка. Наш поезд пересёк Темзу и остановился под огромной стеклянной крышей вокзала Виктория. Тут тоже все было особенное. На другой стороне нашей платформы стояли такси. Один из них, забрав наш багаж, повёз нас в Россел Сквер в Студенческий Дом. Мы проехали мимо Букингемского дворца, красочный штандарт развевался над ним, у ворот стояли гвардейцы, в высоких, бобровых шапках и в красных мундирах. Это был настоящий дворец, в котором жил правящий монарх! Я попал в страну, свято хранящую свои традиции, не потрясённую анархией и не разрушенную революцией. У меня стало легко и радостно на сердце.
Студенческий дом был полон иностранной молодёжи. Нас повезли показать город. Мы взобрались на открытую верхнюю платформу высокого красного автобуса и двинулись в путь. Насколько Париж показался мне старым знакомым, настолько Лондон был не похож ни на что, раньше виденное мною. Все здесь привлекало моё любопытство: движение шло в противоположном направлении обычного, автобусы были двухэтажные и разных цветов, трамваи не имели электрических дуг, вместо грузовых автомобилей двигались по улицам паровички, с ними соперничали огромные, высокие фургоны, запряжённые тяжёлыми битюгами, возницы сидели высоко на козлах, с длинными бичами в руках, прикрытые кожаными фартуками огромных размеров. Автомобили тоже были необычных фасонов: их кузов стоял прямо на тонких колёсах. Вся эта масса повозок двигалась не спеша, беспрерывным, мощным потоком. Здесь не было ни шума, ни напряжения Парижа, но чувствовались ещё больший размах и ещё большая сила мирового центра. Среди уличной толпы выделялись мужчины в цилиндрах и с зонтиками, город принадлежал им так же, как Париж казался городом женщин. На углах улиц стояли полицейские в чёрных касках и, когда один из них протягивал руку, десятки высоченных автобусов и пыхтящих паровичков сразу останавливались и покорно ждали, пока рука не опускалась и им разрешалось двигаться дальше. Если Париж считался блестящей столицей Европы, то Лондон был хозяином мировой империи, и это ощущалось на каждом шагу. Он никому не подражал и ни с кем не соперничал. Он жил сам по себе. Он захватил моё воображение, и мне захотелось понять англичан, разгадать секрет их успеха в построении политической и социальной жизни.
В этот первый осмотр Лондона мы видели стройный, построенный в готическом стиле, парламент, высокую колонну Нельсона (1758–1805), площадь вокруг неё со множеством голубей. Посетили мы также Вестминстерское аббатство. Оно дало мне много материала для размышлений. Рядом с центром политической власти возвышалось это древнее, пощажённое историческими переменами христианское святилище. В нем время как бы остановилось. Внутри аббатства мы увидали двор, заросший ярко зелёной травой. Он сохранился с тех отдалённых времён, когда аббатство было населено монахами. Суровое, средневековое здание не было мёртвым памятником прошлого, оно жило прошлым, полное бесчисленными надгробными плитами и барельефами, иногда помпезными и безвкусными, но свидетельствующими о признательности народа тем, кто отдал силы на строительство империи. Вся история Англии была представлена в этом единственном во всем мире храме–памятнике. С горечью думал я о нашей трагической судьбе, об отсутствии чувства преемства, любви и уважения к своему прошлому, о нашей готовности надругаться над своими святынями.
Встреча с Лондоном была краткая. После завтрака мы с несколькими немецкими студентами, двинулись в дальнейший путь. Нашей целью был студенческий лагерь в Суонике, в провинции Дарбишайер, где мы должны были провести десять дней.
ПРИЛОЖЕНИЕ 1
Только раз до моей поездки в Англию я встретил представителя англиканской Церкви. Им был знаменитый епископ и богослов Чарлс Гор (1853–1932). Он приехал в Белград для переговоров с сербской Церковью. Впечатления о нем я тогда же записал в дневник.
