Проведя обзор общих оснований либерально-обмирщенного священства и их учения, теперь необходимо остановиться на ряде частных закономерных следствий – производных идей и идеологий, возникающих (точнее подхватываемых из внецерковной среды) при приложении общих оснований к тем или иным сторонам личной и общественной человеческой жизни. Охватить которые, конечно, весьма сложно. Здесь клирики-обмирщенцы постоянно входят в противоречие с учением и практикой церковных охранителей, начиная с тех самых святителей, монахов, старцев и заканчивая простым благочестивым народом.
Рационализм либерал-обмирщенцев, перенимаемый ими из светско-образованного общества (и непосредственно секулярной философии и науки), закономерно порождает у них попытку примирить христианскую онтологию с господствующим светским научным мировоззрением, что на деле означает подчинение первой последнему. Совершенно всерьез ими продвигается кощунственная эволюционистская доктрина (практически принятая у западных «христиан»), согласно которой Бог якобы не сотворил за 6 дней мир в богатом и связанном разнообразии всех веществ и существ, а лишь задал начальные элементы и законы взаимодействия, запустив многомиллионнолетние стихийные процессы, которые увенчались происхождением человека от обезьяны (пусть и не случайным, а «заложенным»). При этом совершенно не замечается (или делается такой вид), что этим полностью взрывается всё церковное учение о человеке, грехопадении и спасении.
Постепенно из-за завесы рационализма показывает себя и деизм – религиозное мировоззрение, согласно которому Бог после сотворения мира (или его первооснов) якобы совершенно «отошел в сторону» и позволил и природным, и даже общественным и психологическим процессам развиваться самостоятельно, по своим внутренним законам. По сути, это доктрина «невмешательства Бога» в собственное творение – совершенно противоречащее православному вероучению о мире. Из-за доктрины деизма также навязчиво выглядывает уже совершенно богоборческий материализм (а из-за него – прямой атеизм): вероучение о самобытности вещества, в частности, через учение о наличии в веществе самобытного источника собственной организации.
Разумеется, в деистическо-рационалистическом вероучении, исповедуемом священниками-обмирщенцами, переоценке подвергается и ключевой для Христианства онтологический феномен чудес (или мистика). Чудо здесь понимается не как проявление сверхчувственного мира и, прежде всего, действия разумных сверхчувственных (в том числе телесно-ограниченных) сил, но как противоестественное нарушение правильного порядка бытия. Чудеса (мистическое) оказываются весьма нежеланным гостем (как хорошо показал еще Ф.М. Достоевский в «Великом инквизиторе») в картине реальности либерал-обмирщенцев: если они и не отрицаются, то подвергаются максимальному скепсису и, по меньшей мере, не учитываются в оценках и суждениях.
Античудесный скепсис (демираклизация) очень ярко проявляется в их взглядах на вышеуказанные пророчества прозорливых подвижников, на чудесные исцеления, а особенно – на «регулярные» чудеса, которыми являются таинство Евхаристии и схождение Благодатного Огня в Храме Гроба Господня. Как известно, логическое развитие рационализма приводит (в протестантизме) к отрицанию таинств как таковых – то есть, чудесных изменений состояний человека, производимых посредством священнодействий священников и сокрытых от общего чувственного восприятия. В мировоззрении либерально-обмирщенного священства (по сути, протестантствующего) то же самое происходит в прикрытом виде – схоластических интерпретаций. Тяжелее всего это сделать как раз в самом главном таинстве Евхаристии – преложения хлеба и вина в Тело и Кровь Христовы. Согласно церковному вероучению, на каждой православной Литургии в каждом храме в завершении евхаристического канона хлеб и вино физически превращаются в Тело и Кровь, сохраняя при этом внешний вид (и чувственный образ в целом, включая осязаемость и вкус) хлеба и вина. Все же «прогрессивно-рационалистические» версии преложения так или иначе останавливаются на том, что в Чаше физически находятся именно хлеб и вино, становящиеся Святыми Таинами якобы в энергийном, символическом или еще каком ином виде. Что же касается ниспослания с неба Благодатного Огня в Великую Субботу, на протяжении определенного времени не обжигающего кожу, то у клириков-обмирщенцев на том или ином этапе все равно присутствует некий человеческий источник возжигания, а также особый химический состав пламени.
