О том, почему люди пытаются убежать от старости и неизбежной смерти вместо того, чтобы принять их с мудростью и смирением, размышляет писатель Ольга Никонова из Ярославля.
Этим летом мне исполнилось сорок четыре — тот возраст, когда, согласно последним нормативам Всемирной организации здравоохранения, у человека только заканчивается молодость. Начало старости, кстати, теперь тоже прилично отодвинуто — она начинается в семьдесят пять лет. Как раз во столько умерли мои бабушка Надя и дед Андрей — то есть, по-нынешнему, едва-едва в эту самую старость вступив. И как тут не вспомнить библейское: Дние лет наших в нихже седмьдесят лет, аще же в силах, осмьдесят лет (Пс. 89, 10). Но псалом говорит об уже конце человеческой жизни, а Всемирная организация здравоохранения — только еще о начале старости.
Старость не только отодвинули на много лет вперед, ее теперь и вовсе как будто нет. Знаю одну бабушку, которая, пребывая в весьма почтенном возрасте, категорически отказывается быть бабушкой! Ее само это слово оскорбляет. При этом у нее внучка-студентка и могила супруга-ровесника на городском кладбище. Однако она заставляет называть себя не иначе как Лера. Просто Лера. Внучка звонит ей и здоровается так: «Лера, привет!».
Как-то мне попалось на глаза интервью с мужчиной шестидесяти трех лет, который все ночи напролет проводит в клубах разных стран — на танцполе. Он гордо сообщал, что его друзьям нет и тридцати, и им, таким молодым, с ним интересно и хорошо. Публика горячо аплодировала «звезде танцпола», приветствовала его как настоящего героя. Он и правда выглядел как герой: в коротеньких шортах, с накачанным прессом, в белых кроссовках на загорелых мускулистых ногах.
А недавно я наткнулась на выдержку из текста одной американской писательницы, где она перечисляет поступки, «совершенно недопустимые для жителей Нового Света». Собственно, в этом списке всего три «проступка»: полнота, старение и смерть. То есть как бы ни повернулась жизнь, уважающий себя человек не должен толстеть, стареть и умирать.
Старой и в России тоже быть неприлично. Неприлично показывать седые волосы или морщины вокруг глаз: это трактуется как лень, неаккуратность или неумение за собой ухаживать. Недавно подруга увидела, будучи у меня в гостях, что вечером я измеряю давление, и сделала большие глаза: «Уже стареешь, мать?». Словно спрячь я тонометр — сразу помолодею.
Мы все — если нам повезет и мы не умрем раньше — состаримся. Непременно обвиснут щеки, поседеют волосы и станет одолевать немощь. Но говорить, да что там, даже упоминать об этом в приличной беседе нельзя: сразу заподозрят, что у тебя депрессия. Услышишь: «Опять ты о грустном», «Тебе что, больше поговорить не о чем?..». А недавно одна приятельница обиженно заявила мне: «Если тебе так хочется, то и старей, а у нас с мужем планов еще на три жизни!». Как тут не вспомнить евангельское: безумный! в сию ночь душу твою возьмут у тебя (Лк. 12, 20).
В Интернете тема избегания старости педалируется еще сильнее, чем в жизни. В фейсбучной ленте, например, то и дело встречаются аргументированные посты на тему «Старость — это предрассудок». Старости нет, говорит мир, она только в твоей голове! Только ты сама решаешь, когда начать стареть, и надо ли тебе это вообще. Создается иллюзия, будто все в твоих силах, просто будь активна, хороша собой, закрашивай седые волосы и разглаживай морщины, коли ботокс в щеки — и старость тебя не узнает, когда явится. Давай, больше жизни! Прыгай с тарзанки, делай подтяжки, стой на голове, носи шорты веселой расцветки — и старость к тебе даже не подступится. Будь современной, медицина так многого сегодня достигла. Одним словом, беги от старости. Главное — не думай о ней. А не то обман (а любая иллюзия и есть обман) рассеется — и что тогда?..
