Заседание «дворовой думы» по поводу ситуации на Украине
Боль терзала мою руку, как собака старую кроличью шкурку. Сравнение неудачное, надуманное, скажете вы. Нет. Очень даже удачное, жизненное. Однажды, проходя мимо нового двухэтажного особняка, я собственными глазами видела эту собаку. Небольшая, но крепкая и мускулистая, она яростно трепала свою добычу. Территория особняка так близко подступала к тротуару, что я хорошо рассмотрела налитые злобой глаза собаки, её широкую, как капкан, набитую белыми клиновидными зубами пасть, и порадовалась прочности разделяющей нас ограды. Меня с моей болью ничего не разделяло. Она пришла ко мне, как подарок к выходу на пенсию, и с той поры мы жили вместе. Артрит он и в Африке артрит. Иногда мне удавалось задобрить её парой обезболивающих таблеток, и тогда на какое-то время она уходила, но потом возвращалась снова. Вот и написать об этом я решила исключительно, чтобы отвлечься. Говорят, положи свои проблемы на бумагу, и тебе станет легче. Положила – не стало. Решила включить телевизор.
– Россия! Россия! – митинг в Донецке продолжался. Митингующие захватили здание администрации, требуют референдума. Отбиваются от милиции. Ждут штурма. «Бедные, бедные…», – подумала я. По-моему, этим людям нет никакого дела ни до Яценюков, ни до Тимошенок, ни до Америки, ни до Европы. Они просто хотят спокойно жить: говорить на родном языке, дружить с соседями, работать, отдыхать, растить детей и надеяться, что власть предоставит им такую возможность. Ан нет! Оказывается, они не люди, они «существа», «ватники», «колорады», как было сказано в Раде, и их надо уничтожать за то, что осмелились открыть рот и выразить своё мнение. Неважно, по какому поводу. Выражать мнение позволено властьимущим, а работяги должны работать. Им иметь его преступно! «Экстремисты! Бунтари! Демократию похерили! Убивать таких! Америка, на подмогу!» – верещит власть.
– Россия! Россия! – над толпой развеваются российские флаги. Сотни глаз с надеждой смотрят в объектив камеры. Не могу видеть это! Выключу!
Я никогда не проживала на Украине, у меня нет там ни родственников, ни друзей. Что ж меня так больно цепляет происходящее? Мало руки, так теперь ещё и сердце болит. Нет. Вру. Вспомнила: однажды я жила на Украине больше месяца. Было это в тысяча девятьсот восемьдесят шестом году, после Чернобыльской аварии. Меня и мою младшую дочь направили обследоваться в медицинский центр, в Пуща-ВодицУ. Пуща-Водица – это небольшой посёлок, можно сказать, пригород Киева, связанный с ним трамвайной линией. Вначале мне было непонятно, почему нас направили не в Москву, а в Киев? Может быть, потому, что маленький городок, где я проживаю, находится на стыке трёх республик – России, Белоруссии и Украины, и одинаково удалён как от Москвы, так и от Киева? А если так, то не всё ли равно, где нас лечить? Где были свободные места, туда и направили. Ну да не в этом суть.
Больничный комплекс располагался на окраине посёлка в лесопарковой зоне. Был конец сентября, и красота вокруг стояла необыкновенная. Неподалёку находился парк, где мы часто гуляли с детьми. После дождя там резко пахло прелыми листьями, увядающей травой и грибами, прямо как у нас в лесу. В больнице лечились белорусы, русские, украинцы, татары и даже таджики – радиации хватило на всех, ей безразлично, кто ты по национальности. И мне, и всем остальным мамочкам это тоже было безразлично. Нас больше заботило здоровье наших детей. Надо сказать, что русский язык знали абсолютно все, но говорили и на белорусском, и на украинском. Само собой разумеется, мне не надо было переводить речь «сябров»: ещё бы, Гомель-то рядом – восемьдесят километров, то мы к ним, то они к нам, но то, что я хорошо понимаю украинскую «мову», меня удивило. Я влюбилась в неё сразу же, мне пришлись по душе благозвучие и напевность украинского языка. Свою лепту внесла, конечно же, и баба Янина. Совсем седая, округлая, как колобок, очень улыбчивая и деятельная, она работала уборщицей и каждую ночную смену, управившись с делами, заводила вполголоса старинные украинские песни. Пела о героях военных лет, о безответной девичьей любви. Мы скоренько укладывали детишек спать и бежали в столовую. Пили внеочередной чай, с удовольствием слушали её, как умели, подпевали, и казались нам те песни близкими и понятными. Впрочем, думаю, дело не только в песнях. Мне было радостно слышать, как в магазине молодая продавщица, выбирая селёдочку, с улыбкой спрашивала:
– Чы цю? Чы цю?