«Собрание с англиканским епископом состоялось 9 мая 1923 года в большой зале патриархии. В ней собралось белградское духовенство, профессора и студенты богословского факультета и несколько приглашённых. Когда все заняли свои места, в залу вошёл Патриарх в сопровождении гостя, его капеллана и сербских епископов. Гор был худой старик, с тонким, красивым лицом и небольшой седой бородой. Ему была присуща чеканность западного аристократа, а в голубых глазах сквозили ум и доброта. Одет он был в синюю сутану. Поверх неё была накинута странная мантия чёрного цвета с длинными фалдами без рукавов. (Я так описал впервые виденную мною мантию магистра Оксфордского Университета, которую мне пришлось носить впоследствии в течение многих лет.) Его грудь украшал золотой крест. Капеллан был высокий священник с бритым, сухим и деревянным лицом.
Гор начал свою речь немного нервно, но вскоре воодушевился и стал говорить горячо, из глубины души. Его слова звучали для меня, как голос Запада, уставшего, ищущего духовности и мудрости Востока. Глядя на равнодушные и мало одухотворённые лица сербского духовенства, я удивлялся, почему этот посланник Запада ищет помощи у тех, кто, как я хорошо знал, заняты житейскими интересами и относятся безразлично к сближению западных и восточных христиан. Только очень сильное, даже немного страшное, лицо епископа Николая Охридского, с его как бы ассирийской, чёрной бородой и крупными чертами, указывало, что может быть в Сербии и есть то, чего ищет наш заморский гость.
Гор начал с того, что он считает за честь говорить в присутствии собравшихся, в особенности он подчеркнул своё уважение к учёности и авторитету профессора Глубоковского. Затем он приступил к описанию современного положения богословия в Англии. «100 лет тому назад – сказал он, у нас мало знали о православной Церкви. Теперь все изменилось. Ваша литургия переведена, издано много хороших книг о восточном христианстве. В англиканстве происходит возрождение монашества, растёт число людей, которые в сердце своём православны. Сам он мог бы стать членом православной Церкви, ничего не меняя в своей вере. Но все же препятствий для соединения остаётся немало. Нельзя устранить их все в одну неделю, как этого хотят некоторые американцы. Главное, что подлинная традиция англиканства ближе к православию, чем к Риму или к протестантизму». Гор считал, что «филиокве» – ненужное прибавление к символу веры, что англикане могут признать семь вселенских соборов и семь таинств. Последние, хотя не упоминаются в книге «общих молитв», но существуют на практике. В настоящее время все больше входит в употребление таинство елеосвящения для исцеления больных. Труднее для англикан принять дозволение развода.
Кончил он словами, что великий позор лежит на Англии, Франции и Америке, допустившим такие гонения на христиан, каких не было со времён Римской Империи. Он просит Бога помочь страждущим восточным христианам и надеется на улучшение их положения. Он выразил пожелание, чтобы православные там, где не имеется их церквей, обращались бы за духовной помощью к англиканскому духовенству, и в то же время согласились бы причащать англикан, отрезанных от своих приходов.
Меня взволновала искренность, смирение и вера англиканского епископа. Патриарх ответил ему кратко и сухо, что без вселенского собора ничего решить нельзя. Других вопросов не было. Все поднялись со своих мест. Призыв англиканина к единству остался без ответа. Эта встреча с епископом Гором оказалась для меня провиденциальной. Он стал одним из инициаторов того Англо–Православного Содружества, секретарём которого я работал много лет. Вопросы, поднятые им в Белграде, легли в основу моих богословских исследований, статей и книг.
