Продолжаем публикацию глав из книги За рубежом: Белград – Париж – Оксфорд: хроника семьи Зёрновых (1921–1972)
13. Белградский «Ковчег» и его обитатели (В.М. Зернов)
Осенью 1921 года мы покинули Константинополь и с группой русских беженцев приехали в Белград. Все мы с большой энергией стали устраиваться в новой стране, обитатели которой, хотя и были наши «братья», но говорили на непонятном нам языке. Мы сразу приступили к его изучению и одновременно начали искать заработок для каждого из нас. Наша главная надежда была, что отец сможет работать как врач. После длительных хлопот при помощи новых знакомых среди сербов, многие из которых были искренние и бескорыстные друзья России, ему было предложено место на одном из лучших курортов Югославии – Врньячка Баня. Министерство просило его представить проект реорганизации курорта, который он и составил в кратчайший срок22. Проект был принят без поправок, но он возбудил большое недовольство местных докторов, боявшихся уменьшения своих доходов из-за конкуренции опытного русского врача. Они употребляли всё своё влияние, чтобы не допустить отца к частной практике. Их усилия, однако, оказались напрасными и отец вскоре стал одним из популярных врачей на курорте.
Первый год нашей жизни в Сербии был труден. Пока отец боролся за своё положение в Бане, мы старались устроиться в Белграде. Нам удалось найти домик на окраине города, состоявший из четырёх маленьких комнат. Их единственный комфорт были дымившие железные печки. Наружная дверь, выходившая прямо на двор, так же как и окна, плохо закрывалась. Во время снегопада или сильного дождя вода заливала комнаты. У нас не было ни проведённой воды, ни газа, ни электричества.
Кроме нас четверых с нами поселились Николай Андреевич Клепинин с женою, его двоюродная сестра Ирина Васильевна Степанова, Игорь Иванович Троянов23, и Мария Константиновна Львова24. Мы называли наш домик «Ковчегом»25не только потому, что мы жили в большой тесноте, но также из-за многочисленных знакомых, часто просивших у нас временного пристанища. У нас постоянно кто-то ночевал, кто-то делил нашу трапезу. Предоставить же мы могли лишь матрас на полу и чай с хлебом и фасолью на ужин.
Получивши пустой дом, мы начали обзаводиться обстановкой. Нам удалось достать бесплатно старые солдатские железные кровати в военном управлении. К сожалению в этих кроватях нашлись нежелательные «жители», начавшие проявлять кипучую деятельность. Вместо матрасов мы употребляли мешки, набитые соломой. Вопрос об остальной мебели был разрешён просто. В соседней лавочке мы купили за сходную цену ящики различной величины. Они служили нам столами и стульями. Бидон от керосина стал умывальником.
Наш ковчег представлял своеобразную коммуну. Были установлены дежурства по хозяйству. Дежурный должен был напилить дрова, принести в бидонах воду, приготовить чай и вечерний ужин. Еда была незатейливая, повара неопытные, варево часто подгорало, суп выкипал. Но наша бедность не мешала нам приглашать гостей, веселиться, устраивать шарады. Однажды моя сестра позвала к нам знакомую англичанку, которую поразило убожество нашей обстановки. На следующий день она прислала нам большую корзину, с тарелками, стаканами, ложками, вилками и ножами, со всем тем, чего нам не хватало.
Наши финансы не позволяли большой траты на еду. Днём мы часто закусывали в харчевнях, называвшихся по-сербски «Народна Куйня». Главным блюдом была фасоль, приправленная жгучим красным перцем. Нельзя сказать, что после такого обеда мы чувствовали себя сытыми – зато весь день рот горел от паприки. Обстановка в этих харчевнях была самая примитивная. По столам быстро пробегали тараканы. Опытные завсегдатаи старались поймать бегунов и бросить их в тарелку с едой. В случае удачи, можно было пойти пожаловаться хозяину и получить дополнительную порцию.
Стипендии, с трудом полученные нами, не были достаточны даже на эту нищенскую жизнь. Нам, однако, удавалось находить дополнительную работу, но обычно это был плохо оплачиваемый труд, бравший много временя и сил. Мне пришлось заниматься прокладкой мостовой и посадкой деревьев на улицах Белграда перед свадьбой короля Александра, чтобы привести город в «культурный» вид. Чтобы оправдать оказанное мне доверие, я начал копать ямы со всей энергией моих восемнадцати лет и вскоре заметил, что опережаю привычных к физическому труду рабочих. Вдруг я почувствовал на моем плече чью-то руку. «Юноша, не спешите, вы подаёте дурной пример. Таким темпом мы все скоро станем вновь безработными». Говоривший со мной был один из надзирателей, тоже студент, но прошедший и мировую и гражданскую войну. У него не было энтузиазма ни к посадке деревьев, ни к жизни вообще. «Вот мы сажаем деревья, а может быть, они все засохнут», говорил он. К сожалению он оказался прав, наши посадки не привились. Пессимизм моего начальника не был типичен для русских студентов. Наоборот, большинство из нас было настроено оптимистично, надеясь вернуться на родину.
Между нами и нашими друзьями шли постоянные, горячие споры о России, её будущем, о причинах постигшей нас катастрофы. Одни обвиняли в ней царя и царицу, другие возлагали ответственность на интеллигенцию или на отдельных лиц, как, например, на Распутина. (1872–1916). Некоторым казалось, что судьба России была в руках таинственных «сионских мудрецов» и всемогущих масонов, а наши политические деятели были лишь исполнителями воли этих темных сил. Особенно критически мы все относились к либералам, подготовившим революцию, и не сумевшим справиться с нею.
Однажды во время пребывания наших родителей в Белграде, к нам зашёл в гости М. В. Родзянко, бывший председатель Думы. Когда я увидел его в нашей комнате, мне страстно захотелось выразить ему всё моё негодование. «Вот один из главных виновников всех несчастий, постигших нашу родину», думал я. Не зная, как показать ему моё порицание, я мрачно остановился в углу, смотря с осуждением на его грузную, добродушно-барскую фигуру. Руки этому «предателю России» я, конечно, не подал. К счастью Родзянко не заметил моего странного поведения, но после его ухода, я получил суровую отповедь от моих родителей за мою неуместную политическую демонстрацию.
Проявленная мною нетерпимость была характерна для настроений той эпохи. Другой её чертой был повышенный интерес к религиозно-философским вопросам, сознание ответственности за судьбы России и готовность принимать участие в общественной деятельности. Мы, молодёжь, с увлечением встречались друг с другом на собраниях студенческого кружка в нашем «Ковчеге». На нём обсуждались вопросы о Церкви, об искусстве, затрагивались и политические проблемы. Мы были также усердными сборщиками средств на постройку русской церкви в Белграде. Отец поддерживал «Фонд спасения родины великого князя Николая Николаевича».
В Врньячке Бане была колония русских, приехавших туда с первой эвакуацией из Новороссийска. Некоторые из них смогли ко времени нашего прибытия неплохо устроиться и они охотно отзывались на просьбы о пожертвовании. Это был период расцвета русской эмиграции в Югославии. Её представителей можно было встретить во всех главных центрах страны.
Прошло четыре года. Наши университетские занятия приблизились к концу. Мы стали ощущать, что приходит пора покидать ставший нам дорогим Белград. Париж был нашим следующим этапом. Туда же постепенно перебралось и большинство обитателей «Ковчега». Я оставался в Сербии дольше других. Курс медицинского факультета длился 6 лет. Весной 1927 я сдал последние экзамены и сделался штатным ассистентом при клинике внутренних болезней. Мой профессор, Игнатовский, предлагал мне обосноваться в Белграде, но я предпочёл неизвестное будущее в Париже, так как там была уже моя семья.
14. Съезд в Пшерове и начало Русского Студенческого Христианского движения (Н.М. Зернов)
Лето 1923 года с его международными конференциями и встречами завершилось для меня съездом в Пшерове в Чехословакии (1–8 октября 1923). Наш белградский кружок был представлен на нём четырьмя делегатами: Безобразовым, Расторгуевым, моей старшей сестрою Софией и мною.
Первого октября в охотничьем замке, раньше принадлежавшем Габсбургам, собралось около тридцати русских, приехавших с разных концов Европы. Кроме них там же было несколько иностранцев: американцев, англичан и один швейцарец. Нашей задачей было познакомиться друг с другом и обсудить возможности более тесного сотрудничества. Некоторые участники хотели бы возродить студенческое христианское движение, существовавшее до революции в России и уничтоженное большевиками.
Наша первая встреча произошла вечером, в большой зале с вычурной резьбой обшитых деревом стен, с массивной мебелью, с нишами и узкими окнами. К этой готической обстановке мало подходили плохо одетые и скорее с недоумением разглядывавшие друг друга делегаты. Большинство их были бывшие участники гражданской войны, попавшие в различные университеты. Они представляли религиозные или философские кружки, возникшие в таких центрах русского рассеяния – как Париж, Лилль, Берлин, Прага, Братислава, Белград и София. Два студента приехали из Юрьева и Кишинева, городов, раньше входивших в Российскую Империю.