Мол, какую завернуть? Эту или эту? Мне было приятно бродить по Крещатику, слушать так щедро пересыпанную уменьшительно-ласкательными словами украинскую «мову» и в очередной раз удивляться, что она близка мне и понятна. Здесь, в Киеве, я чувствовала себя так же свободно и комфортно, как в любом другом городе моей страны, например, в Брянске или в Москве. Нас очень выручало, что от больницы до Крещатика ходили трамваи, и мы, оставив кого-то одного на няньках, частенько отправлялись в торговый центр за покупками. В моём провинциальном городке такого выбора товаров не было, и я накупила подарков всем друзьям и родственникам. Если бы тогда на Крещатике кто-нибудь назвал меня «москалём», я бы не обиделась, потому что не поняла бы значения этого слова, не поняла бы всей ненависти и злости, какую вкладывают сейчас в него на Украине. А если бы кто-то попытался объяснить, то не поверила бы, подумала бы, что человек психически болен.
Помню, что меня не раз возили на обследование в Киев в центр эндокринологии, а мою дочь – в детскую больницу на консультацию к нефрологу. Всё доброжелательно, спокойно, вежливо. Всё бесплатно. Помню, при выписке доктор сказал, что на работу щитовидной железы положительно влияет хурма и мне необходимо есть её как можно больше. Тогда не было такого изобилия фруктов, как сейчас, и хурму я впервые попробовала в Киеве, о чём и сказала врачу. Но, оказывается, он уже узнал, что хурма поставляется в Белоруссию. Гомель ближе всего к месту моего проживания, и за эту осень я должна съесть её не меньше десяти килограммов. Так ли важна была для моего здоровья хурма, не знаю. Важно было другое – что врач-украинец просто по-человечески позаботился обо мне, русской. Помню, как в день отъезда в больнице отключили электричество. Я запаниковала: как собираться в темноте?
– Не тушуйся, детка, всё будет хорошо, – успокоила меня всё та же баба Янина. Вскоре нашлись и свечи, и фонарик, и даже керосиновая лампа. Её поставили на стол у сестринского поста, вокруг которого мы и собрались. Дети затеяли радостную возню на диване, я же прощалась со всеми, с кем успела за это время подружиться. Все желали нам лёгкого пути и скорейшего выздоровления. Очень своевременно дали свет, и добрая душа, баба Янина помогла мне дотащить до остановки тяжёлую сумку.
– Спасибо вам за всё, – поблагодарила я.
– Выздоравливай, детка! – она обняла меня и мою трёхлетнюю дочку.
Так, может быть, думаю я сейчас, украинский народ – это не озверевшие от ненависти почитатели Бандеры, избивающие пожилого человека с георгиевской ленточкой на лацкане пиджака? Не те, кто, не удосужившись хорошенько изучить историю собственной страны, нацепив на руку повязку со свастикой, орут: «Москаляку на гиляку!». Не те, кто, позабыв про Чернобыль, в угоду собственным амбициям готовы экспериментировать с топливом для АС? Не выхоленные дамы из Рады, полагающие, что народ юго-запада – это «существа», заслуживающие смерти? Может быть, украинский народ – это баба Янина, которая отнеслась ко мне, как к родной, хотя я ей никто – ни сват, ни брат и даже не седьмая вода на киселе? И тот врач, что добросовестно лечил всех пострадавших, невзирая на национальность? И та продавщица, что выбирала для меня рыбку повкуснее, и все, с кем общалась я в течение месяца, в ком, выходит, так наивно усмотрела и почувствовала родственные души? Вы скажете, что это было давно, что мы склонны идеализировать прошлое. Я не согласна! Я не верю, что у украинцев, которых я знала, родились дети и внуки, способные так ненавидеть русских!
