Удивительно, как Михаил Михайлович Пришвин (1873-1954) сумел, несмотря на «невиданные перемены» в России после 1917 года, сохранить свою веру, свой мир, своё «я»…
Периодом творческого подъёма Пришвина, считают исследователи его творчества, были годы жизни писателя в Сергиевом Посаде. За эти годы им подготовлены и изданы несколько собраний сочинений, создаются и печатаются отдельными изданиями части романа «Кащеева цепь», многочисленные рассказы.
Жизнь Загорска и его окрестностей отражена во многих произведениях Пришвина: в поэме «Девятая ель», в книге «Журавлиная родина», в рассказе «Тайны творчества», в Дневниках 1926-1937 и последующих годов.
Но тогда же, когда город преподобного Сергия был переименован в Загорск, писатель наблюдал за уничтожением колоколов Троице-Сергиевой лавры. И, как увидим дальше, не мог к этому спокойно относиться.
* * *
Увлечение фотографией – одна из граней потаённого Пришвина. В его фотоархиве – более двух тысяч негативов.
Свою первую книгу «В краю непуганых птиц» Пришвин решил иллюстрировать собственными фотографиями. Было это в 1905-м. Тогда он впервые в жизни и взял в руки фотоаппарат. А немецкая «Лейка», большая редкость по тем временам, появилась у писателя лишь 20 лет спустя.
Он снимал природу не панорамно, а вглядываясь в какие-то мгновения.
Любимый образ Пришвина и в литературном творчестве, и в фотоискусстве – паутинка. Это – образ мира: с одной стороны – сложный, с другой – хрупкий.
Но в объектив фотоаппарата Пришвина попадает отнюдь не только природа.
В дневнике писатель, человек глубоко верующий, называет себя «свидетелем эпохи» и подчеркивает, что просто не может не снимать.
Практически все негативы он никому не показывал, хранил отдельно, в конвертиках, склеенных собственноручно из папиросной бумаги и в коробках из-под конфет и сигарет.
Писатель отлично понимал, что обнародовать большинство из этих снимков – значило если не подписать себе смертный приговор, то лишить себя свободы на многие годы.
На коробке с сотнями негативов, которые он сделал зимой 1929-1930 годов, рукой Пришвина написано: «Когда били колокола…». У этой серии снимков двойной смысл: били – звенели и били – разбивали.
Сегодня на эти снимки, где мужики сбрасывают колокола с соборов Троице-Сергиевой лавры, нельзя смотреть без боли. Рудметаллторгу были тогда сданы 19 колоколов общим весом 8165 пудов. А в дневнике писатель записывал свои мысли по этому поводу:
«22 ноября. В Лавре снимают колокола, и тот, в 4000 пудов, единственный в мире, тоже пойдёт в переплавку. Чистое злодейство…».
«8 января. Вчера сброшены языки с «Годунова» и «Карнаухого». «Карнаухий» на домкратах. В пятницу он будет брошен на «Царя» с целью разбить его. Говорят, старый звонарь пришёл сюда, приложился к колоколу, простился с ним: «Прощай, мой друг!»…».
«9 января. На колокольне идёт работа по снятию «Карнаухого», очень плохо он поддается, качается, рвёт канаты, два домкрата смял…».
«28 января. Падение «Годунова» (1600-1930) в 11 утра. А это верно, что «Царь», «Годунов» и «Карнаухий» висели рядом и были разбиты падением одного на другой. Так и русское государство было разбито раздором. Некоторые утешают себя тем, что сложится лучше. Это всё равно, что говорить о старинном колоколе, отлитом Годуновым, что из расплавленных кусков его бронзы будут отлиты машины и красивые статуи Ленина и Сталина ...».
«3 февраля. Трагедия с колоколом потому трагедия, что всё очень близко к самому человеку… Страшна в этом некая принципиальность – как равнодушие к форме личного бытия служила медь колоколом, а теперь потребовалось, и будет подшипником. И самое страшное, когда переведёшь на себя: – Ты, скажут, писатель Пришвин, сказками занимаешься, приказываем тебе писать о колхозах…».
Писатель долго не мог опомниться после увиденной им в Сергиевом Посаде картины варварства. В дневнике он сделал такую запись:
«1930, 30 ноября. Приближается годовщина уничтожения Сергиевских колоколов. Это было очень похоже на зрелище публичной казни».
Фотографии Пришвина помогли при возрождении лаврских звонов. Эта работа велась на рубеже прошлого и нынешнего столетия под руководством председателя общества церковных звонарей, главного звонаря храмов московского Кремля и храма Христа Спасителя Игоря Васильевича Коновалова.