Устроителями конференции были лица, связанные с предреволюционным студенческим движением – Лев Николаевич Липеровский (1888–1963), Александр Иванович Никитин, (1889–1949) В. Ф. Марцинковский (1884–1971) и Мария Леонардовна Бреше. Все они были учениками барона Павла Николаи26.
Иностранные наблюдатели представляли интернациональные организации, давшие средства на созыв конференции. Ими были Ральф Холлингер, Руфь Рауз (1872–1956), Дональд Лаури (род. 1889) и Густав Кульманн (1894–1961).
Подлинную значительность этой первой всеевропейской встрече студентов–эмигрантов придавало участие в ней выдающихся религиозных мыслителей. Среди них первое место занимали отец Сергий Булгаков (1871–1944), Николай Александрович Бердяев (1874–1948) и Павел Иванович Новгородцев (1866–1924), все они были недавно высланы из России и чувствовали себя чуждыми основной массе беженцев27. Кроме них на съезд приехали В. В. Зеньковский, Антон Владимирович Карташев (1875–1960), Георгий Васильевич Флоровский (род. 1893) и Лев Александрович Зандер (1893–1964).
Перед собравшимися стоял вопрос, смогут ли они найти общий язык, способны ли они будут создать единую организацию и взять на себя ответственность за религиозную работу среди студенчества. Осуществить все эти задания было нелегко, так как съезд включал разнородные элементы с недоверием относившиеся друг ко другу. Разделения проходили по разным линиям. Одно из них касалось самой цели кружков. Сторонники изучения Евангелия видели её в обращении неверующих к вере, участие или неучастие в жизни Церкви казалось им второстепенным вопросом. Другие же члены съезда, наоборот, считали, что главной задачей кружков должно быть углубление их церковного опыта, внеконфессиональное христианство в их глазах было непониманием его природы.
Другое различие существовало между старшим и младшим поколениями. Для многих студентов либералы профессора, в особенности бывшие марксисты казались виновниками постигшей родину катастрофы, так как, работая над разрушением империи, эти вожди интеллигенции подготовили революцию, приведшую страну к установлению ленинского деспотизма. Профессорам же эмигрантское студенчество представлялось малокультурным, нетерпимым и неспособным разобраться в сложных причинах революции и понять последствия грандиозного сдвига, происшедшего в России. Наконец, был на конференции и более скрытый конфликт, между русскими и иностранцами. Всемирная Студенческая Федерация и Христианский Союз Молодых Людей казались многим масонскими организациями, оказывавшими помощь русским с тайными целями. Те подозрения, с которыми Холлингер был встречен в Белграде, не были исключениями. Запад для многих представлялся врагом национальной России и всё исходившее от иностранцев принималось с недоверием. Но несмотря на эти опасения, участники съезда были признательны тем, кто сделал встречу возможной для русской молодёжи, раскинутой по разным концам Европы.
Первый вечер прошёл в предварительных знакомствах. Каждый старался разузнать побольше о взглядах своих собеседников и найти единомышленников. Прошла весть, что отец Булгаков намерен на следующий день, до начала официальной программы, отслужить рано утром литургию. Эта новость была сообщена только тем, кто, предполагалось, принадлежит к меньшинству сторонников православного направления. С видом заговорщиков «православные» готовились к участию в этой службе. К всеобщему удивлению на неё пришло подавляющее большинство, включая иностранцев. Эта евхаристия решила не только судьбу съезда, но и определила характер того Движения, которое родилось в Пшерове. Отец Сергий всегда служил с молитвенным горением, он был особенно вдохновлён в этот раз и его огонь передался молящимся. Исчезло чувство отчуждённости, его заменило сознание обретённого единства. Молодёжь, видя Бердяева, Карташева и других профессоров молящихся на литургии, слушая священнические возгласы бывшего марксиста, забыла о различиях в политических взглядах, отделявших её от старшего поколения. Иностранцы были также под сильным впечатлением этой службы и духовно слились с православными.
Все остальные дни конференции стали начинаться литургией. Движение осознало себя православным и церковным. Съезд прошёл в большом подъёме: соборная молитва, блестящие доклады, их горячие обсуждения, сосредоточенная разработка практических путей для привлечения широких кругов студенчества к более сознательному участию в жизни Церкви – всё это создало атмосферу взаимного понимания и доверия друг к другу. Было единогласно решено создать Русское Студенческое Христианское Движение за рубежом. Его председателем был выбран В. В. Зеньковский, секретарём Л. Н. Липеровский. Иностранные друзья обещали найти средства для созыва второго съезда в следующем году. Для его подготовки было образовано «Бюро объединения русских студенческих христианских кружков в Европе», с президиумом в Праге. Лозунгом Движения стало «оцерковление жизни», этими словами его члены хотели выразить своё убеждение, что христианство не есть лишь религия личного спасения, но является силой, призванной преображать все стороны жизни и поэтому требующей от верующих всецелого отдания себя Церкви. Перед сознанием пшеровцев всё время стоял образ России, распинаемой большевиками, которые террором и обманом пытались строить «земной рай» на развалинах старого мира. Коммунисты верили, что им удастся выжечь из сердец русских людей веру и любовь к Спасителю, Движение надеялось, что злоба фанатиков окажется бессильной уничтожить плоды христианского благовестия.
Чувство близости к России было дано конференции докладами и выступлениями главных лекторов, недавних участников в той борьбе, которая шла между ленинистами и верующими на родине. Трое из них произвели на всех особенно сильное впечатление. Это были Булгаков, Бердяев и Карташев.
Отец Сергий был сыном священника. Он потерял веру, ещё учась в семинарии, и сделался марксистам и профессором экономики. Сначала он преподавал в Киеве, потом в Москве. Он вернулся в Церковь после долгой и мучительной борьбы28. Если в молодости он был радикален в отрицании Бога, то придя к вере, он с той же всецелостностью принял истину христианства. Он был членом Церковного Собора в 1917 году и был выбран, как представитель мирян в Высший Церковный Совет. Когда началось гонение на Церковь, он стал священником.
Булгаков приковывал к себе всеобщее внимание своею замечательною наружностью. В нём поражали большой, выпуклый лоб и сосредоточенный взгляд его умных глаз. Он горел огнём творческой, дерзновенной мысли и дышал вдохновением христианской свободы. У него было бесстрашие верного служителя Бога живого. Отец Сергий был мыслитель, учитель, провидец и в то же время иерей, совершитель таинств, любящий и внимательный пастырь своих духовных чад. Он был убеждён, что сыновняя преданность Церкви требует смелого обличения всего, что искажает её истинную природу. В глазах своих противников он был новатор и революционер, но в действительности всем своим существом он был укоренён в Православии. В Пшерове он сразу занял место духовного руководителя, к нему потянулись все, его богослужения производили неизгладимое впечатление.
Николай Александрович Бердяев был тоже проповедником творчества и свободы, но, в отличие от отца Сергия, был глубоко светским человеком. Аристократ по происхождению и воспитанию, он стал рано увлекаться философией. Будучи студентом, он примкнул к марксистам и был сослан на север за свою революционную деятельность. Русские марксисты с их плоским материализмом, умственной ущербностью и сектантской нетерпимостью к свободной мысли не могли надолго удовлетворить Бердяева. Он продолжал искать истину и нашёл её в Церкви29. Став христианином, он не сделался богословом. Он называл себя свободным христианским мыслителем. В своих построениях он отступал иногда от общепринятых истолкований вероучения, особенно там, где оно соприкасается с философскими проблемами. Он любил подчёркивать своё отличие от толпы и даже приветствовал нападения противников, считая, что подлинный философ не может быть понятым своими современниками и должен ожидать признания от будущих поколений. Бердяев держался в стороне от молодёжи на съезде, зато его выступления всегда вызывали оживлённые споры. Говорил он блестяще и парадоксально.
По матери француз, Бердяев имел большие тёмные глаза и красивое, одухотворённое лицо. Он отпускал волосы, носил берет и походил скорее на поэта или художника, чем на профессора философии. У него был нервный тик, время от времени судорога искажала его прекрасное лицо.
Прямой противоположностью Бердяеву был Антон Владимирович Карташев. Его предки были крепостные крестьяне, переселённые на Урал для горных работ. Окончив Духовную Академию в Петербурге, он преподавал в ней церковную историю, но остался мирянином. При Временном Правительстве в 1917 году он был назначен Обер-Прокурором Синода, и был последним лицом, занимавшим этот пост, так как при нём это ведомство было переименовано в Министерство Вероисповеданий. Его энергия во многом сделала возможным созыв Всероссийского Церковного Собора и потому русская Церковь обязана Карташеву восстановлением патриаршества.