Еще одной важнейшей составляющей христианской онтологии (и космологии как ее части), подвергающейся уничтожающей ревизии со стороны либерально-обмирщенного священства, является учение о потустороннем, сверхчувственном мире. Представление о нем становится здесь размытым, – не говоря уже о забвении того, что два уровня (чувственный и сверхчувственный) единого мироздания находятся в постоянном взаимодействии, а в человеческой личности соединяются через тело и душу. Несложно догадаться, что «прогрессивное» мировоззрение уверенно направлено на отрицание существования ангелов и бесов (падших ангелов) как разумных существ, по природе своей родственных человеческой душе, либо, по крайней мере, на явное преуменьшение участия их в жизни самих людей. У западных «христиан» (что католиков, что протестантов), не говоря уже о Западе в целом, уже давно практически невозможно встретить упоминания о них – особенно о демонах, ведущих непрестанную войну против человечества в целом и против каждого человека в отдельности. Война эта охватывает все уровни человеческого бытия – физический, душевный, духовный, все стороны общественного (включая политику и экономику). Подобным образом замутняется и учение о рае и аде: либерал-обмирщенцы склонны понимать под ними не пространственные места, но состояние душ людей.
Искажение и забвение учения о сверхчувственной части мироздания или мире духов закономерно отражается и на учении о посмертном существовании человека. Клирики-обмирщенцы склонны утверждать, что якобы точно посмертные события в жизни каждого человека неизвестны, в то время как у Церкви есть подробнейшее изложение порядков посмертной жизни человека (подробно развернутые у «неудобного» святителя Игнатия Брянчанинова в его «Слове о смерти»). Стержнем этих порядков являются мытарства – разделяющие небо и землю «пункты досмотра» падшими духами каждой человеческой души на предмет накопления ею за жизнь грехов по всем их основным категориям. Именно ими представлен посмертный суд каждого человека, оставляющий последнее слово за Престолом Божьим. При этом прохождение мытарств возможно только для православных людей – членов Церкви, учрежденной Богом на земле в качестве живодательного, спасительного Ковчега. Категорическому же сомнению клириков-гуманистов подвергается не только спасение одних членов Христовой Православной Церкви, но и сама достоверность поднебесных мытарств.
Исключительность Православной Христовой Церкви как источника спасения, хранителя истины, вместилища благодати является одним из базовых догматов, неприемлемых для клириков-обмирщенцев. Хотя этот догмат и прописан в Символе Веры. Священники с либерально-обмирщенным мировоззрением являются стихийными или доктринальными экуменистами: верят в присутствие благодати в «других христианских церквях», в возможность спасения в них, а порой и за пределами «христианских конфессий». И уже как следствие данного убеждения, они расположены к тесному религиозному общению с иноверцами (вплоть до совместных ритуалов), не говоря уже про внецерковные совместные мероприятия, «отстаивание» якобы «общих духовно-нравственных ценностей» (притом нарочито – как с представителями конфессий, а не просто с согражданами). Обличение еретического характера экуменизма (в частности, по католицизму) множеством великих святых и уже древними канонами Церкви – никак не смущает клириков-вольнодумцев, «свободных» от страха отпадения от Бога, «абсолютно любящего всех». Чистота вероучения, являвшаяся святыней для поколений христиан, вменяется здесь в ничто. Их принцип «необходимо искать не отличия, а общее – ради любви и единства» легко приводит к общению и единству с любой религией и философией – кроме, конечно, истинных, поскольку «какое согласие между Христом и Велиаром? Или какое соучастие верного с неверным?» (2 Кор.6:15). Экуменизм, как и либеральный гуманизм в целом, заявляющие себя как выразители любви, а в действительности отвращающие людей (тех же католиков и протестантов) от источника Истины, избавления от греха и духовной смерти, – являются не выразителями любви, а преступлением против нее.
