Михаил Булгаков (1891-1940) не дожил двух месяцев до своего сорокадевятилетнего юбилея. Юбилея - потому что сорок девять - семь отрезков по семь лет. Каждый из них обладает определенной законченностью, и по ним можно судить о том, как распорядился человек тем даром, который Пушкин в минуту уныния назвал напрасным и случайным. В булгаковской судьбе вопрошающий мотив «Кто меня враждебной властью / Из ничтожества воззвал, / Душу мне наполнил страстью, / Ум сомненьем взволновал?..» звучит невероятно остро - иное дело, что до пушкинского приятия Божьей воли, явленной в «Капитанской дочке» и в поздней лирике, он дойти не успел. Но вектор его пути был несомненно таким.
О детстве и отрочестве, то есть, условно говоря, первых двух семилетиях
в жизни Михаила Афанасьевича мы знаем не очень много, но судя по тому, в
какой семье он родился и вырос, с какой любовью описал свой чудный дом
на Андреевском спуске в «Белой гвардии» и как много значили для него
шестеро братьев и сестер, а также воспитывавшиеся в семье кузены, то
была необыкновенно счастливая пора его жизни. Она была омрачена
смертельным заболеванием отца, профессора богословия Киевской духовной
академии, и последовавшим после его смерти противостоянием
шестнадцатилетнего подростка и матери, такой же сильной и волевой
личности, как и ее первенец. Психологически именно этот продолжительный,
то затухающий, то обостряющийся конфликт стал едва ли не главной
причиной отхода юного Михаила от Церкви, хотя в более широком смысле
слова, будучи писателем по факту своего рождения, Булгаков был обречен
пройти сквозь искушения и соблазны, которыми было переполнено богатое,
но очень мутное время Серебряного века.
Однако, уйдя от обрядовой стороны Православия и став человеком
расцерковленным, что и можно считать главным событием его юности, он
всегда ощущал в душе образовавшуюся пустоту, своего рода духовную черную
дыру, и тема веры и безверия влекла его, как род душевного недуга. Ей
он посвятил свой закатный роман, но примечательно, что книги о детстве и
его утрате, а эта материя была всегда для русской литературы
хрестоматийной (в том числе для литературы того времени: Шмелев,
Горький, Бунин, Куприн, Пришвин, Алексей Толстой - всех не перечислишь),
Булгаков не написал. Да и вообще в разнообразной, насыщенной самыми
разными мотивами его прозе и драматургии очень мало образов детей
(правда, «Белая гвардия» именно детскими голосами заканчивается, но это
скорее исключение). Возможно потому, что своих детей у него не было, и
не иметь их было собственным решением земского доктора, принятым после
того как он попал в зависимость от морфия. Невероятным усилием воли он
сумел от нее излечиться, но тяжкий недуг, пришедшийся на середину
четвертого семилетия его пути, биографически совпавшего с войной,
революцией и междоусобной смутой, стал личной психологической реакцией
русского интеллигента на катастрофу семнадцатого года.
В отличие от многих своих современников (от Блока и Андрея Белого до
Маяковского и Клюева), Булгаков не увидел в революции никакого
стремления к свободе или новому миру, а только беспросветный хаос и
ужас, который несли с собой новые гунны, и в самой первой своей
опубликованной в 1919 году статье «Грядущие перспективы» уже много что
переживший и испытавший двадцативосьмилетний автор высказал резкое
неприятие большевизма. Тогда же, на рубеже двух семилетий, он сделал еще
один очень важный для себя выбор: навсегда ушел из медицины в
литературу. Сделать другой выбор - уйти из Советской России в эмиграцию
по пути его будущих героев из пьесы «Бег» судьба ему не позволила:
тифозная вошь остановила бегство начинающего писателя в Константинополь,
и, заболев под властью белых, Булгаков выздоровел, когда во Владикавказ
пришли красные.
Убежденный их враг, едва ли он мог представить, что вся оставшаяся ему
жизнь будет связана с чуждой властью и под большевистской пятой ему
придется выживать и писать. Однако случилось именно так, и новое
семилетие жизни (с 1919 по 1926 год) стало для него временем
мучительного врастания в советскую действительность, своего рода
смирением перед мощной исторической силой, которую он никогда не любил,
высмеивал ее уродства, но одновременно испытывал по отношению к ней
определенное уважение и требовал такого же уважения от нее к себе. И -
как это ни парадоксально - ценой невероятных усилий, труда,
человеческого и писательского мужества этого добился. Тот год, когда
Булгакову исполнилось тридцать пять лет и по меркам Данте он прошел
земную жизнь до половины, а по меркам своей судьбы - пять седьмых пути,
стал годом его самого крупного и поразительного прижизненного триумфа:
на сцене Московского Художественного театра вопреки цензуре, злой
критике, агентурным донесениям, вызовам на Лубянку и аппаратным интригам
состоялась премьера пьесы «Дни Турбиных» с ее верой в вечные ценности
человеческого рода - дом, семью и любовь, и это было то сущностное, что
вынес Булгаков из страшного исторического катаклизма, едва не
уничтожившего Россию.