Удалось восстановить колокола «Первенец» и «Благовестник» и самый большой в России и во всем христианском мире «Царь-колокол». Высота его 4,55 метра, диаметр 4,5 метра. Он весит 72 тонны, а его язык – почти тонну. В 2002 году колокол отлили на Балтийском заводе в Санкт-Петербурге, а в 2004 году «Царь» наконец воссоединился с хором голосов Лаврской колокольни.
«Для изучения утраченных лаврских благовестников, – пишет Игорь Васильевич Коновалов, – впервые было проведено сканирование с большим разрешением фотографических негативов писателя Михаила Михайловича Пришвина, бывшего в Троице-Сергиевой лавре во время сброса колоколов и оставившего более 200 негативов с изображениями осколков колоколов, целых, стоящих на земле больших и малых лаврских колоколов…».
Уникальную работу по реанимации негативов поручили сергиевопосадскому мастеру-фотографу Николаю Соловьеву. Ему предстояло проявить негативы, после чего путём многократного увеличения сделать выставочный вариант снимков.
Позднее Николай Николаевич рассказывал, с каким волнением приступал он к этой работе, как испытал внутреннее потрясение от увиденного на снимках, как открывал для себя ещё одну грань таланта Пришвина – талант фоторепортера.
* * *
Пришвин много ездил по стране. Из каждой поездки привозил десятки снимков. От его взора не ускользали ни Уралмаш, куда он отправился с бригадой писателей, ни строительство Беломорканала, где он фотографировал зэков и куда приехал в связи с тем, что писал книгу «Осударева дорога».
При Петре I мужики тащили по каткам через Карельский перешеек в Ладогу суда, сделанные на Архангельских верфях. Для этого они проделали огромные просеки, которые назывались Осударева (Государева) дорога. А за ними двигалась виселица. За плохую работу или провинность вешали.
Самое поразительное: когда в 1930-е стали строить Беломорканал, его проложили фактически по тому же пути – по Осударевой дороге. И хотя не было виселиц, люди умирали от недоедания, от перенапряжения.
Этот факт Михаила Михайловича поразил. Он писал «Осудареву дорогу», раздумывая о том, что за 200 с лишним лет после Петра в попытках вывести страну вперёд на костях её народа мало что изменилось.
* * *
В своём доме в Сергиевом Посаде – Загорске он продолжал принимать людей, многие из которых были расстреляны, сгинули в ГУЛАГе.
Вот на фотографиях Михаила Михайловича семья Трубецких (их всех расстреляли), которая до ареста тесно общалась с писателем. А чтобы не умереть с голоду, – Трубецкие, как и Пришвин, который, как известно, очень любил заниматься этим, вынуждены были охотиться.
К чести Михаила Михайловича, подпись его не стоит ни под одним коллективным «обличительным» письмом. Ссылаясь на то, что стар, болен, не бывал он и на показательных судах над писателями.
Зато в судьбе Иванова-Разумника Пришвин принял самое деятельное участие. Когда видный теоретик эсеровского движения, создатель литературной группировки «Скифы» (в неё входили Есенин, Андрей Белый, Блок, Петров-Водкин…) был в третий раз освобождён из лагеря, Михаил Михайлович добился, чтобы тот жил у него… легально!
Бонч-Бруевич – соратник Ленина – командировал Иванова-Разумника к Пришвину для разбора его архива.
За этой работой Михаил Михайлович сделал блистательный фотопортрет Иванова-Разумника – редчайший снимок, который уже в наше время отпечатали с негатива.
* * *
Критика сталинских времён пыталась осмыслить Пришвина как «певца природы». И для писателя это было не без пользы: если бы стали докапываться до основ его мировидения, литературная жизнь Пришвина оказалась бы намного сложнее.
Правда, ещё до создания в 1934 году Союза писателей он был атакован за свои воззрения как чуждые партийной идеологии со стороны представителей литературной группировки РАПП.
В 1930 году в периодической печати одна за другой появились несколько статей, громивших творчество писателя. Пришвину инкриминировался уход от классовой борьбы, «преображение действительности в волшебную сказку», «оправдание старины»…
Это «один из способов борьбы против нашей советской культуры», писали критики. Затем всё как будто улеглось, хотя кто в те времена был застрахован от новых нападок.
Почему в годы репрессий, коснувшихся и выдающихся деятелей литературы и искусства, не арестовали Пришвина? Может быть, потому, что такие «идеологически выдержанные» писатели, как Фадеев, его очень уважали.
Доносы на Пришвина наверняка были. Ходу им не давал, скорее всего, сам Сталин. Рассказывают, что однажды на вопрос Сталина, не хочет ли уважаемый товарищ Пришвин написать что-нибудь о социалистическом строительстве в СССР, классик советской литературы, который уже перед революцией считался мэтром, стал что-то увлеченно бубнить о птичках.