Со светло серыми глазами, и аккуратно подстриженной бородой, он напоминал не то волка, не то северную лису, был весь складный, внимательный, слушал терпеливо собеседника, слегка склонив набок большую голову. Говорить Карташев был мастер. Плавно жестикулируя, прикрывая глаза, он, подобно многоводной реке, властно уносил с собою слушателей, не прибегая к ораторским эффектам, но покоряя их силой мысли, живостью образов, даром исторических прозрений. В его лице члены съезда встретили не только талантливого историка, но и одного из участников событий, решивших судьбы Церкви в России30.
Кроме этих выдающихся участников конференции было ещё несколько человек, сыгравших значительную роль в её жизни. Первое место среди них принадлежало Зеньковскому, проявившему исключительный дар примирять и объединять всех. Он был неутомим, как в зале собраний, так и во время прогулок в парке, он убеждал, объяснял, уговаривал. К времени съезда он переехал в Прагу и его близкое знакомство и с белградцами и с пражанами много способствовало их сближению.
Другим лицом, оставившим яркий след в Пшерове, был епископ Вениамин. Как метеор, он неожиданно на одни сутки появился на съезде, приехав из Прикарпатской Руси. Весь его облик, его рассказы о своей молодости и о жизни Церкви до революции перенесли всех в тот православный мир, который, как многие тогда верили, продолжал существовать под игом коммунизма.
Совсем иная роль выпала на долю молодого швейцарца, Г. Г. Кульманна. Он был покорён силой и красотой Церкви. В своих выступлениях и в частных разговорах он делился своим убеждением в миссии Православия на Западе. Он являлся наглядным примером того, что среди протестантов были люди, ждавшие от православных помощи в их исканиях полноты церковности.
Первым докладчиком в Пшерове был Бердяев. Его темой было сравнение восточной и западной религиозности. Восток, говорил он, рождает религии, Запад их культивирует. Православие воспитало русский народ не нормами жизни, а примерами святости. «Русская идея» не есть создание культуры, а обретение спасения. Нет исторических путей, ведущих в царствие Божие, оно рождается изнутри нас. Запад забыл о конце мира. Восток помнит апокалиптическое завершение истории.
Карташев, в противовес Бердяеву, развернул грандиозный, продуманный план воссоздания русской общественной и государственной жизни на основах Православия. Заключительная речь была предоставлена Булгакову. Он говорил: «Мы провели напряжённую, трудную неделю, мы будем помнить о ней. Я хочу выразить то, что сейчас звучит в моей душе, понять значение всего пережитого. Церковь это душа мира, история человечества есть история Церкви. В её жизни было много разных периодов, каждый со своей особой задачей...
Константиновская эпоха, начавшаяся в четвёртом веке, продолжалась для нас до 1917 года. Она кончилась с отречением императора Николая Второго... Бог удостоил нас жить в трудные годы. Мы прошли через гибель, но мы увидали и свет... Раньше в Церкви всё было дано и устроено так, что можно было жить пассивно. Но теперь всё по-иному и нам приходится творить. Нам необходимо соборными усилиями искать новых форм церковной жизни, включающих в себе всех христиан... Православие есть вселенская Церковь, главным носителем его является сейчас Россия, но если мы не будем достойны, Господь сдвинет свой светильник, как это было в Византии. Мы теперь входим в живое общение с другими вероисповеданиями. Как христианин и как православный священник, я чувствую радость, что в нашей работе участвовали представители других конфессий... Мы живём в творческую эпоху, перед нами стоят большие задания, требующие от нас усилий, жертв и труда. Но мы не должны бояться, ибо, как сказал апостол Павел: «Я всё могу в укрепляющем меня Иисусе Христе».
Отец Сергий, с присущим ему прозрением в будущее, определил три основных характеристики нового Движения: (А) – принятие ответственности за судьбы Церкви в России и за рубежом, (Б) – осознание новой евхаристической эпохи (В) – утверждение вселенскости восточного православия и связанное с этим стремление восстановить общение с западными христианами. Р.С.Х.Д., как он предвидел, сыграло значительную роль не только в духовной жизни русской эмиграции, но и в развитии экуменического сознания среди всех восточных христиан.
Подводя итоги Пшерова, следует подчеркнуть его необычайный творческий полет. В нём на равных началах участвовало как старшее, так и молодое поколение. Они вместе искали новых путей для церковной деятельности в изгнании. Обычно на подобных конференциях старшие поучают, а младшие учатся, но в Пшерове роли переменились, инициатива принадлежала студентам. Профессора с интересом и вниманием вслушивались в их голоса. Недавно высланные из России, они остро переживали свою отрезанность от молодёжи. В начале двадцатых годов идеологические споры ещё были возможны на родине. Одни защищали истину христианства, другие горели желанием уничтожить все достижения христианского гуманизма. Лекции религиозных мыслителей привлекали тысячи слушателей в обеих столицах. Очутившись в Европе, вожди интеллигенции сперва почувствовали себя никому не нужными.
В Пшерове они снова встретили молодёжь, правда, отличную от той, которая окружала их в русских университетах, но всё же разделяющую их интересы и готовую спорить с ними. В Пшерове нашли друг друга два поколения, одно пришедшее к вере накануне революции, другое обретшее Церковь в страшные годы гражданской войны. Преемственность была сохранена, это имело решающее значение для всего будущего православной культуры, которая не оборвалась со смертью вождей религиозного возрождения начавшегося в XX веке, а была обогащена творчеством новых поколений русских, выросших в изгнании31.
В том же Пшерове было достигнуто соглашение между представителями довоенного студенческого движения и руководителями эмигрантских кружков. Новое Движение сохранило старое наименование «христианского», осталось открытым как верующим, так и ищущим студентам, но вся его деятельность стала органически связана с Церковью. Большим достижением Пшерова было то, что на нём не было победителей и побеждённых. Только баптист Марцинковский и его верная спутница Бреше не вошли в Движение. Они уехали в Палестину, где отдали себя миссионерской работе среди евреев32.
Для меня Пшеров открыл в новом свете значение евхаристии. Хотя я всегда регулярно участвовал в богослужениях, но церковные службы оставались отдельной частью моей жизни. В Пшерове евхаристия заняла центральное место во всем, что происходило на конференции, мы не только молились, но думали, спорили и жили в церкви. На съезде я встретил моих будущих учителей, многих новых друзей и сотрудников и познакомился с Милицей Владимировной Лавровой, моей будущей женой.
Съезд кончился в воскресенье. На последней литургии все причащались. Чувство единства охватило нас. Восемь дней тому назад мы встретились в этом австрийском замке, как незнакомцы, теперь мы стояли вместе, как члены одной семьи. Никто не хотел уходить из этой залы–храма. Все чего-то ждали. Липеровский неожиданно запел «Христос Воскресе», все дружно подхватили пасхальный победоносный напев. Он выразил то, что было в сердце каждого, в эти дни в Пшерове мы встретили Воскресшего Христа. Мы разъехались с верой в грядущее воскресение православной России33.
ПРИЛОЖЕНИЕ 3
Основоположником религиозной работы среди русского студенчества был выдающийся человек и ревностный христианин, барон Павел Николаевич Николаи (умер в 1919 году). Он обладал даром понимать молодёжь. Будучи сам лютеранином, он начал свою миссионерскую работу среди студентов-лютеран в Петербурге. Сперва он был далёк от Православия и склонялся к пиетизму, не придающему большого значения догматической стороне христианства.
Постепенно он стал интересоваться и православными студентами. Хотя полицейские правила того времени не разрешали религиозной работы вне церкви, Никалаи всё же удалось организовать несколько библейских кружков и устроить два посещения России знаменитым пионером христианского студенческого движения, американцем Джоном Моттом (1865–1955).
В первый раз Д. Мотт приехал в 1899 году и был встречен враждебно, так как религиозные вопросы казались многим студентам реакционными и уводящими от революционной борьбы.
Второй раз Мотт был в России в 1909 году и нашёл резкую перемену в настроениях молодёжи. Его лекции имели большой успех и, в результате, библейские кружки возникли в целом ряде городов. (Петербург, Москва, Харьков, Одесса, Томск, Юрьев и Рига). Эти кружки ставили своей задачей знакомить студентов со Священным Писанием, о котором большинство из них имело только смутное представление. В эти кружки входили как православные, так и протестанты, вопросы вероисповеданий, разделявшие их, не подымались.
Сам Николаи всё более входил в дух православной Церкви и старался привлечь к работе в кружках духовенство. Движение начало быстро расти и в 1913 году было принято членом во Всемирную Христианскую Студенческую Федерацию. После захвата власти большевиками многие его члены кончили свою жизнь мучениками в тюрьмах и концентрационных лагерях.
