Источник: деловая газета ВЗГЛЯД
Новый законопроект о семейно-бытовом насилии превращает в уязвимость сам по себе брачный статус. Вступить в брак – значит приобрести себе поражение в правах, оказаться на положении человека заранее подозреваемого.
Бурная полемика вокруг готовящегося закона о профилактике семейно-бытового насилия побуждает задуматься, кроме прочего, не только о том, о чем мы ведем дискуссию, но и о том, как мы ее ведем. Формируются два непримиримых лагеря, в каждом из которых уверены, что на той стороне – злонамеренные мерзавцы. Например, на днях я прочитал заголовок: «Россияне вышли в защиту домашнего насилия: лучше мордобой, чем гей-парады. Организаторы митинга посчитали, что запрет рукоприкладства может разрушить наши традиционные духовно-нравственные ценности».
Я никогда не слышал от противников закона, чтобы выступали за мордобой и насилие – их претензии к закону совсем другие. С другой стороны, всем сторонникам закона приписывают сознательную работу на Сороса и другие силы ада и обдуманное намерение разрушать семьи и отдавать детей в гей-пары – что тоже, мягко говоря, несправедливое обобщение.
Самое время вспомнить логический принцип, известный как «принцип милости» – слова и действия оппонента должны интерпретироваться по возможности в благоприятном для него ключе. Например, то, что можно объяснить добросовестным заблуждением, не нужно объяснять участием в сатанинском заговоре. Лучше видеть в оппоненте благонамеренного, но ошибающегося человека, чем того, кто умышленно желает зла.
Жизнь была бы гораздо проще, если бы зло творилось только сознательно злонамеренными людьми. Но, увы, на самом деле много зла было совершено людьми, искренне желавшими добра – потому что они не предвидели последствий своих действий. По разным причинам. Или в силу идеологического воодушевления, когда людям кажется, что они нашли спасительную и верную теорию, которая позволяет понять и исцелить весь человеческий хаос, или в силу коллективной солидарности, или просто из-за неизбежной человеческой ограниченности. Человеческий опыт всегда ограничен; хуже того, он всегда односторонен.
Я попробую пояснить это на примере. Человек, у которого сын умер от передоза, или семья, у которой кормильца зарезал буйный наркоман, будут, вероятно, выступать за то, чтобы наркоторговцев стерли с лица земли. А все эти юридические закорючки, которые должны защищать права подозреваемых, будут восприниматься ими с раздражением, как помогающие негодяям уходить от заслуженного наказания и продолжать свое черное дело. С другой стороны, люди, близкие которых стали жертвой оговора и фальсификации, будут настаивать на том, чтобы закорючек было как можно больше и чтобы они надежно предохраняли от того, что вам в карман подбросят наркотики. У людей болит разное: кто-то больше переживает за жертв наркомании, кто-то – за жертв неправосудных приговоров. Более того, даже у тех, кто не страдает непосредственно, а великодушно помогает жертвам наркомании – или, соответственно, жертвам коррупции и клеветы – будет тоже очень односторонний и при этом эмоциональный взгляд на проблему. Одни будут негодовать из-за правозащитников, которые (в их глазах) помогают мерзавцам убивать нашу молодежь, другие – из-за силовиков, которые, по их убеждению, только и стремятся разрушить жизнь невинным людям.
Так и с другими социальными проблемами. У любой из них есть по меньшей мере две стороны, и их смягчение требовало бы поиска баланса между вмешательством со стороны государства, которое бы пресекло и покарало зло, и обузданием тех злоупотреблений, которые неизбежно появятся в ходе такого вмешательства.
У человека, которого в детстве дома никогда не били, дом и семья не будут ассоциироваться с физической опасностью. А вот если кого били, собакой травили и психологически терзали – то понятно, что семья будет восприниматься, на уровне безусловно достоверного личного опыта, как самое опасное место, из которого хочется быть спасенным кем угодно.
Для одних внешний мир – это холодное и часто враждебное место, а вот дом и семья – место безусловно теплое и защищенное, где свои, где люди, которые любят и доверяют. Как говорят на Сицилии, «своя кровь не предаст». А для других как раз дом и семья – это враждебное и предательское место, а извне ожидается защита.
То есть человек на дорациональном уровне, на уровне своих базовых стремлений и страхов, порожденных его жизненным опытом, либо видит опасных чужаков, которые лезут в его теплый, защищенный, даже священный дом, либо видит, что он может оказаться под одной крышей с опасными чужаками, от которых не будет спасения – и потом проецирует этот образ на других.
Неизбежно возникающая бурная полемика царапает старые душевные раны, и возникает острый эмоциональный накал – «Меня в семье били и кусали, и те, кто против нового закона, такие же», «Эти враги хотят разрушить самое ценное, что у меня есть – семью».
Более того, даже люди, лично не битые, а работающие с жертвами, тоже будут иметь очень решительный – и при этом очень односторонний – взгляд на проблему. Представьте себе, что вам пришлось бы, работая в приюте для жертв насилия, постоянно иметь дело с избитыми, боящимися за свою жизнь женщинами – и психопатами, которые их преследуют. Было бы неудивительно, если бы вы прониклись острым желанием принять все нужные законы, чтобы защитить жертв и как следует прижать злодеев – а те соображения, что эти законы приведут к тяжелым злоупотреблениям или станут частью чьей-то разрушительной идеологической программы, будут выглядеть для вас слишком абстрактными. У вас на руках будут конкретные, живые страдающие люди, которых надо будет защитить, и негодяи, которым надо будет дать отпор.