Следующие семь лет, с 1926-го по 1933-й год, оказались в его
литературной судьбе самыми насыщенными и яркими: триумф, брань, новые
постановки и провалы, запрещение пьесы «Бег», роковой 1929-й год, когда
от Булгакова отрекся до той поры тайно покровительствовавший ему Сталин и
отдал в руки литературного синедриона, снятие трех пьес - «Дней
Турбиных», «Зойкиной квартиры» и «Багрового острова», а потом запрет на
постановку «Кабалы святош»; письмо вождям с просьбой отпустить за
границу, звонок Сталина в Страстную Пятницу 1930 года, устройство на
работу в Художественный театр, запретная любовь и разлука, и - как некое
завершение этого отрезка пути - женитьба на Елене Сергеевне Шиловской и
обретение, наконец, своего дома.
А потом в его прижизненной судьбе настала тишина. Почти что штиль. Или,
лучше сказать, мертвая зыбь. Эта зыбь сопровождала его последнее и
самое странное, седьмое семилетие жизни. Она нарушалась отчаянными
попытками ощущавшего себя пленником, заложником, едва ли не мертвецом
писателя добиться разрешения поехать за границу, изматывающими
репетициями и обруганной в «Правде» постановкой «Мольера», неудачами с
«Александром Пушкиным» и «Иваном Васильевичем», походами в американское
посольство, дружескими пирушками, окончательным разрывом с
Художественным театром и переходом в Большой, где все написанные им
либретто оказывались невостребованными так же, как пьесы. Булгакова не
арестовывали, не гнобили, ему платили за службу в театре немало денег,
но как творца не замечали и точно шептали: не отвлекайся на суету, пиши
свое главное. И он писал, как если бы в его судьбе присутствовал тот
высший замысел, что есть о каждом писателе, только не каждому дано его
познать иль с ним смириться.
Разгадал или смирился Булгаков со своим - сказать трудно. Судя по
истории с «Батумом», последней его попыткой прорваться и крикнуть «я
жив!» - нет. Не разгадал. Он уходил из жизни не только с написанными, но
неопубликованными сочинениями, что спустя десятилетия после его смерти
потрясут весь мир, но с сознанием того, что жизнь прожита неудачно,
нелепо. Можно почти наверняка утверждать, что он не хотел такой судьбы,
был готов обменять глыбу своей посмертной славы, в которой нимало не
сомневался, на кусочки прижизненного признания, но, как знать, - окажись
его земная участь иной, более видной, блестящей, громкой, с премиями,
наградами и увиденными наяву европейскими столицами - написал бы он ту
книгу, о которой по сей день спорят, что она несет в себе - хулу,
сомнение, судорогу, отчаяние или, напротив, утверждение любви и
милосердия в противовес тому, что творилось в тогдашней жизни?
Этот роман - «Мастера и Маргариту» - очень легко раскритиковать,
изничтожить, осудить как еретический с позиций строго ортодоксальных,
еще легче заподозрить Булгакова в связях с темными силами и приписать
ему мрачный оккультный опыт. Все можно и все это не раз было сделано, но
куда важнее и милосерднее понять и почувствовать драму человека,
который всю жизнь хотел жить по своей воле, а прожил - по чужой.
«Два ангела сидят на моих плечах. Ангел смеха и Ангел слёз. Их вечное
пререкание и есть моя жизнь», - сказал о себе некогда Розанов. Еще в
большей степени борьба света и тьмы наполняла содержание жизни того, чье
120-летие мы теперь отмечаем. Он хотел покоя, но в конце жизни понял,
что никакого покоя и беззвучия не будет - это лишь красивая выдумка,
которую сочинила для ослепшего Мастера его возлюбленная подруга, а в
действительности есть только тьма и свет, свет и тьма, проходящие через
всё существо человека. Не нам гадать о том, какое начало в потомке двух
древних священнических родов восторжествовало, но одно можно сказать
наверняка: его не отпустили, как был отпущен по слову милосердной
женщины пятый прокуратор Иудеи всадник Понтий Пилат. Булгаков - из тех
писателей, кто не заслужил покоя.
Автор: ВАРЛАМОВ Алексей, писатель, лауреат премии Александра Солженицына в области литературы