6. Конференция Британского Студенческого Христианского Движения в Суонике (20–30 июля 1923 года) (Н.М. Зернов)
Летний съезд Студенческого Движения Великобритании и Ирландии разделялся на три части. Первая и последняя предназначалась для студентов, а средняя для их руководителей. Мы были приглашены на вторую и третью часть. В те годы несколько сот человек молодёжи изо всех университетов обоих островов собирались каждым летом на севере Англии в местечке Суонике. Иностранные студенты приглашались туда же. В 1923 году ими были преимущественно немцы и индусы. Задачей съезда было помочь студентам углубить своё христианское мировоззрение и пробудить в них интерес к миссионерской работе. Движение было интерконфессионально, в нём участвовали как англикане, так и члены различных протестантских конфессий, обычно называющиеся в Англии «Свободными Церквами».
Каждый день съезда начинался с молитвенного собрания, на нём читалось Священное Писание, пелись гимны, и произносилось краткое поучение. Остальное время было заполнено библейскими кружками, лекциями и спортом. Вечером все снова собирались на молитву. Мужская Молодёжь жила в палатках, в них же обедали и слушали лекции. Девушки были размещены в большом доме. Мы с Клепининым были единственными православными в этом море западных христиан. Мы были мало подготовлены к этой встрече, но все же лучше, чем те, кто пригласил нас. О русской Церкви в Суонике никто ничего не знал. Меня захватил этот новый мир, и я отважно бросился знакомиться с ним, невзирая на моё сильное предубеждение против всех западных христиан.
В особенности протестанты были в моих глазах еретиками, опасными для нашей Церкви. Моё отношение ко всем английским христианам было настолько настороженным, что я убедил Клепинина не молиться во время протестантских служб за исключением «Отче наш». Я боялся, что их молитвы и гимны могут содержать слова, несовместимые с Православием. Несмотря на то, что лекции я мало понимал, а гимны были и совсем непонятны, я стал все больше входить в жизнь съезда, благодаря личным знакомствам, которые я начал заводить с первого же дня. С утра до позднего вечера я разговаривал с членами конференции, стараясь узнать о их жизни, занятиях, отношениях к Церкви. Подавляющее большинство моих собеседников были юноши спортивного типа, здоровые, румяные блондины в коротких штанах, в толстых чулках до колен и в крепко сшитых ботинках. Они были моложе меня и казались мне наивными, не знающими жизни. От них исходил дух оптимизма и неисчерпаемой энергии. Особенно поразила меня их способность громко и заразительно смеяться. Не только во время лекций они внезапно разражались громовым хохотом, но он раздавался даже и во время религиозных бесед. Проповедники от времени до времени иллюстрировали свои положения шутками и смешными примерами, которые неизбежно вызывали восторг слушателей.
Однажды, за вечерним обедом, вся масса студентов стала стучать ложками по столу и кричать: «Спич, спич!». Они требовали от гостя, знаменитого епископа глостерского Хэдлама (1862–1947), учёного старика внушительной наружности, застольной речи. Епископ с трудом взобрался на скамейку и стал говорить. В ответ послышался оглушительный смех сотен молодых голосов. Это было новое зрелище для меня, я не мог представить себе ни одного из наших владык, стоящих на стуле и забавляющих юношество. Однако, тот же епископ глостерский, когда он читал доклад «О подлинности четырёх Евангелий», говорил с авторитетом и силой, какие я редко слышал у наших иерархов.
Меня также заинтриговала манера англичан спорить и обсуждать доклады. Они задавали вопросы каким-то сонным, слегка недоуменным голосом и никогда не перебивали друг друга. Хотя они часто решительно не соглашались с докладчиком, но сохраняли все же уважение к его мнению. Это было не похоже на наши споры, которые часто переходят на личную почву и кончаются обидой уязвленного самолюбия.
