Родной человек

После окончания восьмого класса, меня, как обычно, отправили на каникулы, на дачу. Помню, как в день отъезда отец подозвал меня и, сказав: "вот тебе, сынок, подарки", протянул коробку и какую-то книгу. В коробке оказались настоящие адидасовские футбольные бутсы, а книга называлась "Преступление и наказание". Моей радости не было предела, но, разумеется, не от книги. Выдержав паузу, пока не иссяк мой восторг, отец продолжил: "Очень прошу тебя, Саша, найди время прочитать эту книгу". Я, естественно, пообещал и тут же забыл об этом.

Начались замечательные дни подмосковного мальчишеского лета — беготня до полного изнеможения, купание, рыбалка, мегалитры молока и сметаны, бабушкино ласковое ворчание. Однажды ночью, когда я долго не мог заснуть от дневного перевозбуждения и жары, мой взгляд упал на стоящие у кровати бутсы и неожиданно в памяти возникли отцовские слова: "...Саша, найди время прочитать эту книгу". Ощутив что-то вроде угрызений совести, я открыл ее и стал читать: "В начале июля, в чрезвычайно жаркое время, под вечер, один молодой человек вышел из своей каморки...".

Так началось мое путешествие в мир по имени Достоевский. Очень хорошо помню, что не мог оторваться от книги до утра, она захватила меня мгновенно и бесповоротно. Без всякого преувеличения могу сказать, что к завтраку на нашу солнечную веранду я вышел другим человеком. Нет, я не перестал играть в свой любимый футбол и ходить на рыбалку, но в сердце тихо и властно вошло какое-то совершенно новое и светлое чувство, сразу заполнившее душу. Этот внутренний переворот, это ощущение перехода в совсем другое измерение бытия и какой-то особой радости я могу сравнить только со своим обращением к Православию, которое произошло намного позже в Абхазии, в пещере, где обитал, проповедуя слово Божие один из двенадцати апостолов Христовых, Симон Кананит. Для меня эти два события имеют глубинную и таинственную связь. По преданию, будущий апостол Христов Симон Кананит был хозяином того самого дома в Кане Галилейской, где совершался брак, на котором Господь наш Иисус Христос положил начало своим чудесам, претворив воду в вино. Одна из центральных глав романа "Братья Карамазовы" называется "Кана Галилейская". В ней повествуется о внутреннем перевороте, происшедшем с Алешей Карамазовым. К этой главе мы еще вернемся.

Стоит мне воскресить в памяти облик пещеры апостола с ее полумраком и прохладной влажностью, с бумажными иконками в выступах стен и тоненькими свечками, потрескивающими в тишине, как тут же меня охватывает волна тихой радости, которую я впервые ощутил в ту памятную ночь на даче. Я говорил потом со многими людьми, любящими Достоевского, и все они свидетельствовали именно о внутреннем перевороте, происшедшем после знакомства с произведениями писателя. Давно уже замечено, что благодаря Федору Михайловичу обратились к Церкви сотни тысяч русских интеллигентов. Его можно по праву назвать апостолом интеллигенции. Думаю, что ни один светский писатель в мировой литературе не может здесь сравниться с Достоевским.

Когда-то Аполлон Григорьев сказал: "Пушкин — наше все". А мне сегодня невольно хочется произнести "Достоевский — наше все". Я, разумеется, не хочу ни в коей мере умалить значимость Пушкина. Я говорю так лишь потому, что вся мировая, и особенно русская, история проходила под знаком Достоевского, после его кончины. Иногда создается такое впечатление, что история XX века оказалась своеобразной проекцией творчества Достоевского. А что нам в этом смысле уже начал показывать XXI век? Ну как после известных сентябрьских событий в США не вспомнить Ивана Карамазова с его Великим инквизитором, тень которого видна за всеми так называемыми терактами? "Пятнадцать веков мучились мы с этой свободой, но теперь это кончено, и кончено крепко", — говорит инквизитор Иисусу Христу. В этих словах и заключается сокровенный смысл происходящих ныне событий. Как нам, глядя на нынешних отечественных либералов, стоящих в храмах с постными лицами, а потом снимающих порнофильмы, не вспомнить Петеньку Верховенского, запускающего мышь за оклад иконы. Как нам, наблюдая сегодня чудовищный упадок нравов, не вспомнить Николая Ставрогина с его извращенностью. Я не знаю, есть ли в русской или мировой литературе образы, которые сочетали бы в себе удивительную жизненность и конкретность ("живую жизнь") с пророческой распростертостью в грядущее, т.е., говоря словами М.М.Бахтина, сочетали бы в себе малое и большое время одновременно.