Ну, разошлась! Раскипятилась! Я ходила по комнате взад-вперёд, баюкала, как капризного ребёнка, больную руку и понимала, что назрела необходимость выговориться. Надо идти в «думу». Открыла окно, выглянула: сидят. Все на месте. Кворум соблюдён. Накинула пальто, прихватила картонку и пошла заседать.
Самое удобное и самое затишное место в этот раз заняла Михайловна. Худая, сгорбленная, вышедшая на пенсию ещё при царе Горохе, она была вездесуща и очень остра на язык. Рядом с ней расположились сёстры Мария Иосифовна и Ирина Иосифовна. Любимой темой разговоров последние тридцать лет у них была эмиграция в Израиль и причины, по которым они этого не сделали. За ними с особой учительской выправкой и вечной папкой в руках сидела Валерия Аркадьевна. Тридцать лет она преподавала русский язык и литературу в сельской школе и ещё преподавала бы столько же, если бы не Альцгеймер. Он стал захаживать всё чаще: забывались имена и фамилии коллег, расписание уроков и даже то, что, выходя из дома, надо выключать утюг, воду и газ. Сын перевёз мать в город против её воли, может, поэтому она всегда выглядела грустной и оживить её могла только интересная дискуссия. На самом краю лавки на простёганной подушечке с максимальным комфортом устроилась Нюточка – Анна Ивановна Кощеева. Старухи Нюточку не уважали и к мнению её в серьёзных вопросах не прислушивались. Они осуждали соседку за то, что жизнь она прожила лёгкую, не трудовую, пенсию имела социальную, и рабочего стажа у неё кот наплакал. Раньше муж семью содержал, а теперь зять содержит. Дочь тоже не работает, всё сына воспитывает, а тот уже в институте два года как учится. Кстати, это он посиделки «дворовой думой» назвал, а бабок «думскими труженицами». Языкастый паренёк, за словом в карман не лезет. Как-то захотела Михайловна его подколоть.
– Тебе, Кощеев, чтобы фамилии своей соответствовать, вполовину похудеть надо! – и смеётся ртом беззубым. А на том, и правда, жирка килограммов двадцать лишних навешано: как же иначе, если и мать, и бабка едой без конца пичкают. Но правда о несовершенстве его физических параметров парня ничуть не смутила, с ответом он нашёлся сразу же:
– Мне и в самом деле несколько килограммов сбросить надо, а вот вы, Михайловна, ничего в себе не меняйте – ни в фактуре, ни в фигуре – прямо так на киностудию и шкандрыбайте, там вас сразу же без проб и грима на главную роль в русских народных сказках возьмут.
Тут все бабули хохотнули хором совсем не по-старушечьи. Очень уж Михайловна на Бабу Ягу похожа: и сгорбленная, как та, и нос такой же.
– Вот стервец, так стервец! Надо ж, уел-таки бабушку! – Михайловна не обиделась. Смеялась вместе со всеми. Но сегодня было не до веселья. Тема другая. Серьёзная тема – положение дел на Украине. Я пришла в самый разгар дебатов, постелила картонку, уселась, прислушалась к разговору.
– Сами виноваты! Повыращивали у себя Яйценюков да Кличков, у которых мозги давно в спаррингах повыбиты, расплодили разных фашиствующих элементов, пускай теперь хлебают щи лаптем! – смешала грешное с праведным разгневавшаяся Михайловна.
– А при чём тут простые люди? Где они и где политика? Им работать надо, детей растить, а не на митингах торчать, – я попыталась защитить простой люд Украины.
– Вот-вот. Они так же, как ты, думают. Дядя придёт, защитит и всё за них сделает. Сколько населения в Донецке? – не унималась Михайловна.
– Около миллиона! – отдел статистики в голове Валерии Аркадьевны сохранился полностью, и она частенько помогала нам с цифрами.
– Так что ж они все на площадь не выйдут, если с властью не согласны? Сидят, прижавши тохасы – поддержала Михайловну Мария Иосифовна, используя в обозначении самой мягкой части человеческого тела иврит.
– Девочки! Вы что, хотите женщин и детей на баррикады вывести, что ли? – не сдавалась я.
