Самым важным и неожиданным событием этого года в жизни епархии стало назначение на Саратовскую кафедру нового архиерея. Им стал митрополит Игнатий (Депутатов), возглавлявший до этого Вологодскую митрополию. Мы поговорили с владыкой о его жизненном пути и об отношении к различным вопросам современной церковной жизни.
— Владыка, позвольте попросить Вас немного рассказать о себе: из какой Вы семьи, кто Ваши родители, где Вы учились?
— Родился я в 1977 году в Подмосковье, в семье сельского священника. После окончания школы поступил в Рязанское духовное училище, затем — в Самарскую духовную семинарию, на третий курс. После семинарии поступил в Санкт-Петербургскую духовную академию, окончил ее в 2002 году и был направлен Учебным комитетом в Рязанскую епархию для преподавательской деятельности. Там я принял и монашеский постриг, и священный сан из рук ныне покойного митрополита Рязанского и Касимовского Симона. В Рязани я прослужил около девяти лет: преподавал в семинарии и служил в возрожденном Спасо-Преображенском мужском монастыре — я стал первым игуменом этой обители после ее открытия. В 2011 году меня избрали епископом Шахтинским и Миллеровским, Шахтинская епархия — это территория Ростовской области. А в 2014 году, когда была образована Вологодская митрополия, меня перевели на Вологодскую кафедру, где я и нес служение чуть больше шести лет.
В семье нас было четверо детей, и все мои братья тоже стали священниками.
— Это такое мощное влияние отца или какие-то были другие причины?
— С одной стороны, влияние отца, а с другой — моя мама тоже из священнической династии. Ее предки были священнослужителями на Дону, в Ростовской области. Корни этой династии уходят глубоко в XIX век, это две священнические семьи — Кузьминых и Коробейниковых. Я не так давно занимался изучением этого вопроса, даже нашел фотографию этой большой семьи конца позапрошлого века.
Прадеда моего расстреляли в 1937 году в Ростовской области. Его арестовали прямо во время молебна, на глазах у жены и детей. Долгое время семья не знала, что с ним, где он, и только в 2000 году стало известно, что он был расстрелян. Мой дедушка рассказывал, как, уже будучи священником, он получал документы отца, и у него от волнения тряслись руки… Я нашел дело прадеда, читал его — там есть допрос так называемой «тройки» НКВД, приговор. Видно, что дело сфабриковано, что неграмотные люди его писали и что показания подписаны не им. Ужасное было время…
— Ваши родители не переживали, что все сыновья пойдут по этому, возможно, мученическому пути священнического служения, не пытались отговорить?
— В юности я и не собирался быть священником. Учился в музыкальной школе, играл в оркестре, мы ездили с концертами. У меня был такой учитель, который вдохновлял, и я хотел быть похожим на него, думал, что тоже буду учителем музыки. Окончив школу, по совету родителей поступил в духовное училище. На втором курсе я прочел книгу «Моя жизнь во Христе» святого Иоанна Кронштадтского, и тут наступил мой личный внутренний перелом, на многие вещи я начал смотреть иначе. Приходил на богослужение и ловил каждое слово — все происходящее на службе стало для меня очень значимо. Отец Иоанн Кронштадтский сыграл в моей жизни особую роль и играет до сих пор. В годы учебы в Петербурге я очень часто ходил на Карповку — в Иоанновский монастырь — и всегда получал там утешение. Однажды я видел, как перед портретом отца Иоанна в его усыпальнице стоял какой-то мужчина. Он что-то говорил, говорил и плакал… И вдруг меня пробрало до мурашек: я почувствовал, что отец Иоанн стоит тут и внимает. Это было такое живое ощущение, что меня это глубоко потрясло… И позже, в епархиях, куда меня направляли, я всегда строил храм в честь святого Иоанна Кронштадтского.
— То есть можно сказать, что отец Иоанн Кронштадтский — это Ваш главный духовный наставник?
— Это отправная точка моей личной встречи с Богом. Потом были, конечно, и другие пастыри, и писатели. Большое влияние на меня оказали труды митрополита Антония Сурожского, я очень его полюбил. Особенно мне запомнилось, как он говорил о вере Бога в человека — что Бог тоже в человека верит, доверяет ему. Тогда я понял, что мы не просто винтики, мы — личности, мы действительно носим образ Божий и обладаем свободой, которую Он нам дал.