Это можно понять, но совсем другое дело, можно ли с этим согласиться. Сторонники и противники закона расходятся не в том, надо ли прижимать злодеев – никто не спорит, что как-то надо – а в том, можно ли преследовать людей, во-первых, по крайне неопределенному признаку, под который можно подвести что угодно, во-вторых – без презумпции невиновности, когда полиция будет определять, виновен ли человек, просто на глаз, в-третьих – с вовлечением в преследование предполагаемых злодеев НКО, то есть организаций с неопределенными целями и идеологическими установками.
Например, уже в статье 2 законопроекта пишут, что «семейно-бытовое насилие – умышленное деяние, причиняющее или содержащее угрозу причинения физического и (или) психического страдания и (или) имущественного вреда, не содержащее признаки административного правонарушения или уголовного преступления». Возникновение такой формулировки можно понять – способы, которыми люди, живущие под одной крышей, могут жестоко отравлять жизнь друг другу, непредсказуемы и многообразны.
Но, как уже отмечено многими, под эту формулировку можно подогнать все что угодно – психическое страдание может причинять как низкая зарплата мужа, так и ворчание жены по этому поводу. Более того, такая замечательная формулировка, присутствующая в законопроекте, как «наличие оснований полагать» угрозу, превращает документ в карт-бланш для решительных действий в отношении любого подозреваемого.
Конечно, мы все хотели бы, чтобы преступления предотвращались и злодея перехватывали заранее, когда он еще только точит нож. Как в том анекдоте про молодого австрийского художника Гитлера, который все не может понять, почему это путешественники во времени все время пытаются его убить. Беда в том, что на практике мы не можем знать заранее, кто тут Гитлер, а привлекать людей потому, что они производят подозрительное впечатление – так вы уверены, что вы сами ни на кого такого впечатления не производите?
Тот довод, что защитой от насилия будут заниматься разумные и благонамеренные люди, которые не допустят явного идиотизма, увы, невозможно принять – на наших глазах опека, сообразно своим полномочиям, полученным для защиты детей, преследует семьи, где детям ничего не угрожает. Причем, как правило, даже не по злой воле конкретных сотрудников – а строго по инструкции. Опека ведь тоже создавалась не для того, чтобы сделать многодетность преступлением и кошмарить семьи – а для того, чтобы защитить детей. Но фактически, как мы видим на ряде примеров, многодетность (или даже наличие детей вообще) оказывается если не прямо наказуемым преступлением, то чем-то подозрительным, привлекающим неблагожелательное внимание со стороны людей, которые могут сильно испортить вам жизнь.
Новый законопроект превращает в уязвимость сам по себе брачный статус. Вступить в брак – значит приобрести себе поражение в правах, оказаться на положении человека заранее подозреваемого. Можно согласиться, что воинствующие феминистки, для которых мужчины вообще играют ту же роль, что помещики и капиталисты для большевиков, составляют яркую, но маргинальную часть сторонников закона, но сам закон создает определенный идеологический фон. Женатые мужчины так же подозрительны, как многодетные родители – они насильники и мерзавцы, которых пока не поймали. Эта аберрация зрения совершенно понятна у людей, которые работают именно с жертвами насилия. Тем не менее это аберрация.
Многие обращают внимание на то, что закон создает огромные возможности для того, чтобы вредить своим ближним.
– допустим, вы повздорите с соседом, и он сообщит, что вы обижаете живущих с вами детей или престарелых. Есть у него «основания полагать». Что в этом случае спасет вас от всего комплекса мер, предусмотренных законом?
Что же делать? Прежде всего, отделить криминологию от идеологии, и аргументацию – от эмоциональной манипуляции. Использование громких преступлений для продвижения определенной политической программы, когда тех, кто ее не поддерживает, объявляют пособниками злодеев, – это стандартный политтехнологический прием. Но, увы, обратившись к криминальной хронике, можно найти преступлений на всякую политическую потребу. Националисты могут подхватить преступления мигрантов против местных; либералы – местных против мигрантов; революционеров особенно интересуют сообщения о злоупотреблениях представителей власти, сторонников твердой руки – напротив, преступления, которые власть могла бы предотвратить, если бы вела себя более жестко.
Это эффективный риторический прием – но не аргумент. Тем более что, например, того же Михаила Хачатуряна, которого впоследствии убили родные дочери, давно можно было бы закрыть, но его спасали высокопоставленные покровители. То есть дело было не в нехватке законов, а в их неисполнении.
Ссылки на западный опыт можно признать аргументом только для определенной среды, где Запад великий нам путь озарил. Далеко не все американцы довольны развитием событий у себя в стране, и назвать западный опыт однозначно хорошим трудно.
Поэтому перед тем, как принимать закон, который отразится на судьбах миллионов людей, важно рассмотреть все стороны вопроса. Так бывает, что, пытаясь – с самыми добрыми намерениями – решить одну проблему, люди создают другие, и еще более тяжелые. Этого надо избежать. Поздно отмерять, когда вы уже отрезали; семь раз отмерить нужно до этого.
_монах.jpg)