«Ладно! – неожиданно согласился вождь. – Пишите уж про своих птичек…».
* * *
Писателю было уже 63 года, когда распался его первый брак. В конце 1930-х Михаил Михайлович встретил Валерию Дмитриевну, дочь царского офицера, отсидевшую в лагере два года. Человек необыкновенного ума и красоты, она стала, по словам писателя, радостью его жизни. Её замечательный фотопортрет Пришвин назвал «Царица».
После Великой Отечественной до последнего года своей жизни Михаил Михайлович с Валерией Дмитриевной проводили каждое лето в деревне Дунино под Звенигородом, что в 30 километрах от Москвы на живописном берегу Москвы-реки.
В мае 1946 года Пришвин купил этот дом, образец усадьбы, сложившейся в начале ХХ века, близ которой в годы Великой Отечественной проходила передовая и где размещался эвакуационный госпиталь, у Н.А. Лебедевой-Критской.
Семья Лебедевых-Критских была тесно связана с известными общественными деятелями России и выдающимися представителями отечественной культуры.
Дунинская усадьба с её аллеями и лугом, вековыми липами и елями, яблоневым садом была неиссякаемым источником вдохновения писателя. Именно здесь можно почувствовать истоки творческой личности Пришвина, уходящие в детство, на его родину, в материнское имение Хрущево под Ельцом.
«Усадьба Дунино пришла ко мне в точности, как замещение Хрущева», – записывает Пришвин в дневнике.
* * *
После смерти писателя Валерия Дмитриевна занималась единственным делом: перепечатывала на машинке дневник Пришвина. Она тщательно прятала и дневник, и негативы фотографий, которые могли попасть в «нехорошие руки». Боясь обыска, она заказала два оцинкованных ящика, и запаянный в них архив закопала.
Её стараниями была сохранена в неприкосновенности вся обстановка дома, позднее здесь был создан музей, работавший многие годы на общественных началах.
В.Д. Пришвина, при которой музей стал научным центром пришвиноведения, вела издательскую работу по творчеству Пришвина, стала публикатором новых материалов из огромного архива писателя, автором книг о его жизни и творчестве.
В 1979 году дом по завещанию Валерии Дмитриевны был передан в дар государству.
С 1980 года дом-музей Пришвина в Дунино – филиал Государственного литературного музея. Он включает кабинет писателя, столовую, веранду и комнату Валерии Дмитриевны Пришвиной.
* * *
Уютная, хотя и очень скромная обстановка дома, после знакомства с хранившимся в этом доме дневником Михаила Михайловича, пришвинскими фотографиями, наполняется новым смыслом, свидетельствуя о внутренней свободе жившего здесь человека, о победе над временем писателя, сумевшего не подчиниться жестокому веку.
…В столовой в ранний «предрассветный час» (с 4 до 7-8 часов утра) Пришвин начинал свой день работой над дневником. Он – и это не преувеличение! – буквально жил им.
Первые дневниковые записи Пришвина относятся к 1905 году. Последняя дневниковая запись писателя появилась 15 января 1954 года – за несколько часов до кончины Михаила Михайловича:
«…мир существует таким, каким видели его детьми и влюблёнными. Всё остальное делают болезни и бедность».
Дневник Пришвина, посвящённый трагическим страницам истории ХХ века, совершенно меняет наше представление о нём как «певце природы».
Впервые без всяких сокращений дневник писателя – литературный архив в 25 томов, единственный такого масштаба, который хранится в России, – публикуется отдельными книгами только в 1990-е, после отмены цензуры.
И перед нами предстал неизвестный Пришвин – современник гонений на Церковь, глубоко и остро переживавший разрушение храмов, разрушение веры, жестокость окружающей действительности…
«Боже мой! – пишет Михаил Михайлович в дневнике на склоне лет. – Как нелегко жилось, как удалось уцелеть! И я хочу всё-таки в биографии представить жизнь эту как счастливую».
* * *
Теперь в Дунино – высокие глухие заборы, а за ними – самые живописные места на берегу Москвы-реки, столь любимые писателем. Скромную обитель писателя-отшельника теснят особняки-монстры наступившей эпохи. Молимся, чтобы на этом рубеже они и были остановлены…
Хочется верить, что Пришвин, которого пытаются отгородить от нас, людей неведомого ему века, новые «хозяева жизни», найдёт путь к сердцам тех, к кому относится дневниковая запись от 13 июня 1952 года, выразившая одно из коренных убеждений писателя:
«Быть русским, любить Россию – это духовное состояние».