Живой облик Павла Николаевича Николаи дан в очерке В. Марцинковского «Из истории моего религиозного опыта», напечатанном в № 2 «Духовного Мира Студенчества», Прага, 1923 год. Две статьи П. Николаи были перепечатаны в эмиграции: «Пособие для изучения Евангелия от святого Марка», 1920, и «Может ли современный образованный человек верить в божественность Иисуса Христа», Париж, 1927.
Жизнь и деятельность барона П. Н. Николаи описаны в книге, изданной в Нью–Йорке в 1924 году.
– Greta Langenskjold. Baron Paul Nikolai, Christian Statesman & Student Leader.
ПРИЛОЖЕНИЕ 4
В 1922 году советская власть выслала заграницу около 70 видных учёных, преимущественно либерального направления. До сих пор не выяснено, что побудило большевиков сохранить жизнь этих выдающихся людей и тем самым обогатить человечество плодами их творчества. Вместо принуждённого молчания или гибели в тюрьмах они смогли продолжать работать на свободе в Европе и в Америке. Среди высланных были известные философы и религиозные мыслители: Бердяев, Франк (1877–1950). Карсавин (1882–1952), Степун (1884–1965), Вышеславцев (1887–1954) и Иван Ильин (1882–1954). Отец Сергий Булгаков был выслан отдельно в 1923 году.
Решающую роль в судьбе большинства этих гуманистов и тем самым в истории русской культуры сыграл Густав Кульманн. Швейцарец по происхождению, юрист по образованию, занимавший в то время пост секретаря американского отдела Христианского Союза Молодых Людей (И.М.К.А.), он был откомандирован для работы среди русских эмигрантов в Германии. Ему удалось найти средства для материальной поддержки высланных учёных и для печатания их трудов. Ему же принадлежала инициатива приглашения Бердяева на съезд в Пшерове.
Описание значения Кульманна для русского церковного пробуждения за рубежом дано в 5 части, главе 12 этой книги.
ПРИЛОЖЕНИЕ 5
Накануне войны 1914 года перед русской культурой раскрывалась возможность блестящего расцвета. Глухая стена непонимания, которая отделяла воспитанное в западных идеях высшее общество от православной традиции, стала давать трещины. Духовные богатства иконописи, архитектуры, знания внутреннего человека стали открываться перед изумлённым взором интеллигенции. Знамением приближающегося коренного перелома явилось принятие священства в 1910 году Павлом Александровичем Флоренским (1880–1943), человеком исключительных дарований. Отец Сергий Булгаков сравнивает его с Леонардо да Винчи (1452–1519) и с Паскалем (1623–1662). Флоренский был гений до сих пор непревзойдённый в России. Трудно найти область знания, где бы отец Павел не был на высоте полного её творческого овладения. Он был математик, астроном, физик, изобретатель, специалист по электрификации, музыкант, поэт, искусствовед, лингвист, знавший более 20 европейских и азиатских языков, богослов и мистик.
Он отдал на служение Церкви все свои исключительные дары и нашёл призвание в священстве. Его рукоположение должно бы было стать поворотным пунктом в истории русской культуры, если бы не победа большевизма, нанёсшая ей смертельный удар.
Отец Сергий Булгаков пишет: «Из всех моих современников, которых мне было суждено встретить за мою долгую жизнь Флоренский был величайшим, и величайшим является преступление поднявших на него руку». (Вестник Р.С.Х.Д. NQ 101–102, 1972).
По дошедшим слухам, отец Павел был сослан на лесозаготовки и там упавшее бревно раздробило его голову. Его мученическая кончина является одним из самых страшных актов русского богоборчества и отступничества. Возрождение, начавшееся в России было затоптано революцией, но диктаторы не смогли стереть все следы духовного обновления. Они сохранились и приумножились в изгнании, Р.С.Х.Д. сыграло решающую роль в этом процессе и в этом заключается его крупная заслуга перед Россией.
15. Миссионерская работа среди русских студентов в Белграде (Н.М. Зернов)
Съезды Р.С.Х.Д. в Пшерове (8–14 сентября 1924 г.) и в Хоповском монастыре (11–17 сентября 1925 г.).
Основание Русского Христианского Студенческого Движения в Пшерове и наше участие в нём одновременно и расширило работу кружка и, в то же время, создало нам многих явных и скрытых недоброжелателей. Их критика находила отклик внутри кружка, некоторые его члены считали, что мы изменили нашим первоначальным задачам и увлеклись внешними успехами за счёт внутреннего духовного роста. Найти правильный ответ на эти обвинения было нелегко, и мы неоднократно обращались за советом к нашим иерархам: митрополиту Антонию, епископу Вениамину и архиепископу Феофану Полтавскому (Быстрову, 1873–1943). Последний заинтересовался нашим кружком и стал всё чаще посещать наши собрания. Он произвёл на нас глубокое впечатление своей молитвенностью и исключительным знанием аскетической литературы. Маленького роста, с тихим голосом, с головой склонённой вниз, он был подлинный мистик, открывавший нам доступ к тем откровениям Святого Духа, о которых мы читали в творениях святых отцов. После одной из его бесед о святом Серафиме, мы решили назвать наш кружок именем этого, всеми нами любимого и почитаемого, святого (19 мая 1924 г.).
Но и архиепископ Феофан, как и другие архипастыри, не давал нам определённых ответов на наши недоумения. Они обычно указывали, что, хотя не надо слишком увлекаться миссионерской деятельностью, но не следует и пренебрегать ею. Поэтому споры у нас не прекращались, но и работа продолжала расти. Кроме регулярных еженедельных собраний кружка, на которые приглашались только его члены, мы стали устраивать открытые воскресные собеседования. Часто на них приходило около ста человек, и они сделали нас известными всему русскому Белграду.
Главным событием этого академического года (1923–1924 г.) был приезд к нам в мае месяце отца Сергия Булгакова из Праги. Это приглашение было вызовом крайнему крылу монархистов, которые не могли забыть его прежнего марксизма. Многие православные, включая архиепископа Феофана, тоже не доверяли богословию этого недавно рукоположенного профессора экономики и открыто заявляли об этом. Поэтому неудивительно, что мы с волнением ждали его публичного выступления. Оно собрало более тысячи слушателей, переполнивших большую залу университета. Никаких враждебных манифестаций не было, но его связь с Движением и нашим кружком послужила поводом для организованной кампании против нас.
Так мы столкнулись в эмигрантской колонии Белграда с той же оппозицией, которую так ярко описала Зинаида Гиппиус (1869–1945) в своих воспоминаниях о религиозно–философских собраниях, которые она вместе с Дмитрием Мережковским (1865–1941) начала в 1903 году в Петербурге34. Как тогда, так и теперь, вскрылся антагонизм между русской интеллигенцией, полной миссионерского рвения, захваченной грандиозными планами переустройства мира и традиционной, семинарски воспитанной, средой духовенства. Они по-своему были преданы Церкви, но в них был глубоко заложенный скептицизм, который тогда ещё поразил Мережковских.
Самое трудное для нас было то, что некоторые наши противники не выступали открыто против нас, наоборот, даже сотрудничали с нами. Например, настоятель нашей церкви и его помощник председательствовали на наших открытых воскресных собраниях. Но за спиной они критиковали нас. Им было непонятно, зачем собираться в кружки для изучения христианства? «Разве не достаточно, – говорили они, – церковных служб?» Нас обвиняли и в духовной гордости и в сектантстве. Для нас, молодёжи, которая так высоко ставила духовенство и идеализировала жизнь Церкви, эта неискренность была мучительна.
Больше всего нас поразил поступок нашего настоятеля, председательствовавшего на собрании, где говорил отец Сергий Булгаков. Он публично хвалил и благодарил лектора, а потом пошёл к архиепископу Феофану, прося его обличить нашего гостя в ереси и так рассеять благоприятное впечатление, произведённое бывшим марксистом. Всё это было, однако, полезно для нас, мы на опыте изучали зигзаги церковной жизни и знакомились с бытом духовенства. Большую поддержку мы получали от маститого митрополита Антония. Ему был глубоко чужд дух «семинарщины», с её недоброжелательством к светской культуре. Он всегда поощрял наше стремление привлечь к Церкви широкие круги молодёжи и сочувствовал исканию новых путей служения Православию.
Архиепископ Феофан был иного умонастроения. Насколько он был опытен в аскетике, настолько боязлив и беспомощен в практических делах. Он всюду видел происки масонов и подозревал в неправомыслии не только отца Булгакова и епископа Вениамина, но даже и самого митрополита Антония. Недобросовестные люди часто играли на этой слабости и обманывали его.