— Ваш отец — священник, но семейный, а Вы решили стать монахом…
— Так сложилось, что к окончанию семинарии, перед поступлением в академию, я понял, что для служения мне лучше будет остаться одному. Не знаю, как это объяснить, но для меня это стало очевидно. Я человек достаточно темпераментный, поскольку у меня корни такие: по маме предки — донские казаки, по папе — с Кубани, из Краснодара. И я понимал, что если погружусь в семейную жизнь, то буду сильно суетиться, мне будет очень сложно. Соображение это было противоречивое, но зато была внутренняя уверенность, что монашество — это мое.
— Вы приняли постриг, когда Вам было всего лишь двадцать пять лет. Изменилось ли как-то за годы служения Ваше представление о жизни в Церкви?
— Я не могу сказать, что пришел в Церковь с некими романтическими чувствами, потому что вырос в семье священника и все сложности и проблемы церковной жизни уже знал. Знал, что и здесь много можно встретить несправедливости. Для человека неверующего некоторые вещи очень тяжело принимать — все хотят справедливости, а в духовной жизни все немного по-другому. Господь милосерд, Он хочет милости, а мы хотим — справедливости. И когда мне задают вопрос на эту тему, я говорю: «Если мы хотим по справедливости, то должны понять, что нас в таком случае уже, наверное, на свете не было бы, потому что Господь пришел на землю, стал Человеком, а мы Его — распяли… По справедливости что с нами надо сделать? С лица земли стереть. А Господь проявил милосердие и любовь, Он молился за тех, кто Его распинал, просил: “Прости им, Отче, ибо не ведают, что творят”. Понимая это, надо принимать какие-то условия жизни как из руки Божией, тогда даже самые неприятные, неприглядные обстоятельства будут обращаться во благо».
— У Вас есть еще и светское образование — юридическое и в сфере управления. Когда возникла необходимость или желание их получить?
— Необходимость возникла тогда, когда мы занимались возвращением церковного имущества в Рязанской епархии. Возвращались Рязанский кремль, Спасо-Преображенский монастырь. Человека, который не подкован в этих вопросах, очень легко обмануть. Так и происходило: когда мы подписывали договоры, очень часто они составлялись так, что мы берем на себя всю ответственность и ничего толком не получаем. Поэтому владыка Павел порекомендовал мне получить юридическое образование — я тогда был наместником Спасо-Преображенского монастыря в Рязанском кремле.
— Назначение на Саратовскую кафедру было для Вас неожиданностью?
— Да, полной неожиданностью, это правда.
— А что Вы на тот момент знали о Саратове? Какие мнения о нем слышали — о городе, о митрополии, о людях?
— Я знал, что мой духовник, протоиерей Иоанн Букоткин, был выпускником Саратовской семинарии. Знал, что в Саратове в 1910 году родился мой дедушка, и корни моей фамилии — именно тут. В Саратове очень много людей, которые носят такую же фамилию. Знал, что владыка Лонгин возвратил здание семинарии и многое сделал здесь. Знал, что народ здесь радушный, приветливый, в этом я даже не сомневался.
Назначение было неожиданным, но мои наставники всегда говорили: «Ничего не проси и ни от чего не отказывайся», — я это взял себе на вооружение. Любое назначение, даже совсем неожиданное, нужно принимать как из руки Божией, понимая, что ничего случайного в жизни человека не может происходить. Ты выполняешь не свою волю, а волю священноначалия, полагая, что это перст Божий. Всегда есть какая-то причина либо какая-то задача — мы что-то должны сделать, получить какой-то необходимый опыт, чем-то поделиться с другими. Все в этом мире не просто так, я в этом уверен. Но непросто научиться это принимать. Мне по-человечески было достаточно сложно из Вологды уезжать, поскольку там столько проектов было! За шесть лет я сроднился с людьми, совершил 130 хиротоний за эти годы. Мы открыли семинарию, епархия увеличилась в три раза… Большой кусок жизни там остался.
— Какими принципами Вы руководствуетесь в воспитании будущих пастырей?
— Первое, что необходимо для людей, которые приходят обучаться, — чтобы они чувствовали, что они Церкви нужны. Второе — надо человеку научиться молиться, трудиться и сочетать это в своей жизни. Интеллектуальный труд — важная вещь, но молитва не должна уходить на второй план. Очень важно, чтобы в духовной школе был соответствующий микроклимат, при котором можно человеку помочь раскрыть свои возможности, потенциал. Нельзя учить семинаристов просто выдавать определенную модель поведения: наклонять голову, говорить «спаси Господи», улыбаться — содержание этой форме не будет соответствовать. Пусть лучше какая-то дурь, которая есть в человеке, выйдет в годы обучения, зато он останется искренним и нелицемерным. Я думаю, семинария — это некая прививка для будущей пастырской жизни. В процессе обучения семинаристы учатся жить рядом, помогать друг другу, потому что мы потом встанем к престолу, будем стоять и служить вместе — нам надо научиться не просто сосуществовать, но еще научиться прощать и любить друг друга.