– Ну, пускай по домам сидят. Дождутся нового Гитлера! – не уступала Михайловна.
– Да-а, девочки, нацизм – это страшно! Кому, как не нам, знать. Только по нашей области немцы во время войны десять гетто организовали. Говорят, евреев там было около одиннадцати тысяч. А потом лагеря эти зачищать начали. В посёлке Буда двести человек у противотанковых рвов расстреляли. А в сорок втором тех, что в городе оставались, в лес вывели и там уже семьями, всех – и малых, и старых…
– Две тысячи восемьсот шестьдесят человек, – тут же уточнила Валерия Аркадьевна.
– Это все знают. В Карховском лесу памятник стоит жертвам геноцида. Мы с Иркой тогда совсем крохами были. Повезло нам, что не чернявыми, не похожими на отца родились. Нас Любаша, соседка, спасла, сказала, что мы её дети, – продолжила Иосифовна, – и никто не выдал, иначе и её, и нас порешили бы. Да оно по всей стране тогда так было. Рассказывали, в конце сорок второго в одно черкесское село детей эвакуированных привезли из-под Киева. Летний лагерь там разбомбили… Только женщины-черкески по домам их разобрали, а тут и немцы нагрянули… А дети же все светловолосые, с местными не спутаешь. Так они им и брови сажей мазали, и головы золой натирали, и прятали, как могли. Натерпелись страху бедные... Все сочувствующе помолчали.
– Я недавно по телевизору видела, как на Майдане молодчики эти прыгают и кричат хором: «Кто не скаче, той москаль! Москаляку – на гиляку!» А если я по причине артрита, а не по причине политических убеждений скакать не могу, что тогда?
У Нюточки была одна отличительная особенность – не попадать в общий тон разговора, а то и просто менять обсуждаемую тему на противоположную. Это было и плохо, и хорошо. Плохо, если тема продолжала развиваться и не все ещё высказались по данному вопросу, и хорошо, если тема тяжёлая, добавить нечего, а перейти к следующей никто не решается.
– Нечего тебе, старой, на Майдане делать, а то живо на гиляке окажешься, – Михайловна попыталась прервать бестолковые Нюточкины речи, но та продолжила:
– А гиляки – это ножи?
Никто не знал точного значения этого слова, и я рискнула предположить, что гиляки – это не ножи, что ножи и кинжалы в почёте у народов Кавказа, а украинцы так же, как и мы, славяне.
– Может, это виселицы? – Нюточка так скривилась, как будто уже висела на воображаемой гиляке.
– Гиляка – переводится как ветка или сук, так что это могут быть или остро заточенные колы, или виселицы, – ровным голосом произнесла Валерия Аркадьевна.
– Бабы, что вы плетёте? Ножи! Виселицы! Колы! Не всё ли равно, что такое эти гиляки? Главное, что украинцы нас ненавидят и хотят нашей смерти. Они всегда были злыми и мстительными. Это мы, русские, тюнти добросердечные – все нам братья, всех жалеем, всем помогаем. А украинская душа – потёмки. Михаиловна так презрительно сморщила и без того морщинистое лицо, что чуть не клюнула себя носом в подбородок.
– И неправда! И не всегда! И не потёмки! – я поняла, что наступило время моей «лебединой песни», и поведала историю о моём проживании в тысяча девятьсот восемьдесят шестом году в Пуше-Водице. По ходу рассказа я припомнила много других подробностей, характеризующих украинцев как людей, близких нам по крови, дружелюбных, отзывчивых и душевных. Вдохновенное повествование так захватило меня, что я как будто снова побывала в восьмидесятых. Даже рука моя забыла о своей основной функции – болеть и затихла. Затихли, переваривая услышанное и «думские труженицы». Лишь упрямая Михайловна напряжённо шевелила губами, подыскивая контраргументы для вынесения вердикта.
«Бах!» – раздался вдруг резкий хлопок у нас над головами. Это с грохотом, чуть не выворотив из рамы петли, распахнулось окно у деда Никиты. Дело в том, что на первом этаже нашего дома балконов планировкой предусмотрено не было, выходить же курить на улицу дед ленился, поэтому дымил прямо в жилом помещении. Когда табачного дыма накапливалось столько, что соседи начинали барабанить деду в стены, он распахивал окна настежь – проветривал комнату.