Лето 1924 было отмечено двумя местными съездами Р.С.Х.Д. в Фалькенберге в Германии35 и в замке Аржерон во Франции36. Последний был судьбоносен для Церкви в изгнании. На нём собрался весь цвет русской церковной общественности: Булгаков, Бердяев, Карташев, Вышеславцев, Глубоковский, Зандер, Безобразов. Среди новых участников выделялись князь Григорий Николаевич Трубецкой (1874–1930) и Пётр Константинович Иванов (1876–1956)37. На съезд приехали также митрополит Евлогий (Георгиевский, 1868–1946) и епископ Вениамин. Главным событием этой конференции было решение основать в Париже Духовную Академию и привлечь к преподаванию в ней высланных из России представителей религиозного возрождения. Движение было не только вовлечено во все эти переговоры, но явилось той благоприятной почвой, на которой и зародилась сама идея создания высшей богословской школы нового типа.
Осенью того же года снова в Пшерове собрался второй Общий Съезд Движения (8–14 сентября). Представителями от Белграда были выбраны К. Керн, С. Безобразов, моя сестра Мария и я. Второй съезд был построен по образцу первого. Каждый день начинался литургией. Кроме блестящих докладов и их обсуждений, много внимания было отдано улучшению организации нашей работы. Стало ясно, что центром русской эмиграции делается Париж и что туда следует перевести секретариат Движения, тем более что там же предполагалось открытие Духовной Академии. Этот же съезд показал, какой огромный прогресс был достигнут в течение одного года. Наш скромный кружок не был больше маленькой ячейкой, затерянной в провинциальном Белграде, он был частью широкого церковного пробуждения, захватившего различные слои эмиграции. Перед нами раскрывались новые задачи, требовавшие полного отдания себя для их осуществления.
Зима 1924–1925 года была самая деятельная и бурная в истории Серафимовского кружка. Возможность открыть Духовную Академию в Париже всколыхнула русскую колонию в Белграде. Одни приветствовали это начинание, которое приобретало особенно важное значение ввиду закрытия всех богословских школ в России, другие, наоборот, заявляли, что масоны раскрыли, наконец, свои тайные замыслы и под видом подготовки православных священников в действительности решили создать армию разрушителей Церкви. В доказательство этого они указывали, что профессорами в Академию приглашены такие опасные люди, как Булгаков и Карташев. Многие русские епископы в Сербии разделяли это мнение, что указывало, насколько часть эмиграции была психически потрясена событиями революции. В этой кампании клеветы выявилась, однако, и общая косность нашего общества, его неумение разобраться в фактах и лёгкость, с которой принимаются на веру самые необоснованные обвинения и подозрения, касающиеся всякого нового начинания.
В ответ на эти нападения мы утроили нашу миссионерскую деятельность. Кроме еженедельных собраний у нас на Сеньяке и открытых воскресных лекций, мы начали устраивать семинарии по догматике, литургике и по истории Церкви. Они привлекли к нам новые круги студенческой молодёжи. Вся эта работа брала много сил, но она давала и большое удовлетворение.
В январе 1925 года я второй раз ездил в Англию на многотысячный миссионерский съезд, раз в четыре года устраиваемый Британским Студенческим Движением. В этот раз он был в Манчестере. Мне стало легче понимать лекции, чем два года тому назад; я стал лучше разбираться в различных течениях внутри английского христианства. Для меня было неожиданным открытием, что многие студенты богословы были лабористы38 и придерживались левых политических взглядов. Социализм и христианство не были несовместимы в Англии, как во многих других странах!
По дороге в Манчестер я остановился на несколько дней в Париже, где познакомился со многими членами нашего Движения. Особенное впечатление произвели на меня три брата Ковалевские, сыгравшие большую роль в судьбах эмигрантской Церкви39.
Вопрос о нашем будущем встал перед нами, мои сестры и я должны были окончить наше ученье осенью 1925 года. Мой брат, как медик, имел ещё год до окончания своего курса. Россия всё дальше уходила от нас, приходилось строить свою жизнь в изгнании. Моих сестёр привлекала мысль переехать во Францию. Я много думал о монашестве и священстве, но не считал себя готовым для такого решающего шага. Оставалась возможность преподавания в одной из сербских семинарий, к чему стремились другие русские, оканчивающие со мной богословский факультет. Все эти поиски путей и колебания закончились неожиданно в марте 1925 года, когда я получил письмо от Зеньковского, предлагавшего мне работу секретаря Р.С.Х.Д. Это означало мой переезд в Париж. Самого меня Париж страшил, но мои родители советовали мне согласиться на эту работу. Митрополит Антоний был того же мнения. Я высказал ему опасение, что меня будут считать лицом, продавшимся иностранцам. На это он в шутку ответил: «Пиши на своих карточках, секретарь с благословения митрополита Антония». Отец Алексей Нелюбов40 тоже благословил меня на этот путь. Я согласился.
Лето 1925 года мы всей семьёй провели в Враньской Бане, где мой отец уже второй год работал, как курортный врач, переехав туда из Врньячки Бани. Я готовился к последним экзаменам, но главной заботой была подготовка к съезду Р.С.Х.Д. На этот раз было решено устроить его в Сербии в Хоповском монастыре. Организация подобной конференции требовала больших усилий, так как монастырь не был приспособлен для приёма более ста членов съезда. Кроме того, были и другие трудности личного характера. Мы решили просить митрополита Антония принять участие в нашем собрании, но мы не знали, захочет ли он встретиться с отцом Булгаковым и другими профессорами. Однако все эти препятствия были удалены. Мы были вдохновлены идеей студенческой конференции под сенью русского монастыря. Мы мечтали о примирении между интеллигенцией и иерархией, о которой пророчествовали Достоевский и отцы религиозного возрождения в начале нашего века. Ободряло нас то сочувствие, которое мы встретили у обеих игумений и у отца Алексея.
Ни у кого из нас не было опыта устройства конференций, и мы пережили несколько тревожных дней, когда казалось, что нам не удастся преодолеть все препятствия, а их было много. Надо было найти сто матрасов, кухонную и столовую посуду, наладить перевоз делегатов. Нужно было также получить визы для участников конференции; большинство из них были, как и мы, бесподданные, и им очень трудно было добиться разрешения на въезд в любую страну. Моя старшая сестра больше всех поработала для устройства съезда, проявляя тут впервые свои организационные таланты, которые она впоследствии использовала для помощи русским во Франции. Ей удалось даже убедить коменданта крепости дать военные грузовики для доставки делегатов в Хопово.
Конечно, внешняя обстановка конференции была очень примитивна, частые дожди принесли холод и грязь, но, несмотря на всё это, Хоповский съезд был одним из лучших, и он остался в памяти, как светлое церковное торжество41. Он был самый многочисленный из всех общих съездов Движения, на нём было более ста человек, один белградский кружок прислал 26 делегатов, кроме русских на нём присутствовали сербы, болгары, англичане, не считая представителей Федерации и У.М.С.А. – Холлингера, Кульманна и Лаури. Но дело было не в числе, а в том знаменательном факте, что на третьем году своего существования студенческое Движение собралось в монастыре и почувствовало себя в нём, как в своём доме. Два основных вопроса были поставлены перед членами конференции: его взаимоотношение с иерархией и его сотрудничество с инославными.
Движение осознало себя органически связанным с Церковью. Ряд его членов хотели закрепить и углубить эту связь путём преобразования кружков в православные братства, а само Движение в их союз. Это предложение вызвало горячие споры. Далеко не все считали этот путь правильным и осуществимым, а сами сторонники братств не были согласны между собой относительно характера и цели православных братств. Для одних, братства представлялись небольшими и интимными единицами, подобными духовной семье. Для других братства были церковными союзами людей, стремящихся к одной цели и не затрагивающими внутренней жизни братчиков. Споры вызвал также вопрос об отношениях братств с иерархией. Одни хотели формально подчинить братства епископату, другие считали, что братства должны быть автономны и ответственны сами за свои решения. Как митрополит Антоний, так и отец Булгаков были согласны, что возможны различные формы братств. Отец Сергий сказал: «Братство не есть единство воли, в нём должна быть гармония разноголосого хора, ибо каждый братчик должен сохранить свой собственный лик, Господь дал каждому свой талант и почтил всех нас высочайшим даром свободы».
В результате всех этих обсуждений съезд не нашёл возможным преобразовать себя в союз братств, но он включил их в состав Движения, как желательное завершение развития кружка. Отношения с иерархией тоже не получили окончательного определения, так как сама организация зарубежной Церкви всё ещё оставалась незаконченной.
Вопрос об отношениях с инославными был поднят в докладе Кульманна. Он сказал: «Нам, протестантам, легче с православными, чем с католиками, ибо мы не чувствуем в вас враждебности и постоянного осуждения в ереси. Перед вами раскрыты величайшие возможности на Западе. Вы это сами знаете, говоря, что Святая Русь несёт спасение всем народам. Разве мы можем не любить вас за эти слова! Но кому много дано, с того много и взыщется. Духовно люди подходят ближе друг к другу только в совместном покаянии перед Богом, и для нас полное религиозное общение с вами возможно только в том случае, если вы почувствуете наши грехи, как свои собственные, а мы сделаем то же в отношении вас. Не замыкайтесь в себе, примите нашу помощь вам, как шаг Запада в вашу сторону и, в свою очередь, сделайте шаг к нам».