…И ладно бы только старость, но ведь за ней, вот беда, следует смерть. Но смерти нынешний человек — с тщательно закрашенной сединой и разглаженными ботоксом морщинами — просто обязан не допустить. То есть сделать вид, что ее нет. Смерть — это фиаско! Надо наряжаться в открытые платья и называть себя девчоночьим именем, старательно избегая страшного слова «бабушка», чтобы запутать смерть, и тогда она не узнает тебя и пойдет за кем-нибудь другим.
Страшно стареть, терять силы и свежесть, становиться дряхлым. Страшно умирать. Зачем думать о страшном? Особенно на контрасте с прекрасностью всё новых и новых дней, утр, вечеров! Мой дед Андрей, будучи лет семидесяти, например, страсть как злился: «Вы будете тут по земле гулять, а меня уже червяки в гробу жрать будут». Этих червяков я запомнила навсегда! Смерть в советской стране именно этим и была — уничтожением, небытием, кишащим червями. И правильно дедушка, в общем, злился. Всё, чего он ждал после трудной и даже, я бы сказала, героической жизни, пройдя целиком войну, вырастив троих детей, отработав не одно десятилетие во вредном «горячем» цеху, — это небытие. Уничтожение, а вокруг — только червяки.
И тут я вспоминаю саму себя в пятилетнем возрасте. В нашем детстве смерти тоже как бы не было, взрослые нам о ней не говорили, делали вид, что ее нет. Хоронят человека, ребенок видит процессию или слышит душераздирающие звуки траурного марша с улицы, он о чем-то догадывается, но его голову поворачивают в другую сторону, его отвлекают от тяжелого впечатления ярким мячиком или куклой.
Но в четыре года я случайно увидела, как хоронят нашего не старого еще в общем соседа — Фёдорыча. Он, как говорила бабушка, «и в поликлинику-то не хаживал», а вечером вот лег спать «да и всё». Вот это жуткое «да и всё» я постичь не могла! В день похорон было очень тепло, и приятно шелестели березы у самых окон. Я смотрела с балкона на мертвого Фёдорыча в гробу и именно тогда твердо решила, что уж я-то никогда не умру. Что-нибудь придумаю!
И я придумала — шепотом «договариваться» с Тем, Кто живет за Солнцем (я ничего о Нем не знала, в нашей атеистической семье никто не говорил мне о Боге): если я буду правильно себя вести, я не состарюсь, а значит, и не умру.
Долгое время мне втайне казалось, что Тот, Кто за Солнцем, этот договор со мной подписал. Но сознание пятилетнего ребенка все-таки должно чем-то да отличаться от сознания взрослого человека, и одно дело следить за здоровьем в любом возрасте, и совсем другое — любыми средствами пытаться обмануть Того, Кто за Солнцем. И наш договор об избегании смерти с Тем, Засолнечным, увы, всегда оказывается подписанным только с одной стороны — с нашей собственной. В том месте, где должна, по нашему разумению, по нашему детскому разумению, стоять Его подпись, — зияет пустота.
О старости и смерти думать страшно каждому человеку, но это то, что всегда поблизости: болеют и умирают уже мои бывшие одноклассники — один от диабета, другой от рака, третий от сердечной недостаточности, четвертый — спортсмен — в речке утонул. А может, они просто плохо договорились с Тем, Кто за Солнцем, может быть, они неправильно себя вели, мало любили жизнь, уныло проводили дни, «не влились в тему», вот смерть их и присмотрела?..
Я верю в Вечность. В детстве, кажется, все верят в нее и в собственное бессмертие — не как в загробное существование, а как, скорее, в бесконечно продленное земное. А потом это знание куда-то теряется. Куда, почему оно уходит от нас?.. На днях ездила по нашей ярославской глубинке и прошлась по нескольким кладбищам у сельских церквей. Невероятно хорошо и спокойно было мне на этих погостах. Ходила и думала: все эти люди уже давно там, все они прожили разные жизни, учились, работали, любили, рожали и воспитывали детей, весело встречали праздники, а теперь вот лежат под этими потемневшими от дождей крестами, и краска на оградках облезла. И со мною то же произойдет, и я буду там. У одного храма я задержалась надолго: слушала звон колоколов, шум высоких крон, смотрела на старые приземистые кресты. И не было никакой тяжести на душе, напротив, было хорошо и спокойно.