Адогматизм, канонический либерализм священников-обмирщенцев основывается на религиозном психологизме, коренящемся во всё том же душевном рационализме, который в духовном плане означает, напротив, неразумность. «Главное – личная вера в Христа (или даже просто в Бога) и любовь во Христе», «Люби Бога и делай, что хочешь» (в превратном истолковании мысли блаженного Августина), «Суть христианства – в духовных переживаниях и добрых делах» – в таких формулах представлено данное мировоззрение. И взятые отвлеченно, данные тезисы (как и многие светские) верны, но только не возведенные в самодостаточную максиму: в них действует доктрина самоспасения и забвение падшести человеческой природы. В действительности, спасает человека Бог – и именно Он устанавливает путь спасения (а это и есть Церковь и жизнь по церковным законам), устанавливает истинную веру, любовь, переживания, добрые дела и способы их осуществления, отклонение от которых ведет к заблуждению. Устанавливать – значит определять границы, ограждать от ложных путей и способов. Добросовестное сравнение православного Христианства с другими религиями (начиная с католической) по каждой тематической области вероучения и практики достаточно ясно показывает эту губительную инаковость.
Указанный психологизм – убежденность в приоритетности и достаточности внутренних религиозных переживаний и состояний – приводит клириков с обмирщенным сознанием к пагубному либеральному отношению к обрядовой стороне Христианства, склонному переходить в пренебрежительную критику обрядоверия. Разумеется, обрядоверие, родственное ему законничество существуют (выражаясь, в частности, в классических формах иудейского фарисейства и католического латинства, близких как раз для обмирщенцев), духовно опасны и требуют предотвращения и изживания. Но это никак не может отменять значимости обрядовости как таковой и сакрального отношения к тем чинам и обрядам, которые выработались и утвердились в жизни Церкви, памяти об их боговдохновленности. Напротив, исходя из истинного принципа единства внутреннего и внешнего, значимость священных обрядов состоит не только в выражении внутреннего, но и к приведению ко внутреннему через внешнее. Поэтому и произвольное изменение обрядов и внешнего религиозного в целом неизбежно ведет к ложному внутреннему, заблуждению в нем. Из ложного богословия следует искаженная иконопись (или ее отвержение) и, наоборот, превратная иконопись ведет к ложному богословию.
Примерами пренебрежения клириков-обмирщенцев к христианским обрядам служат освящения разнообразных предметов быта (особенно не связанные с пожертвованиями) и особенно употребляемых в пищу, – начиная с пасхальных куличей и святой крещенской воды. В горячей устремленности людей к проведению соответствующих обрядов усматривается магическо-потребительское отношение к Церкви и ее священнодействиям. Однако часто мотив устремленности отнюдь не потребительский, но благочестивый (по крайней мере отчасти): для большинства людей (особенно детей, которых Господь ставит в христианский образец (Мф.18:3)) доступно именно внешнее выражение благочестия. Кроме того в каждом каноническом обряде присутствует молитва и привлекается благодать Божья, поэтому таковой призван служить поводом к богословскому осмыслению и использования для миссионерства, а не предметом небрежения и осуждения.
Еще более заметен данный смысл в благочестивом обряде окунания в освященную купель (не только Крещенскую). Здесь, помимо надежды на получение благодати (возможные суеверия неизбежно возникают повсеместно, даже в отношении святых таинств), присутствует и элемент подвига, самопреодоления, всегда имеющий духовную ценность. Пафос же критики либерального священства уклоняется с профилактики суеверий и злоупотреблений обрядом окунания на сам обряд вплоть до борьбы с его распространением. Еще более красноречиво проявляются смыслы христианских обрядов в практике Крестных ходов, традиционно не жалуемых клириками с обмирщенным духом. Между тем, здесь потребительский элемент снижается до минимума и вперед выходит именно смиренное, самоотверженное подвижничество, призывающее благодать не только на участников Крестного хода.