Митрополит Антоний и профессор Зеньковский выразили от лица всех сознание того, что наша встреча с протестантизмом не случайна, и что на нас лежит задача идти навстречу другим вероисповеданиям, свято храня верность православию.
Радужные надежды, родившиеся в Хопове, оправдались лишь частично. Движение нашло вскоре широкое новое поле деятельности в экуменизме, но идея братств в своей полноте оказалась неосуществимой. Белградский кружок стал братством, в Париже возникло братство святой Троицы, но другие кружки не последовали этим примерам42. Много разных причин помешали этому развитию, их описание принадлежит к темам последующих глав.
Хоповский съезд не был похож ни на один из других съездов, так как его участники жили двойной жизнью – конференции и монастыря. Они молились вместе с монахинями, и все богослужения были освящены присутствием в храме чудотворной иконы Курской Знаменья, перед которой произошло чудесное исцеление отрока Прохора, будущего преподобного Серафима (1759–1833). Она была привезена на время съезда из соседнего монастыря, и её благодатная сила согревала всех и помогала молиться. Очень много дало также участие митрополита Антония в работе конференции. В его лице члены движения встретили одного из самых выдающихся представителей дореволюционного епископата и, хотя его политические взгляды были чужды большинству, его вера, его укоренённости в Православии, его сознание вселенскости Церкви, широта его сердца и сила ума покорили всех. Для меня Хопово было тоже отлично от всех других конференций, так как впервые я нёс ответственность за организацию съезда, много суетился и сильно уставал.
Последние полтора месяца в Белграде были переполнены событиями. 14 (1-го) октября на Покров я окончил богословский факультет. В воскресенье, 25 октября, члены кружка имени преподобного Серафима вступили в братство. Утром все причащались, в четыре часа мы собрались у нас на Сеньяке. Митрополит Антоний прочёл обеты братства перед чудотворной иконой Курской Божьей Матери. Мы все повторяли за владыкой слова молитвы и обещаний. Создание братства совпало с отъездом многих старых членов. Это вызывало опасение за будущее. Но зато десятки новых членов присоединились к нам. Это была молодёжь, окончившая или кадетские корпуса или институты, эвакуированные в Сербию с остатками Белой Армии. Они не прошли через испытания гражданской войны, были проще нас, им были чужды переживания людей глядевших в глаза смерти.
Я всецело ушёл в работу с этим обещающим молодым поколением, но времени оставалось немного. Моя старшая сестра, получившая стипендию для продолжения учения во Франции, должна была ехать со мной. Рано утром, 30 октября, мы покинули Белград. Четыре года тому назад, полные опасений за наше будущее, мы приехали в этот незнакомый город. Теперь толпа русских и сербских друзей провожала нас. Мы с болью расставались с ними, столько любви и внимания мы получили от всех них. Мы уезжали во время расцвета нашей работы. П. С. Лопухин и мой брат обещали продолжать её. Сербия отступала в прошлое, мы выходили на широкие просторы.
ПРИЛОЖЕНИЕ 6
Я был приглашён в дом Ковалевских, живших тогда в Медоне, около Парижа. Семья состояла из родителей и трёх сыновей. Отец, Евграф Петрович (1865–1941), член Думы, педагог, церковный и общественный деятель, был хорошо известен, как среди русских, так и среди французов. Его жена Инна Владимировна, урождённая Стрекалова (1877–1961), была тоже педагогом, преподавала русский язык во французских лицеях. Она была автором книги о Владимире Соловьеве (1851–1900), изданной в Париже в 1922 году. Их дом напоминал старый, культурный, дворянский очаг, был полон книг, старинной мебели и беспорядка. Семья была гостеприимная и принимала у себя весь русский Париж.
Три сына были талантливы и очень церковны. Старший, Пётр (р. 1901 г.), окончив Сорбонну, получил докторат. Впоследвии он преподавал в Сергиевской Академии, во французских учебных заведениях и написал ряд книг по истории. В течение многих лет он был главным иподьяконом Александро-Невского собора и ни одно церковное или общественное торжество в Париже не могло обойтись без его участия. Максим (р. 1903 г.), математик, статистик, композитор, был известен, как один из самых талантливых регентов. Младший, Евграф (1905 –1970), обладавший редким даром литургического творчества, стал епископом Православно–Католической Церкви во Франции. Прекрасный и оригинальный проповедник, он был также ректором богословского института святого Дионисия в Париже.
Во время моего первого посещения этой интересной семьи, я присутствовал на вечерне, пропетой с исключительным мастерством тремя братьями в их домашней часовне. Все они принимали участие в Движении и способствовали росту интереса к экуменической работе среди русских за рубежом.
ПРИЛОЖЕНИЕ 7
Отец Алексей Нелюбов, (1879–1937) духовник Хоповского монастыря, не отличался ни учёностью, ни даром проповедника, но он был одним из самых замечательных исповедников, встреченных мною. У него был благодатный дар тёплого, глубоко личного подхода к каждому человеку и спокойная мудрость священника, знающего высоту восхождения и глубину падения, свойственных людям.
Самая манера исповеди была у него необычайна. Он, видимо по болезни ног, исповедовал обычно сидя. Начинал он часто с житейских мелочей, расспрашивал о здоровье, о работе, о других членах семьи и только потом подходил к вопросам внутреннего состояния исповедовающегося, проникал в сокровенные тайны его души. Он был и друг, и советник, но также и иерей Церкви Христовой, которому дана была власть вязать и решить. Уходя с исповеди, каждый знал себя лучше, а также получал уверение, что если один из служителей Христовых мог понять и полюбить грешника, то тем более сам Господь готов принять кающегося и снять с него бремя его прегрешений.
ПРИЛОЖЕНИЕ 8
Отчёт о съезде в Хопове был составлен Л. Зандером и напечатан в журнале «Путь» № 2. Париж. 1926, стр. 116–121.
Профессор Троицкий (1878–1972) тоже напечатал свои впечатления о конференции в Белградской русской газете «Новое Время» № 1332, 7 октября 1925 г. Он писал: «Я пробыл на съезде с начала и до конца, и съезд произвёл на меня сильное и радостное впечатление. Как одно мгновение пролетела неделя в Хопове. Неприглядна и даже сурова была внешняя обстановка. Неприхотливая пища, ночёвка на соломе «вповалку» в сыром и тесном сарае, усталость от долгих заседаний, сменяемых столь же продолжительными богослужениями, почти непрерывный дождь, превративший все окрестности в липкую грязь, – всё это как-то не замечалось, всё тонуло в духовной радости. Было сознание, что Господь посетил сердца русской молодёжи и призвал её свидетельствовать о имени Своем.
Против Движения говорят многие. С одной стороны, его упрекают в духовной гордости, с другой стороны, его называют «протестантским и чуть ли не масонским». Автор статьи, после опровержения этих обвинений, закончил её следующими словами: «Словно богомольцы в Великий Четверг, разошлись из Хопова участники съезда, неся свечу чистой духовной радости. Нужно постараться, чтобы её не затушили ни несправедливые обвинения, ни добродушный смех, ни мефистофельская улыбка скептиков, ни наша гордыня, порочность и леность».
16. Жизнь в Югославии и наши сербские друзья (Н.М. Зернов)
Королевство Сербов, Хорватов и Словенцев, возникшее на развалинах Австро–Венгерской и Турецкой Империй, переживало трудную переходную пору, когда оно открыло свои двери русским беженцам. Новое государство разрывалось на части соперничеством народов, населявших его. Сербы, хорваты, словенцы, черногорцы, македонцы, далматинцы и босняки не доверяли и завидовали друг другу. Кроме них, королевство включало арнаутов, немцев и венгров, стремившихся к национальной автономии. Эти трения усиливались благодаря различиям в религии: на востоке население было православное, на западе – принадлежало к католической церкви, часть его исповедовала ислам.
Нам, русским, было тяжело наблюдать этот балканский сепаратизм, мешавший нашим славянским братьям дружно работать для общего блага. Нам было также чуждо увлечение Францией, которым было охвачено столичное общество. Его политическим идеалом была радикальная, антиклерикальная идеология. Мечтой каждого сербского студента было попасть в Париж. Признаком принадлежности к высшей западной цивилизации считался атеизм. Сербы были упоены своей победой, сделавшей их маленькое королевство государством, с которым считались великие державы. Мы пришли из иного мира, потрясённого большевизмом, и сознавали его угрозу для Балкан, не умеющих найти своё единство. Мы пытались иногда делиться нашим опытом с сербами. Они не верили нашим рассказам и смотрели на нас, как на неудачников, желающих поучать своих счастливых хозяев.