В таком большом коллективе бывают порой и трения, приходится иногда потерпеть, и это тоже важно. Кто хочет из вас быть первым, да будет слугой другим — вот этому научиться необходимо. Ну и, конечно, интеллектуальный и культурный уровень в годы учебы в семинарии должны возрастать.
— Часто можно услышать, что в семинарию приходят молодые люди, совершенно не готовые к труду, к самоотречению, что общество комфорта и потребления разлагающе действует на молодые души. Приходится с этим бороться?
— Приходится, но, слава Богу, несмотря на такой натиск информационный, все-таки приходят люди учиться. Не так уж их много, но раз приходят — мы работаем с теми, кто есть. Для нас в любом случае важен каждый человек. Я вспоминаю случай в музыкальной школе, когда одноклассники заболели и на урок сольфеджио пришли только мы с братом. Помню учительницу, которая вела у нас сольфеджио, она была директором музыкальной школы. Мы думали, что раз все болеют, сейчас и мы уйдем, урока не будет. Но она вдруг открывает тетрадь, ноты… «Людмила Петровна, а что, урок будет?» — «Конечно, будет!» — «Но все же заболели? Всего же два человека!» — «У меня урок будет, даже если придет один человек!»
И я это очень хорошо запомнил. Ценность каждой личности — неизмерима. Каждый бесценен, каждый носит образ Божий, и этот условный один человек, пришедший на урок, может стать таким достойным пастырем, который поможет привести ко Христу множество людей. Так что мы сильно не переживаем, что немного поступающих.
— Один из самых острых вопросов современной Церкви — это миссионерская деятельность священников в Сети, ее границы. С одной стороны, появилось огромное количество технических возможностей проповедовать в Интернете, а с другой — много искушений возникает у священников, которые такой деятельностью занимаются. Каков Ваш взгляд на этот вопрос?
— Если появляется новое средство донести проповедь о Христе, им нужно пользоваться. Сама жизнь нам диктует такие требования, потому что молодое поколение живет в этом виртуальном пространстве. Это факт, и мы с ним не считаться не можем. Другой вопрос, что священник не должен превращаться просто в блогера, и это вопрос, наверное, прежде всего личного самоконтроля. У каждого свои дары, и надо их использовать во благо — и в соцсетях, и в жизни.
— Но не кажется ли Вам, что у священника, ведущего активную деятельность в Сети, меньше времени остается для работы с живыми людьми, со своей паствой?
— Да почему? Вечернее время можно использовать для Интернет-общения, одно другому не мешает. Вспомним отца Иоанна Кронштадтского, неутомимого труженика. Он же и Дом трудолюбия создавал, и ходил на требы, и каждый день служил, и при этом все успевал. Другое дело, если блогерство превращается в некую страсть или навязчивую идею: если человек не идет служить, не идет совершать требы, а сидит в Интернете. Повторюсь, это вопрос личного самоконтроля. К сожалению, есть некоторые молодые священники, которые начинают использовать проповедь в Интернете для самоутверждения — это, конечно, беда. Поэтому батюшки, проповедующие в Сети, должны быть на виду у священноначалия, чтобы был контроль: что их деятельность несет — позитив или вред.
— Вы стали невольным свидетелем того, как Саратов провожал владыку Лонгина, и видели, как сильно любит его паства. Какое впечатление это на Вас произвело?
— Ну почему же невольным? Я сам пожелал, чтобы мы с владыкой вместе послужили, чтобы он меня представил. Человек здесь столько лет служил, столько всего сделал, духовенство за это время вырастил — это нормально, что его любят и отпускать больно. Какое впечатление? Человеческое сочувствие… Но, как я ему говорил, может быть, в том месте, где он сейчас оказался, как раз-то его любви и не хватало долгие годы. По-человечески, конечно, я понимаю эту боль разлуки. Но его новое место служения рядом, можно приехать. Я ему сказал, что паствы чужой не бывает, и мы всегда рады будем его видеть, всегда примем и во всем, что необходимо сделать для Симбирской митрополии, будем помогать, как сможем.
Газета «Православная вера» № 18-19 (662-663), октябрь 2020 г.
Митрополит Саратовский и Вольский Игнатий,
Беседовала Ольга Бытко