На указанных примерах заметно и явное пренебрежение либерального священства к аскезе в жизни Христовой Церкви. В частности, при разговорах про посты им проводится противопоставление внешнего воздержания (прежде всего, в пище) и внутреннего – вместо раскрытия укрепляющего воздействия первого на второе. Антиаскетичность здесь также имеет вышеуказанное происхождение из ложного богословия (психологизма, удивительно смыкающегося с обрядовым формализмом): действительно, если «главное – религиозные переживания и добрые действия» сами по себе, то очищение их от всякой греховной скверны не являются значимой целью. Напротив, когда именно борьба с этой скверной является главным смыслом самόй временной земной жизни человека, тогда и аскеза вместе с покаянием выходит на самый передний план.
В том же ключе выступает и вопрос о частоте причащения и его связи с исповедью, который либерально-обмирщенное священство склонно решать в духе «возрождения древних практик» частого причащения. Загвоздка и здесь состоит в том, что православные охранители никогда не выступали против частого приступания к таинству Причастия при том, что дореволюционная практика, действительно, пагубно сократила их. Однако существенный вопрос состоит в том, как именно совершать данное исправление и возрождение: поскольку речь идет о соприкосновении со страшным Таинством, требующим к себе страха и трепета. Лишенный страха, трепетного благоговения либерально-обмирщенный подход легко допускает и даже поощряет сверхчастые причастия без соответствующего молитвенного и постнического приготовления и даже без предварительной очищающей исповеди. Здесь возникает поучительный казус: обличители магизма в религии сами же и оказываются его главной жертвой, поскольку в их доктрине и практике сверхчастого причащения Святые Тайны как раз и выступают механическим обрядовым (т.е. магическим) источником благодати без соответствующих внутренних усилий.
Доктрина частого свободного причащения вкупе с адогматизмом, антиаскетизмом, экуменизмом и другими атрибутами либерально-обмирщенного мировоззрения, поражающего священнослужителей, в своем разворачивании духовно направлена не на укрепление и оживление церковной жизни, но на обновленчество, яркой вспышкой которого в истории отечественной Церкви был постреволюционный период «живоцерковного» раскола, почва под которым, однако, уверенно вызревала до революции. В целом, отношение к тому расколу у клириков-обмирщенцев более чем сочувственное – как к «попытке оздоровительного церковного реформирования» после «имперского угнетения». Все основные начинания обновленцев начала XX века ими так или иначе поддерживаются. Здесь проступают и темы женатого епископата, и двоеженного священства. Однако в первом ряду идут вопросы реформы богослужения, церковного нравоучения – в направлении «приближения их к народу», облегчения, сокращения. Особым пунктом следует поддержка ползучего замещения в богослужении церковно-славянского языка русским или его местными диалектами – под предлогами «достижения большей понятности», а также «способствования развитию национальной культуры». Из поля умственного взора совершенно упускается сакральное происхождение и молитвенно-богословская сила языка святых Кирилла и Мефодия и их учеников, его общая смысловая доступность для русскоязычных людей, всеславянское связующее значение.
В целом же, в обновленческой направленности духа клириков с обмирщенным мировоззрением наблюдаются типичные признаки либеральной секулярности. Прежде всего, это отсутствие страха вообще прикасаться к сакральному, тем более вносить в сакральное какие-либо изменения, дополнения, да еще и без смиренного обращения к соборности и авторитету духовно опытных священнослужителей-аскетов. И далее – видение самой миссии Церкви: не в протягивании руки живущим в мiру духом по законам этого мiра и в дружбе с ним – для того, чтобы вытянуть их из этого мiра, возвысить, возвести к Себе (то есть, Церкви Христовой при, разумеется, смиренномудрии самих ее членов), но, напротив, сойти в этот мiр, заговорить на его языке (не путать с понятным для него языком), перенять его обычаи, стать для него близкой, своей. Чем усердно и заняты те же «западные церкви». Очень ярко это проявляется, например, в отношении к художественной культуре, где соответствующими клириками исповедуется предельная свобода и открытость – вместо благоразумной настороженности и отстранения от светской культуры, тем более современной. В то время как Церковь, ее опытные пастыри и богословы хорошо знают и понимают, насколько тонка человеческая душа, как чувствительна она (в том числе на подсознательном уровне) к различным духовным воздействиям на нее, при том, что нынешние произведения литературы и искусства буквально переполнены грубыми или тонкими греховными пороками.
