Источник: Русский вестник
Оказывается, написать о человеке, которого знал 45 лет, гораздо труднее, чем о незнакомом. Тем более о таком, который остался единственным из тех, с кем я был дружен. Я говорю об Анатолии Гребневе. За годы дружбы я не раз писал о нем, но, кажется мне, что мало и плохо. Не вытягивал я до уровня моего давнишнего друга.
Боже мой! 45 лет дружбы! И ни разу никакой недомолвки не было меж нами, ни разу никакой недоговоренности. Всегда мы находили поддержку друг у друга, делились душевными силами. Всегда меня спасало понимание, что есть на белом свете настоящий друг. Да, есть тайна в любви меж мужчиной и женщиной, но есть тайна и в мужской дружбе. В чем она? Не знаю. Может быть, в поселившейся в душе и сердце мысли о том, что с таким другом-единоверцем ты никогда не будешь одинок.
Написать о поэте Гребневе надо. Мы, повинуясь судьбе, рано или поздно уйдем, но хочу, чтобы идущие вослед узнали и поняли, какого большого таланта, какой огромной души человек был с нами долгое время. Воспел и возвеличил за это время свою родину, укрепляя читателей в осознании единственности и неповторимости России. И особенно Вятки – лучшей ее части. В чем мы с Толей глубоко и навсегда уверены.
Очень его высоко ценили и Виктор Астафьев, и Валентин Распутин. А Василий Белов даже стихотворение ему посвятил, вот начало:
От Степанова до Крылатского,
то с любовью,
то с тихой болью соловел
я от слова вятского,
послухмяннного Анатолию.
Гребнев – удивительный поэт! Ученик и блестящий выпускник школы русской поэзии, которую закончили Лермонтов и Кольцов, Есенин и Блок, Суриков и Никитин, Фет и Рубцов…
Преподавали в этой школе Державин и Пушкин. Гребнев старался сесть за последнюю парту – с нее легче было убегать с уроков: на рыбалку – ловить рыбу для семьи, на сенокос – помогать маме, на провожание одноклассницы до соседней деревни. Но всегда возвращался в школу поэзии, сам не замечая, как поле, река, луга, рощи, встречи с людьми превращаются в строки стихотворений. Потом, во взрослые годы, оглядываясь на прожитое, он скажет: «Всё былое на слово нанижется».
Да, у друга моего ничего не пропало. Память, подаренная ему Богом вместе с талантом, удивительна. Много раз я бывал и живал в его родовом гнезде, в селе Чистополье, ходил с ним по берегам красавицы Пижмы, по заросшим травой улицам умирающих деревень, слушал его незабываемые рассказы, в которых радость и горечь, печаль и веселье, грусть и удаль были именно тем многоцветием русской жизни, которую он – ее певец – щедро дарил мне. Особенно, когда мы поднимались на колокольню разрушенной церкви.
А церковь и у нас в селе сломали,
Но колокольня старая стоит.
И вновь, как в детство дальнее поманит,
И святостью забытой осенит.
Толя, обводя рукою распахнутое вширь и вдаль пространство родины, читал:
С нее мы даль оглядывали жадно
И, не держась за узенький карниз,
Как ангелы, легко и безоглядно
За горизонт неведомый рвались.
И снова где-то ангелы запели,
На верхотуру звонкую маня.
Замшелые и шаткие ступени
Еще и ныне выдержат меня.
Они и нас выдерживали, эти ступени. А сейчас в Чистополье радениями жителей, районных властей, сотрудниц Герценки, самого Анатолия возведена часовня, в которой бывают службы.
Сам раб Божий Анатолий принял Крещение летом 1980 года. Известно, что креститься надо в новом одеянии. Не успели купить. Жена моя, Надя, ночью сшила его для таинства Крещения. Крестины были в Волоколамске у моего знакомого протоиерея Николая. В церкви мы были втроем. После Крещения батюшка пригласил нас к столу. Он уже знал фамилию раба Божия Анатолия. За столом спросил: «Вы, конечно, специально ждали, чтобы именно сегодня креститься?» – «Почему?» – «Как почему? Сегодня же день Гребневской иконы! – Открыл церковный календарь. – Смотрите!» Да именно так: поэт Гребнев крестился в день Гребневской иконы Божией Матери. Ничего случайного не бывает! И еще тогда за столом он прочел только что сочиненное:
Да, станут ангелы коситься,
Когда я встану на весы:
Из маркизета иль из ситца
Его крестильные трусы?