У французского историка и демографа Филиппа Арьеса есть очень интересная книга — «Человек перед лицом смерти». Она о том, как относились к смерти в разные времена, как менялись психологические установки в этом отношении. Арьес говорит, что в понимании человеком и обществом смерти проявляется и отношение к жизни. Что же касается нашего сегодня — у нас нет культуры отношения к смерти и нет никакой культуры старости — есть, пожалуй, культура ее избегания. В нашем храме бывала одна очень старая бабушка — всегда с яркой помадой на губах и густо подведенными бровями. И мне доводилось краем уха слышать обрывки разговоров, которые она вела с прихожанками. Так вот, она всегда волновалась, что ее синий газовый шарфик, который она несколько лет назад купила себе «в гроб», теперь не будет на ней смотреться, потому что волосы стали совсем жидкими, а ей хотелось, чтобы «как на Гурченко»!
И другую бабушку я вспоминаю — нашу соседку по дому. Когда мы туда приехали, ей было уже шестьдесят. Вот она выглядела действительно настоящей бабушкой. Все звали ее Оня, и только когда она умерла, я узнала, что полное ее имя — Анисья, что означает по-гречески «благотворная». Похоронив в молодости мужа, в одиночку вырастив двоих детей, она после смерти одной из внучек взяла на воспитание правнучку Варвару. Эту девочку бабушка Оня растила с пеленок, иногда тихонько жалуясь: «Сил-то у меня уже нету, пальцы все скрюченные, я Варьку-то запеленываю, а она назад разматывается, так я уж стою, плачу да Богородице молюсь… Я в четыре утра-то, тока встану в уголок Богу молиться, как Варька-то уж тоже вылезает с кровати да рядом на коленки встает: “Я, говорит, бабушка, с тобой молиться хочу!”. И стукается лбом-то в пол, а я говорю: “Иди, Варька, спи”!».
Так рассказывала она во дворе соседкам. И хорошо мне было в юности слушать ее, маленькую бабушку Анисью. Поговорив, она уходила, вздохнув: «Ничего, это мой крест, и я его уж до конца донесу!». И донесла: Варвара выросла, и теперь я почти каждое воскресенье вижу ее в церкви за службой. Бабушка же Анисья, прожив без малого девяносто лет, умерла в прошлый Великий пост. И от всей ее жизни и долгой старости, дарованной ей Богом, у меня осталось ощущение тишины, благости, а главное — красоты. Бабушка Анисья была неприметной, маленькой, с морщинистым светлым лицом, в пуховом сером платочке по зиме и белом ситцевом — по лету, а уж какая одежда бывала надета на ней, совершенно нельзя и вспомнить, но была она вся именно что красивой. Красивой! Она не пряталась от своей старости, а вошла в это время жизни, как в глубокую реку, и ровно, тихо плыла — гребла, сколько хватало сил.
Я не считаю, что надо как-то специально размышлять о старости. Но и делать вид, будто мы ее победили, — смешно. Иногда в суете дней я напоминаю себе, что большая половина жизни мной уже прожита, а значит, не так уж и за горами та самая «осень жизни». И как я хочу ее провести — если, конечно, она будет дарована мне Богом? Неужели в бесконечных поездках по всё новым и новым туристическим местам, в поисках наиболее эффектной краски для волос, в волнениях о безнадежно одрябшей шее? Или иначе? Хватит ли у меня сил согласиться с новым возрастом, принять себя такой, какой я стану, замедлить темп своей жизни? Смогу ли я отказаться от того, что станет для меня невозможным, от прежней себя, какой мне уже не быть? Не знаю…
Но я бы очень хотела, чтобы моя старость была простой, тихой и кроткой, как у бабушки Анисьи, и чтобы внуки мои — если я до них доживу — называли меня именно бабушкой, а не Олей.
А еще я хочу, чтобы старость моя — если можно, Господи! — была не слишком короткой и освободила мне время для того, чтобы хоть как-нибудь успеть приготовиться к смерти, перевести внимание с сиюминутного, преходящего на действительно важное; чтобы успеть пересмотреть, перелистать всю свою земную жизнь, ближе и ближе подходя к вечной.
Журнал «Православие и современность» № 45 (61)
Ольга Никонова, Беседовала Марина Бирюкова
Источник: Православие и современность