Искаженное представление о принципах онтологической миссии Церкви на земле закономерно приводит и к печально знаменитому продукту усилий либерально-обмирщенного священства – «новой концепции миссии» Церкви в обществе. Либеральное миссионерство смысл христианской миссии – вполне возможно, незаметно для себя – смещает от обращения ко Христу к «обращению внимания на Христа», которое оказывается обращением внимания на себя, или проще: привлечение не ко Христу, а к себе. Такая миссия сама становится обновленческой и опирается уже не на опыт первых и главных миссионеров – апостолов, – но на светские технологии, ныне буквально сросшиеся со специальными технологиями манипуляции: лингвистические, музыкальные, рекламные, интерактивные и иные, особенно нацеленные на молодежь. И хотя в жертву этой «новой миссии» клирики-обмирщенцы склонны приносить сами православные уставы, ее результатом становится не рост числа и качества прихожан, а, напротив, формирование круга жертв этой миссии, соприкоснувшихся с ложным, обмирщенным образом Христианства и этим далеко отброшенные от действительного обращения к нему. А еще хуже – формирование «внутрицерковных» сообществ со светским сознанием и образом жизни, которые склонны не себя изменять по церковным лекалам, а, наоборот, – Церковь по своим.
Данные сообщества, зачастую напоминающие секты, становятся источниками революционно-мятежных настроений как внутри Церкви, так и по отношению к государству. Это ярко показали события на Украине, в Белоруссии и Российской Федерации. При этом активными вдохновителями подобных религиозно-революционных сообществ становятся сами либерально-обновленческие клирики и их политические взгляды. Данные взгляды, в своем роде, удивительны и печальны. Прежде всего, с их стороны часто звучат слова об аполитичности Церкви с упреками в адрес сторонников «политического православия». Действительно, богочеловеческий характер Царства не от мiра сего предполагает особое отношение Церкви к государственной власти (как и всему мирскому): прежде всего, это нестремление к самой власти и, как следствие, отказ от участия в борьбе за властные должности, в том числе в виде пристрастной поддержки участников такой борьбы; также это неучастие в управительной власти (как и почти во всякой светской профессиональной деятельности) священства. Но к чему Церковь точно никак не может быть нейтральна – так это к тому, на каких принципах строится политическое управление и соответствующая идеология: как они соотносятся с всеохватывающим библейским учением? И, наконец, соответственно, – какие люди (с какой идеологией и нравами) осуществляют это властное управление? Здесь важно помнить, что Церковь – это не одни священнослужители, а и все воцерковленные христиане, включая чиновников-мирян, в лице которых Церковь также участвует в управлении государством (и вполне вправе желать такого участия): пусть и не от Ее лица в целом, но точно – в соответствии с Ее учением.
Однако, что характерно и для всего либерализма, политическая идеология либерально-обмирщенных клириков оказывается двуличной. Требование аполитичности она предъявляет не к себе, но только к православным охранителям, стремящимся осмыслить политику (как и всю общественную жизнь) в свете Божьей воли и Ее Откровения. Общая формула осмысления проста: политика или порядок и принципы государственного управления должны строиться на христианских началах и к этому следует стремиться. При этом важное богословское значение отводится таким понятиям, как симфония властей, Катехон, Третий Рим, Святая Русь, Триединая Русь, триада Православие-Самодержавие-Народность. Все эти священные понятия, обильно раскрываемые и воспеваемые у многих святых, удостаиваются у священников-обмирщенцев скепсиса до сарказма и категорического отвержения. Само государство и власть они видят как не Божьи, а сугубо человеческие, рукотворные учреждения. А раз так, то и строиться-де они должны не сверху вниз – на смиренном принятии и разумной покорности, а снизу вверх – на основе свободного выбора и конкурентной борьбе.