В результате моих разговоров и из отрывков лекций, понятых мною, у меня сложилось убеждение, что большинство участников съезда искренне верующие христиане, и что само студенческое движение действительно стремится помочь молодёжи найти своё место в жизни Церкви. Решающим фактором в этом заключении оказалось моё участие в их молитве. Мои первоначальные опасения, что их богослужение заражено ересью, совсем рассеялись. У них не было богатства и полноты православной традиции, но они исповедовали веру в Пресвятую Троицу и в Господа Иисуса Христа, как Сына Божьего и Спасителя мира. Они молились не только во время служб, но и лично. Каждый вечер, в своей палатке, я видел этих весёлых, энергичных юношей на коленях у своих кроватей, погруженных в молитву.
Если они представлялись мне несколько упрощёнными, а их богослужение менее поэтичным по сравнению с нашим, то зато их отношение к религии было более действенно и их чувство ответственности за судьбы Церкви гораздо ярче выражено, чем среди нас. Многие лекции и собеседования были посвящены вопросу о возможности построения государственного строя на христианских основах. Они искали решения социальных проблем в духе евангельского учения. Многие студенты готовились к священству, другие хотели стать миссионерами и отдать свою жизнь на обращение язычников к вере.
По мере моего лучшего понимания англичан, я начал различать среди них различные направления. Наибольшую близость я почувствовал с англо–католиками, в особенности с молодыми монахами из Келама. Узнав, что мы православные, они пригласили нас в свой монастырь, который имел при себе и богословский колледж. Мы подружились с ними и очень жалели, что нехватка денег и времени не давала нам возможности посетить их.
Но не только с ними я нашёл общий язык. Несколько протестантов поразили меня глубиной своей веры, горячностью своей любви к Христу. Один новозеландец, большого роста, в круглых очках начал со мною разговор о Церкви. Он был крайний протестант и все, что он говорил о ней, было мне глубоко чуждо. Но когда он упомянул имя Христа, его глаза загорелись подлинным светом. Мне так стало радостно от этого на сердце, что я не захотел продолжать нашего богословского спора. Мы были с ним братья во Христе, и это было самое главное.
Совсем иными были мои отношения с немцами. Они не казались мне упрощёнными, наоборот, все, к чему они прикасались, становилось сложной, неразрешимой проблемой. Существование Бога, личность Христа, значение Церкви – все это вызывало у них мучившие их сомнения. Большинство среди них склонялось к пантеизму и искало присутствие божества в величии и красоте природы. Многие увлекались германским язычеством и смотрели на христианство, как на религию, чуждую их национальному духу. Спорить с ними было увлекательно, но мы принадлежали к двум несовместимым мирам, а с англичанами этого разделения я не почувствовал. Зато немцы гораздо больше интересовались Россией, чем англосаксонцы. Но их отношение к революции пугало меня. Им импонировал большевизм своей радикальностью, своим отвержением гуманистической культуры, казалось, они были готовы помочь Ленину и Троцкому в походе против западных демократий.
Насколько немцы были сложны, настолько индусы были прозаичны и плоски. Встреча с ними была для меня большим разочарованием. Их отношение к религии было утилитарно, как и их мировоззрение. Я решил, что эти студенты очевидно принадлежали к низшим кастам, и что мистицизм Индии следовало искать среди Браминов.
Десять дней, проведённых на съезде, были временем огромного напряжения. Я старался использовать каждую минуту для разговоров. Многие были поверхностны, но, неожиданно, некоторые из них оказались настолько подлинными, что они оставили след на всю мою жизнь. Среди обретённых мною друзей был один миссионер из Индии. Ему восточный подход к христианству был более созвучен, чем западный. Другая моя дружба началась с неожиданного вопроса, заданного мне: «Читали ли вы Братьев Карамазовых?» Студент спросивший меня это прекрасно знал Достоевского. Его отношение к Церкви, к таинствам, к почитанию святых было настолько близко Православию, что я сначала подумал, что он является членом нашей Церкви. Оказалось, что он принадлежал к странной секте, называвшей себя «Католической-Апостольской Церковью». Она была основана Эдуардом Ирвингом (1772–1834), пресвитерьянским пастором, который многое заимствовал от православных и римо-католиков. Он учил о скором пришествии Христа и имел значительное число приверженцев. Когда эти ожидания не оправдались, секта стала терять своих членов. В середине ХХ столетия она прекратила своё существование.