В своей массе сербы были расположены к нам, русским. Они были радушны и гостеприимны, особенно «сельяки» – крестьяне. Но как все, кто долго страдал под иноземным игом, они были подозрительны и завистливы. Жить на сербской земле было легко, но сотрудничать с ними было трудно. Наша семья, как и большинство других русских, испытала тяжесть зависимости от распорядителей нашей беженской судьбы. Наши студенческие стипендии были под постоянной угрозой сокращений или отмены. Труднее всего было положение нашего отца. У него не было никаких средств для существования кроме его врачебной практики, а она зависела от разрешения из министерства, которое возобновлялось каждой весной. Перед началом сезона начинались у нас волнения. Обычно моя старшая сестра брала на себя хождения по мытарствам. Приходилось искать доступа к влиятельным людям, просить их помощи, объяснять безвыходность нашего положения. Несколько раз ей удавалось чудом добиться в последний момент отмены рокового для нас запрещения практики. Но эти хлопоты имели и свою положительную сторону, благодаря им нам удалось встретиться с великодушными людьми, готовыми оказать помощь бесправным беженцам, которые, кроме искренней благодарности, не могли ничем заплатить за эту поддержку.
Случайная счастливая встреча моей младшей сестры познакомила нас с замечательной сербской девушкой, Надой Аджич (р. 1900). Она помогла нам лучше понять и оценить сербский народ. Наде было 23 года. Некрепкого здоровья, она была человеком большой внутренней силы и чистоты. У неё было красивое, спокойное лицо, большие карие глаза, широко открытые на окружающий её мир. Она умела делить с другими их радости и горести и потому всегда была притягательным центром для своих многочисленных друзей. У неё было своеобразное сочетание народной мудрости, укоренённости в «сербстве» с мягкой, нетронутой соблазнами, девичьей душой. Она была верующей, но по-своему. Например, она удивилась, узнав, что мы ходим на исповедь перед причастием. «В чем же вы исповедуетесь?» – спросила она нас, – «у меня нет грехов». Её слова в свою очередь поразили нас, но в её устах они звучали правдиво. Только много позже, уже строгой и опытной игуменьей монастыря, она встретилась со всеми проявлениями греха в раздвоенной человеческой природе.
У Нады была двоюродная сестра Елица Попович, музыкантша, получившая образование в Париже и ставшая впоследствии профессором консерватории в Белграде. Елица стала устраивать в своём доме встречи между сербской молодёжью и некоторыми членами нашего свято–Серафимовского кружка. На этих собраниях мы обсуждали литературу, искусство и религиозно–философские вопросы. Таким образом, мы близко узнали многих даровитых и высококультурных сербов. Среди них была известная поэтесса, Десанка Максимович (р. 1898), Иво Андрич (р. 1892) получивший Нобелевскую премию, и ряд будущих дипломатов и профессоров. Большинство из наших новых знакомых не были похожи на Наду. Они были оторваны от своих церковных и национальных корней. Считали себя принадлежащими к западной цивилизации, искали, но не имели веры и были отчуждены от Православия. Эта столичная молодёжь всем интересовалась, обо всем была готова рассуждать, но сама оставалась наблюдателем жизни, а не творила её. Девушки этого круга нигде не служили, увлекались социализмом, мечтали о равенстве и братстве. Наша вера в обновляющую силу Церкви, наше отталкивание от революционного утопизма были непонятны молодой сербской интеллигенции. С огнём неофитов мы старались открыть им истину Православия. Нам не удалось достичь этой цели, но, несмотря на это, мы стали друзьями. В них была большая душевная привлекательность и в то же время какая-то бескрылость и обречённость. Близко столкнувшись с ними, я с тревогой думал о будущем, ставшей мне дорогой, Сербии. Эта идеалистически настроенная, но не верующая молодёжь не могла помочь своей стране, она не имела цели в жизни и не хотела нести ответственности за неё.
Среди наших сербских друзей был только один человек, с которым мы нашли подлинное согласие, это был богослов иеромонах Юстин Попович43. Талантливый писатель, оригинальный мыслитель, глубоко верующий христианин, он разделял наши взгляды на Церковь и на задачи, стоящие перед её членами. Коммунизм в его глазах был прежде всего восстанием секулярного человека против своего Творца. С чёрной бородой, с серьёзным, редко улыбающимся лицом, он был представителем мужественного, бескомпромиссного сербского Православия, отличного от русского, с его большей теплотой и мягкостью. Многие сербы были равнодушны к религии, но те, кто жил в Церкви, были ревностны в соблюдении постов и обычаев и менее терпимы, чем многие из русских. Отец Юстин был одним из этих ревнителей. На наших собраниях он всегда выступал с огнём, его мысль была остра и часто парадоксальна. Сербы считали его фанатиком, сочувствие он находил у нас, русских.
Незадолго до нашего отъезда из Сербии он совершил обряд «побратимства» над Надой Аджич, моими сёстрами и мною. Это, теперь почти забытое, таинство является особенностью сербского Православия. Оно связывает братскими узами тех, кто прибегает к нему. Совершив его над нами, отец Юстин дал нам сербскую сестру и, таким образом, породнил нас с сербским народом.
Через Наду мы приобрели и других друзей в Сербии, на этот раз из совсем другой среды. Мы сблизились с группой «сельяков», принадлежавших к движению «Богомольцев». Оно началось среди военнопленных в австрийских лагерях. Сербские солдаты стали там читать Священное Писание, которое произвело на них глубокое впечатление. Среди них нашлись талантливые самоучки, одушевлённые истолкователи прочитанного. Вернувшись на родину, они начали устраивать библейские кружки и привлекать на них своих односельчан. Самым замечательным в этом народном движении была его церковность, его участники не хотели создавать секту, но остались верны Православию. Этому во многом содействовал епископ Николай Велимирович. Он взял на себя руководство богомольцами, устраивал для них народные съезды, собиравшие тысячи паломников. Они проводили ночи под открытым небом, вокруг костров, в пении и молитве. Епископ, проповедник исключительной силы, вдохновлял их своими огненными словами.
В Врньячкой Бане, где мы провели два первые лета, во главе богомольцев стоял сельяк Жика. Он был типичный серб, высокий, поджарый, с горбатым носом и с суровым взглядом темных глаз. Местный священник не отличался особой ревностью и он предоставлял Жике возможность проповедовать в церковном дворе после службы. Говорил Жика просто, сильно, с целостной верой в спасительность Евангелия. Нада знала его, он пригласил нас к себе. Вся его семья жила в полном единстве с ним. Мы участвовали в молитвенном собрании в их просторном, безукоризненно чистом крестьянском доме. Православие соединило нас.
Дружба с Надой, встреча с богомольцами, помогли нам понять и полюбить Сербию. Нам стал близок дух её народа, её поэзия, её своеобразная суровая красота. К сожалению, из-за нашей бедности мы не имели возможности побывать в сербских монастырях с их прекрасными фресками. В те годы только начиналось их изучение, и доступ к ним был очень труден, так как большинство монастырей было расположено в малодоступных, отдалённых местах.
В 1923 году мы имели радость соединения с двумя сёстрами нашей матери и с нашей двоюродной сестрой. Мария Александровна Богушевская (1863–1937) не имела детей и она перенесла всю свою любовь на нас, став нашей второй матерью. Она, вместе со своей сестрой Елизаветой Александровной Калустовой (1879–1961), осталась жить в нашем доме, когда в 1920 году мы покинули Ессентуки. Они надеялись сохранить его для нас в случае нашего возвращения. Пережив и голод, и холод, и опасности ареста, они получили разрешение соединиться с нами в период ослабления диктатуры, совпавшей с болезнью Ленина. Их приезд восстановил единство нашей семьи.
Рассказы приехавших родственниц были удручающие, всюду царило насилие, разруха, нищета. Всё тёмное, завистливое и жестокое выползло наружу. Густая, непроглядная тьма окутала нашу родину. Церковь раздиралась на части живоцерковниками, доносительство и вражда заразили и христиан. Острым контрастом с этой мрачной картиной была та духовная свобода, которой пользовались мы. Все наши отношения с людьми строились на общности наших убеждений и взаимной симпатии. Мои сестры и я с братом составляли крепко спаянную четвёрку. Наше единство привлекало к нам другую молодёжь. Мы отзывались на все стороны жизни, увлекались и увлекали других. Мы спорили, защищали свои мнения, часто крайние и не всегда до конца продуманные, но зато искренние. Мы жили в Церкви, она вдохновляла нас, открывала перед нами широкие горизонты, помогала осмыслить ту грозную эпоху, участниками которой мы были.