Вполне закономерно, что отстаивая принцип «богословской нейтральности» политического устройства, сами клирики-обмирщенцы весьма однозначно выступают за либеральную демократию и республиканский парламентаризм, полностью разделяя идею политического прогресса Запада. И, как закономерное следствие оного, они весьма лояльно относятся к революционной идее и последовательно проявляют революционность на практике. Ими практически без исключений поддерживаются революционные прозападные выступления и бунты (майданы) в России, Белоруссии и Украине – вплоть до личного участия в таковых – и уж совсем безоговорочно – романтические участники волнений, особенно в случае применения к ним правоохранительной силы. Помимо политических революционных сил они весьма лояльно, а чаще (особенно не вслух) с явной симпатией выступают по отношению к неканоническим церковным образованиям, в которых видят не только религиозную поддержку революционным прозападным силам, но и носителей «свободного духа в самом православии». Откровенно нацистско-американский раскольнический проект «Православной Церкви Украины» ими полностью поддержан, особенно когда он получил антиканоническое вероломное признание стамбульского патриарха Варфоломея и части некоторых греческих синодов, которые сами этим поставили под вопрос свою принадлежность к Вселенской Церкви.
Наконец, что чрезвычайно важно, крайне легкомысленно, а зачастую откровенно лояльно священники с либерально-обмирщенным сознанием относятся к современным либеральным ценностям и идеям, коренящимся на Западе и тесно связанным с либеральной политической идеологией. Прежде всего, такие клирики постоянно антиконспирологически высмеивают идеи глобального антихристианского заговора и мирового зла, которые вообще-то подробно прописаны в Новом Завете, и уж сугубо – конкретизацию жидомасонского характера такого заговора, начало которого также прописано в Святом Евангелии (Мф.28:11-15) и Деяниях Апостолов (об антицерковных сговорах иудеев с язычниками). В самόй глобальной идеологии либерализма, на наших глазах переходящей в сатанинскую доктрину трансгуманизма с веером практических технологий, клирики-обмирщенцы не видят никакой апокалиптической духовно-нравственной угрозы. Саму библейскую книгу Апокалипсиса Иоанна Богослова, сбывающуюся на глазах, они считают актуальной либо для первых веков Христианства, либо для неопределенно отдаленного будущего. И уж, конечно, они упорно отказываются замечать все признаки пришествия Антихриста и его царства с ядром на Западе, который либеральные клирики по-прежнему считают «христианским». Соответственно, вопрос о начертании Антихриста с его именем, образом или числом 666 они подвергают насмешкам и уж точно не соотносят его – вопреки указаниям многих канонизированных старцев – с ускоренно продвигаемыми технологиями номерной идентификации, штрих-кодирования и чипирования с развивающейся системой нейрочипирования и дистанционного управления.
В завершении следует сказать, что в ряде европейских православных поместных Церквей доля священников и даже архиереев с либерально-обмирщенным сознанием значительно выше, чем в Русской Православной Церкви и в некоторых из них уже достигла критических значений – прежде всего, в греческих церквях. Совершенно очевидно, что такое священство радушно открыто к любым нововведениям и модернизациям в церковной жизни (вплоть до пересмотра всех канонов) и, как и указано во многих пророчествах, будет и уже вполне готово для принятия Антихриста и «Нового мирового порядка» при условии, что они будут плотно обернуты в либерально-гуманистическую упаковку. Однако для Русской Православной Церкви ныне на повестке дня стоит задача не спасения Вселенской Церкви (что, вероятно, под силу только восстановленному Катехону), но искоренение заразы либерально-обмирщенного мировоззрения и связанного с ним духа в среде собственного священства.