Насмешил батюшку.
А назавтра Надя повезла меня и счастливого Толю на машине к храму иконы Гребневской Божией Матери. По Щелковскому шоссе, через Медвежьи озера, по дороге на Фрязино. Не удержусь, чтоб вновь не восхититься способностью Толи говорить экспромтами. «Вот, Толя, – по дороге поддел я его, – у Нади новая машина. Хонда. Все предыдущие ты зарифмовал, а как справишься с Хондой?» Поразительно, но Толя, в одно касание, произнес: «Куда идёшь? В Иерихон? – Да! – Зачем пешком? Ведь есть же Хонда!»
И еще – уж одно к одному – экспромт на мое 50-летие, которое вспоминается каждый год уже четверть века:
Мой друг, напрасны отговорки:
Не врут листки календаря:
Ты заработал две пятерки
Уже в начале сентября.
Мы испытали все на свете,
Нам на судьбу нельзя пенять.
Но как бы нам пятерки эти
На пару троек обменять!
Блестяще! Как это было давно, и как это было недавно…
Да, кажется, только что. Только что он жил у меня на даче в Переделкине, рядом с дачей поэта Евтушенко. Утром иду его проведать. «Думал: заснуть бы хорошенько, усталость превозмочь – собака Евтушенко лаяла всю ночь». В другой раз мы оказались в моём Никольском домике, в который уползаю зализывать раны и который очень любит Толя.
Привет, мой друг! Тоской влеком,
Я за тобой след в след ступаю.
В твоем Никольском-Трубецком
Я, как убитый, засыпаю.
Многое хотелось бы поведать граду и миру о моем друге. Например, о его смелости, о его никем не превышенных знаниях русской и мировой поэзии, о его бескорыстии. О его неподражаемом юморе и способности к искрометным экспромтам.
А его смелость? Живем семьями в Доме творчества в Пицунде, каждое утро до завтрака обязательно заплываем. А тут сильный шторм, волны накатывают далеко на берег. Но мы же вятские! А вятское упрямство хрестоматийно. Идем. Женам обещаем, что всего лишь только умоемся, постоим в целебных морских брызгах на берегу. Коридорная Лейла, абхазка, в ужасе, видит, что мы с пляжными полотенцами, кричит: «Купаться – нет! У вас ума есть?» Толя отвечает ей в тон моментально: «Пятьдесят лет дошел – назад ума пошел!» На выходе из корпуса дежурный вскакивает, изумленно восклицает: «Вах! Слушай! Зачем, куда? Вах-вах!» – «Кацо, да, наше дело швах, поскольку мы идем без свах», – на ходу шутит Толя.
Приходим на берег. Ветрище, волны – жуть! Молча раздеваемся. Толя, конечно, первый. При волнах трудно войти в море, но все-таки возможно – труднее выйти. Вначале надо с разбегу нырнуть в основание летящей на берег волны, оказаться среди огромных водяных гор, которые вздымают тебя и сразу бросают вниз. Восторг! Но как выйти? Вот это сложно. Толя идет первым. С первого раза у него не получается: он выброшен волной на берег, на гальку, но не успел и на ноги встать, как уходящая волна увлекла его обратно, протащив по камешкам. А шторм ревет! Со второго раза у Толи получилось. Весь исцарапанный, кричит: «Старайся скорее от волны убежать!» Я все это вижу с высоты волн, которые меня возносят вверх и тут же низвергают. Так и кажется – захлестнут! Ну вот, и мне пора. Мне легче: я научен опытом друга. Несет меня на сушу мощь волны. Изо всей силы работаю руками-ногами, чтобы подальше от моря отгрести. Получилось! Хотя и сшибло волной в конце, поставило на колени перед стихией. Тоже перецарапало. «Я за тебя испугался! – перекрикивает Толя шум прибоя. – Как увидел, на какой ты высоте и с какой скоростью несет!» – «Но меня же несло на волне! На волне твоего имени – на гребне!»
Идем в корпус, Толя смеется:
Кричал мне вслед с опаской горец:
«Нет, нам с тобой не по пути!
Не лезь себе на горе в море,
С волною, слушай, не шути!»