Все об этом знали и не раз предупреждали, что когда-нибудь или рама вывалится наружу, или кто-нибудь из сидящих на лавке от неожиданного грохота инфаркт получит. Дед относился к упрёкам философски – насчёт рамы говорил: « Вывалится – новую поставлю», относительно инфаркта: «Все не вечные. Отчего б не умирать – всё равно день терять».
– Вот пень глухой! Это ж надо так напугать! – завозмущалась первой Мария Иосифовна. Её поддержала Михайловна, и вдруг они замолчали.
Из открытого настежь окна вместе с табачным дымом наружу вырвался неясный гул толпы, послышались отдельные возмущённые возгласы, крики, плач, и вдруг, как в хоре, все голоса слились в единое, слаженное и призывное:
– Рос-си-я! Рос-си-я! Рос-си-я!
И мы притихли. Нам показалось, что призыв звучит не из включенного на всю громкость в квартире глуховатого деда Никиты телевизора, нам показалось, что где-то совсем рядом отчаявшиеся, загнанные в угол люди зовут нас на помощь.
Я посмотрела на Михайловну и поняла, что контраргументов не будет.
06. 2014г
Россия. Провинция. Город Новозыбков
1986 год. Авария на ЧАЭС. Нас, несколько женщин с детьми, (юго-западные районы, ставшие на долгие годы зоной отселения) направили на лечение в Киев. В больнице (она находилась в Пуща-Водице) были и русские, и белорусы, и украинцы и даже одна многодетная татарочка (радиации всё равно, какой ты национальности). И нам, и врачам, и вообще всем вокруг это было абсолютно всё равно.
Я помню осеннюю красоту Киева, помню Крещатик, я помню доброе, сопереживательное отношение к нам всех окружающих. В первые же дни я вдруг обнаружила, что понимаю украинскую мову (прекрасную, певучую, с вкраплениями знакомых слов и речевых оборотов, которыми издавна пользуется население в наших деревнях). Я хорошо знаю язык «сябров» и это понятно – мы живём рядом (70 км), но то, что во мне, вероятно на генетическом уровне заложено понимание украинской речи удивило и обрадовало.
Что случилось потом? Почему «рухнул» монумент «Три сестры»? Стела на стыке трёх республик (неподалёку от нашего города), куда съезжались торговать, праздновать и просто общаться русские, украинцы, белорусы и все, кому хотелось? Приезжайте добрые люди любых национальностей, приобщайтесь к нам! Мы приглашали всех, ни на один язык не было запрета.
Не могу понять, как у тех украинцев, с которыми я познакомилась тогда (кого успела полюбить, с кем ещё долго потом переписывалась) выросли дети, наплевавшие на многолетнюю дружбу, на общность интересов и славянских традиций. Они ненавидят русских и готовы убивать меня, моих соседей, моих детей, а так же всех, несогласных с тем мировоззрением, что навязал им Запад?
У меня нет ни к кому зла и ненависти, у меня есть только душевная боль и глубокое сожаление.
В 2014 году я надеялась, что вскоре всё закончится... и, в конце концов, это должно закончиться.
Украина 2014
Обычные украинские хаты,
Полей весенних вышитая гладь,
И медлят у орудия солдаты:
Не так-то просто в Родину стрелять.
Блокпост горит. Подъехали танкисты:
– Ну, что? Достойный дали мы ответ
Наёмникам? А где тут террористы?
Зажав рукою рану, старый дед
Пытался встать. Сюжет – подарок прессе.
– Старик! А ты тут делаешь чего? –
Спросил солдат. – Мой внук убит в Одессе.
Я отомстить поклялся за него, –
Сказал и умер. Верующим не был
Боец тот. Но он замер, чуть дыша,
Когда увидел, как спустилась с неба
Навстречу деду внукова душа.
Он вдруг услышал матери молитвы:
– Вернись живым, сынок! Я буду ждать!
И понял: в жизни есть такие битвы,
В которых лучше бы не побеждать.
… В слезе дрожат безоблачные дали –
Не из железа сделан был солдат.
Сказал он: «Хватит! Всё! Повоевали!»
И бросил на дорогу автомат.