Встреча с ним и с рядом англикан глубоко взволновала меня. Это были люди, веровавшие по-православному, у нас был сходный духовный опыт, но они не принадлежали к нашей Церкви. Как могли еретические общины рождать правоверующих христиан? Нужно было искать ответ на этот важный вопрос, и для этого необходимо было по-настоящему встретиться с представителями их Церкви. Я загорелся этой идеей и обратился к одной из руководительниц Британского Студенческого Движения, Зое Ферфильд (1878–1936), с предложением устроить конференцию для православных и англо–католиков с целью выяснения степени их согласия по основным пунктам христианского вероучения.
Зоя Ферфильд была высокая, худая англичанка, некрасивая, в золотых очках, с волосами, закрученными на ушах, умная и волевая. Внимательно выслушав моё неожиданное предложение, сделанное на ломаном английском языке, она со свойственной ей прямотой заявила о полной нереальности моего проекта. Она объяснила мне, что Британское Движение гордится своим интерконфессиональным характером, что моё предложение устроить встречу между двумя нациями и двумя Церквами противоречит принципам Федерации и, если бы такой съезд и был осуществлён, то он должен бы быть между немцами и англичанами. Взаимное понимание между ними было существенно для Европы, русские же беженцы были остатками исчезнувшей империи и не играли никакой роли в судьбах мира. Было очевидно, что план, родившийся в коротко, не по-английски, остриженной голове никому неизвестного юноши из захолустного Белграда, в её глазах не имел никаких шансов на успех.
Так неудачно кончилась моя первая попытка начать экуменическую работу. Я ошибся во времени, 1923 год ещё не созрел для моих планов, но я не ошибся в выборе лица. Зоя Ферфильд три года спустя взяла на себя организацию первого англо–православного съезда и стала ведущим членом Содружества святого Албания и преподобного Сергия, возникшего в результате этой конференции.
Наступил конец Суоника, палатки были сложены, участники потянулись на станцию. Беспрерывные разговоры на мало знакомом языке, сознание ответственности и желание разобраться в новом для меня мире изнурили меня. К тому же нас преследовали непрерывные дожди холодного, английского лета.
Наш обратный путь лежал через Лондон, Париж и Швейцарию. Мы снова ехали ночью, чтобы осматривать города днём, экономили на еде. Когда мы наконец добрались до границы Югославии, то узнали, что поезда дальше не идут из-за забастовки.
Мы были на краю наших сил. День, проведённый в маленьком пограничном городке Шпильфелде, остался в моей памяти, как некое райское видение благословенной матери земли. Мы провели его на берегу горной речки Мура, купались в её чистой, холодной воде, сладко спали на мягкой, ароматной траве. Все вокруг благоухало, среди полевых цветов мирно жужжали пчелы. Жаркое солнце и свежий ветер давали ощущение мира и блаженства. После сырой Англии, духоты и пыли каменных городов, грохота и дыма переполненных поездов, мы возрождались душой и телом. Когда усталость прошла, впечатления всего пережитого нахлынули на меня. Карловацкий собор 1921 года раскрыл передо мною сложную канву церковно-политической борьбы. Суоник поставил меня лицом к лицу с ещё более трудным вопросом церковных разделений. Мой юношеский прямолинейный монархизм и православная нетерпимость столкнулись с действительностью, и она потребовала серьёзного пересмотра позиций. Я ещё не успел осмыслить до конца мой новый опыт, но я уже знал, что мы, православные, сможем найти искренних друзей среди западных христиан и что мы и они нуждаемся во взаимной поддержке.
Здесь, на берегу быстро мчавшегося потока я впервые начал сознавать, что задача нашего поколения – примирение христиан Востока и Запада. Перевернулась страница моей жизни.