Предстаем пред женами во всей красе. «Ужас! Что это с вами?» – «Спорили, – объясняет Толя. – Из-за чего? Чья жена лучше?» – «И чья же?» – «Ничья…» – «Как, ничья?» – «Один-один. Но поцарапались».
А другой раз, уже на вечернем купании, мы далеко заплыли, разговоры разговаривали лежа на спине. Поплыли обратно на береговые огни. Но штука в том, что в море на рейде стояли грузовые и пассажирские суда и мы приняли их огни за береговые. Спохватились, когда разглядели мачты. Да-а. Досталось нам это возвращение. Выгребли полуживые. Но вот помню, что был совершенно спокоен – со мною Толя. А он вправду прекрасный пловец.
А его мудрость? Поссорились два поэта. Ссора переросла во вражду. Толя устроил так, чтобы они враз оказались в Союзе писателей. Там при всех спросил каждого: «Ты, мы знаем, прекрасный поэт, заработал бессмертие, но скажи: ты лучше или хуже Пушкина пишешь?» Оба, конечно, сказали, что хуже. «Ну вот, оба хуже. Тогда чего же вам делить?»
А наши паломничества на Великорецкий Крестный ход? Многие годы и годы. Нашу бригаду, душой которой был, конечно, брат во Христе Анатолий высылали заранее в бывшее село Горохов (там у нас и царь Горох был), чтобы мы готовили встречу Крестного хода. Восстанавливали купели, варили в огромных котлах гречневую кашу на многие тысячи крестоходцев. Там, у источника, сделали мы с Толей в 1994-м году Крест, который жив доныне.
Друг мой вообще во всем меня превосходит. Лучше знает жизнь, многое больше меня умеет. Владеет и топором, и рубанком, и косой, и граблями, превосходный печник. А знание народного языка у него феноменальное. Организовал областной конкурс на знание и сочинение частушек. По его итогам выпустил книгу, ставшую тут же редкостью.
А еще и то надо сказать, что он 55 лет работает врачом-психиатром. Знание пограничных состояний человека, сострадание к душевнобольным помогают его проникновению в самую суть человеческой природы.
Начитанность его меня всегда восхищала. Вроде и я не последний в этом мире читатель, но соревноваться с ним бесполезно. И доселе, когда мы постоянно с ним созваниваемся, он всегда ошарашивает неожиданностью очередного чтения.
А его, самого русского поэта Анатолия Гребнева, очень бы надо читать в каждой школе. Чтение его стихов дает живительное ощущение чистоты русского языка, настраивает душу на принятие прекрасных образов нашей Родины, показывает, какой должна быть настоящая любовь к Богу, к родным и близким, к ушедшим и живущим.
Стоим на верхней площадке колокольни. Хорошо видно кладбище, где много Толиной родни, где упокоилась его мама, Анна Антоновна. Рядышком с нею, в вятской земле, он завещал и себя похоронить. Он, конечно, лег бы и рядом с отцом, но отец далеко, в могиле подо Ржевом, в могиле этой более десяти тысяч солдат. И таких могил там сотни. Это самый кровопролитный фронт Великой Отечественной. Именно на северо-западный, в «главный огонь», пошли вятские призывники. Мы были с Толей на этой могиле. Осенью 1941-го полгодика было ему, когда отец уходил из Чистополья и нес его на руках до машины, увозившей призванных на войну. Рядышком бились их сердца – солдатское и поэтическое. Солдат защитил, спас поэта. Поэт воспел и его подвиг, и Россию. Без слез невозможно читать его стихотворение «На берегу пустом». И плачем вместе с автором. Он, выросший без отца, всю жизнь живет рядом с ним, с его образом. Видит воочию отца, вернувшегося в Чистополье:
…Он был убит под Ржевом,
И на шинели след от пули разрывной.
Он с дедом говорит, дед озабочен севом.
И вот сейчас отец обнимется со мной…
И вся деревня здесь, и вся родня живая.
И вот уже поет и плачет отчий дом.
На берегу пустом, лица не открывая,
Сижу и плачу я на берегу пустом.
Один за другим открывались перед поэтом жизненные горизонты и опять отодвигались, и он шел открывать новые. Но всегда ему светило Чистополье, «в чистом поле родное село».
Без поэзии Анатолия Гребнева невозможно представить русскую поэзию.