Наша созвучность становилась особенно полноценной каждым летом, когда мы все собирались вместе на курортах, где работал наш отец. Родители жили нашими интересами, и мы находили у них поддержку и мудрую помощь во всех наших начинаниях. Мы перенесли в Сербию тот священный домашний очаг, который создался в нашем доме в Ессентуках в дни красного террора. Мы были молоды, свободны, все вместе. Это было счастливейшее время нашей жизни в изгнании. Природа, окружавшая нас, была почти не тронута человеком. Стоило выйти за границы нашего маленького местечка, как мы попадали в девственный лес с его таинственной жизнью. Мы дышали упоительным, ароматным воздухом, слушали пение соловьёв, любовались яркими, красочными закатами, а ночью искали любимые созвездия среди блестящих звёзд.
Наше пребывание в Сербии совпало с переходными годами для эмиграции и для советской власти. «Н.Э.П.», болезнь и смерть Ленина, начавшаяся борьба за власть внутри партии указывали на перебои нового строя, давала передышку измученному населению. Люди, покинувшие родину, тоже ещё не успели пустить корней заграницей и продолжали надеяться вернуться домой. Их связь с оставшимися была не окончательно порвана, получались письма, счастливцам удавалось вырваться на свободу. Всё же росло сознание, особенно у нас, молодёжи, что скорых перемен не следует ожидать и что нам нужно готовиться к долгим годам изгнания.
Югославия оказалась лишь этапом в нашей жизни за рубежом, нам предстоял ещё долгий и сложный путь, который уводил нас далеко за пределы Европы.
ПРИЛОЖЕНИЕ 9
Архимандрит Юстин Попович, один из самых выдающихся богословов сербской Церкви, родился 25 марта 1894 во Вранье. После окончания семинарии в Белграде, он учился в петербургской духовной академии, а во время первой мировой войны в Оксфорде. В 1926 году он получил докторскую степень в Афинах за свою диссертацию: «Проблема личности и познания у Макария Египетского». Он принял монашество, когда ему было 22 года. С 1935 по 1944 год он был профессором богословия в Белграде. Коммунисты лишили его права преподавания, и с 1948 года он стал духовником женского монастыря Челие около Вальева. Им издан целый ряд богословских трудов. Среди них следует упомянуть «Догматику Православной Церкви» 2 тома (1932–1935), «Гносеологию святого Исаака Сирина», «Достоевский, Европа и Славянство» (1940), «Святой Сава и Его Философия Жизни» (1935), «Философские Бездны» (1957). Осенью 1968 года отец Попович получил почётную степень доктора богословия от Владимирской Православной Семинарии в Нью–Йорке. Его краткая биография и список его учёных трудов даны в журнале семинарии: St Vladimir's Theological Quarterly. Vol. 13. № 1–2. 1969.
Семья Зерновых в Париже 1927 г. Владимир Михайлович, Мария Михайловна, София Михайловна, Милица Владимировна, Николай Михайлович, София Александровна, Михаил Степанович, Мария Александровна Богушевская
* * *
См. Архиепископ Никон. Жизнеописание Антония митрополита Киевского. Том 6. Стр. 31.
Тексты посланий патриарха Тихона находятся у архиепископа Никона «Жизнеописание митрополита Антония». Том 6, стр. 49–56
Текст обоих посланий напечатан в «Жизнеописании митрополита Антония». Том 6, стр. 17–33. Издание Северо–Американской и Канадской епархии. 1960.
Так, например, секретари собора, выбранные большинством, иногда просто не записывали речей своих противников, создавая впечатление единства там, где оно отсутствовало.
Вестник Р.С.Х.Д. № 1. 1960 содержит ряд статей посвящённых памяти о. Киприана.
Совершенно исключительны по своей литургичности были службы епископа Гавриила Челябинского (Чепур), одного из учеников митрополита Антония.
Автобиография В.В. Зеньковского и статьи, посвящённые его памяти, напечатаны в Вестнике Р.С.Х.Д. № 66 –67. Париж. 1962.
Жизнеописание митрополита Антония и собрание его сочинений издано в 17 томах архиепископом Никоном (Рклицким). Нью–Йорк. 1956–19666999. Художественный портрет митрополита дан архимандритом Киприаном (Керном) в Вестнике Р.С.Х.Д. № 91–92. Париж. 1969 год.
См. его книгу «Брызги моря» Прага 1930.
Моя сестра в главе «Четыре года в Сербии» даёт картинное описание собрания с Холлингером.
Некролог о Холлингере напечатан в Вестнике Р.С.Х.Д. №7. 1930. Париж.
Н.А. Клепинин(1899–1939) был одарённым, многообещающим человеком, автором книги «Святой Александр Невский» Париж 1927. Его жизнь оборвалась трагично, после второй женитьбы, он примкнул к левому крылу евразийцев и вернулся в Россию. Там он вскоре погиб в одном из лагерей. Его брат о. Дмитрий Клепинин (1904–1943) тоже погиб, но в немецком лагере, помогая евреям.
См. в конце главы Прилож. I.
Некролог об отце Нелюбове был напечатан в «Вестнике Р.С.Х.Д.» №2. 1938.
Н.С. Шокотов был поручиком гусарского Митавского полка.
См. в конце главы Приложение 2
Я старалась лучше понять его, ловила случайные рассказы о нём. Мне говорили, что когда Н.С. поступил в Николаевское Кавалерийское Училище и в первый раз появился верхом в манеже, все присутствующие, даже самые строгие начальники, стали аплодировать, таким он был замечательным наездником. В полку его многие любили. Сам он никогда ничего не говорил о себе.
См. С.А. Рачинский и его школа. Сборник статей. Жорданвилль. 1956.
См. Н.К. (Клепин) «Памяти игуменьи Екатерины» Париж. 1926. В. Маевский. «Лесна». Сан Пауло. 1962.
См. часть вторая, глава одиннадцатая.
См. часть вторая, глава одиннадцатая: «Встреча с отшельницей Серафимой».
В настоящее время Вранячка Баня является благоустроенным курортом, но в 1921 году она была ещё в первобытном состоянии. Отдельных ванн почти не было и большинство больных погружалось в общий бассейн, наполненный горячей щелочной водой. Все купались в своём нижнем белье, причём некоторые, особенно женщины, старались постирать его. В результате вода иногда окрашивалась в яркие цвета и люди, входившие в белом белье, вылезали в цветном. Кроме того в Баню приезжали не только больные пищеварительными органами, для которых предназначался курорт, но и туберкулёзные, получавшие только вред от этого лечения.
И.И. Троянов (р. 1900). Настоятель Русской церкви в Вевей в Швейцарии.
М.К. Львова замужем за Петром Сергеевичем Лопухиным (1885–1962).
Анна Николаевна Гиппиус (1872–1942), сестра Зинаиды Гиппиус (1869–1945), сочинила шуточную поэму, описывающую жизнь Ковчега и характеристики его обитателей. Начиналась она следующими словами:
«В Белграде на Сеньяке сырая есть халупа»
«Живёт бедно, но дружно в ней молодёжи группа»
«Здесь, как в ковчеге тесно и как в ковчеге парно»
«и даже, как в ковчеге, все делятся попарно».
Кончалась поэма так:
«Когда ковчег сеньякский в Россию доплывёт»,
«Своих друзей белградских он нежно вспомянет».
См. в конце главы Приложение 3
См. в конце главы Приложение 4
См. Автобиографические записки. Париж. 1946.
См. Бердяев. Самопознание – Опыт философской автобиографии. Париж. 1949.
Некролог о Карташеве напечатан в «Вестнике Р.С.Х.Д.» № 3–4. I960 г.
См. в конце главы Приложение 5
Марцинковский. «Наука и Религия» и «Достоверно ли Евангелие» Прага 1926. Некролог о нем напечатан в № 101–102 Вестника Р.С.Х.Д. 1972.
Краткий отчёт о съезде в Пшерове был напечатан в «Духовном Мире Студенчества» Прага, Декабрь, 1923, стр. 33–41.
См. 3. Гиппиус–Мережковская. Дмитрий Мережковский. И.М.К.А. Пресс. Париж, 1951, стр. 92–93.
Отчёт о съезде в Фалькенберге напечатан в N° 5 «Духовный Мир Студенчества» Париж, 1925 год.
Отчёт об Аржероне напечатан в «ПУТИ» № 2, Париж, 1926, а также издан в виде отдельной брошюры. Л. Зандер. «Христианство и Современная Жизнь». Париж, 1925.
Автор – «Смирение во Христе». Париж, 1925. «Тайна Святых». Париж, 1949.
Члены рабочей партии.
См. конец главы Приложения 6.
См. конец главы Приложения 7.
См. в конце главы Приложения 8.
«Вестник Р.С.Х.Д.» № 97, 1970 г., содержит статью «Как быть?», присланную из России, где доказывается необходимость братств для Церкви в России.