Для меня слова Достоевский и Родина — синонимы. Федор Михайлович устами Мити Карамазова говорит, что человек слишком широк и надо бы его сузить. Конечно же, писатель имел в виду прежде всего русского человека и, разумеется, самого себя. Эта широкость получила у Федора Михайловича удивительно точное и емкое название — "живая жизнь". Живая значит все время развивающаяся, непрерывно меняющаяся, непостижимая в своей вечной новизне. Меня давно волнует вопрос, в чем же все-таки состоит главная тайна Достоевского. Я ответил бы так: главная тайна писателя - это дар постоянного, непрекращающегося обновления. Причем складывается такое впечатление, что произведения Достоевского живут сегодня какой-то своей особой таинственной жизнью, продолжая меняться и обновляться как бы независимо от нашего к ним отношения и от нашего постижения их. В Достоевском сосредоточена особая творческая сила, или энергия. И здесь речь идет не о мере таланта, пусть даже представленного в самой превосходной степени, а именно об особой силе, выходящей за пределы гениальности. Гениев много, а Достоевский один! Именно это, я полагаю, чувствовал Альберт Эйнштейн, человек совершенно другой ментальности и культуры, когда говорил, что больше всего ему в жизни и творчестве дал Ф.М.Достоевский. Этот факт, кстати, убедительно подтверждает пророчество Достоевского о том, что Россия еще скажет свое последнее слово остальному миру. Как можно унывать, памятуя об этом!

В Достоевском и его творчестве поражает сочетание самых, казалось бы, несоединимых вещей. Парадоксальность — неотъемлемая черта как самого писателя, так и его героев. Например, ясность и тайна. В сочетании этих свойств Достоевский подобен самой России, самому русскому народу. Евклидов ум не приемлет такого сочетания — у него либо ясность, либо тайна. Для западного евклидова ума здесь заключена ужасная головоломка. Ведь вроде бы с нами все ясно — простодушные и открытые во всем — в хорошем и в дурном, в благочестии и в пороке. Казалось бы, приходи и бери голыми руками этого безобразного скифа, но почему-то каждый раз происходит то, что читаем у А.Блока в "Скифах":

...хрустнет ваш скелет

В тяжелых, нежных наших лапах…

Кстати, эти блоковские строки без Достоевского были бы невозможны. Здесь мы видим парадоксальное сочетание нежности и запредельной мощи. Не случайно в годы Великой Отечественной войны самым распространенным был плакат "Родина-мать зовет!" Вспомните лик этой матери, и вы поймете, почему Россия непобедима.

Говоря о тайне и ясности России и Достоевского, еще раз задумываешься: что же все-таки отличает нас от остального мира, и не только от Запада, но и Востока? Почему русский человек не может жить нигде, кроме России? Вспомним, что говорил Митя Карамазов в момент обсуждения с Алешей плана побега в Америку: "А я-то разве вынесу тамошних смердов, хоть они, может быть, все до одного лучше меня? Ненавижу я эту Америку уж теперь! ...не мои они люди, не моей души! Россию люблю, Алексей, русского Бога люблю, хоть я сам и подлец! Да я там издохну!" — воскликнул он вдруг, засверкав глазами. Голос его задрожал от слез". Не может русский человек жить и на Востоке, который вроде бы нам ближе. Почему же так? Запад — это панцырная закрытость, которая отталкивает и оскорбляет, оставляя в сердце горький осадок. Восток — это обволакивающий туман, который страшит и парализует. Попав в него, не знаешь, в какую сторону податься, ибо понятие стороны там вообще исчезает, а очертания реальных предметов искажаются до неузнаваемости.

Россия — это тайна, которая притягивает, просветляет сердце и радует душу. Помните, как у Н.Рубцова — "тихая моя Родина...". Кстати, наиболее чуткие иностранцы, которые хотя бы раз прикоснулись к этой тихой тайне, уже не могут без нее жить. Это хорошо известно. Так что в тихом таинственном и одновременно предельно ясном слове России нуждаются сегодня все, и обреченно бредущие в тумане, и уставшие от стальных рыцарских доспехов. Да и сами мы нуждаемся сегодня в этом слове. Недаром же князь Мышкин говорил: "...откройте русскому человеку русский Свет". Это не может не вселять в нас надежду, что мы станем свидетелями самой удивительной перемены в истории человечества, когда "волк будет жить вместе с ягненком... и теленок, и молодой лев, и волк будут вместе, и малое дитя будет водить их, ...и перекуют мечи свои на орала, и копья свои на серпы..." (Пророк Исайя). Но в чем же сокровенный смысл этого последнего русского слова, которым будут пленены народы мира? Об этом нам говорит старец Зосима из "Братьев Карамазовых": "Но спасет Бог людей своих, ибо велика Россия смирением своим. Мечтаю видеть и как бы уже вижу ясно наше грядущее: ибо будет так, что даже самый развращенный богач наш кончит тем, что устыдится богатства своего пред бедным, а бедный, видя смирение сие, поймет и уступит ему с радостью, и лаской ответит на благолепный стыд его. Верьте, что кончится сим: на то идет".

Ты не веришь этому, дорогой читатель? Говоришь — ну это же абсурд! И ты совершенно прав! Но верить надо, и потому именно, что абсурдно! Недаром же сам Достоевский называл свое творчество "фантастическим реализмом". Видите, опять получается парадокс, с одной стороны — фантастический, а с другой — реализм.

Теперь вернемся к главе "Кана Галилейская". Здесь с Алешей Карамазовым происходит тот самый загадочный переворот, о котором говорилось выше. Вот как он выглядит в романе: "Алеша стоял, смотрел и вдруг как подкошенный повергся на землю. Он не знал, для чего обнимал ее, он не отдавал себе отчета, почему ему так неудержимо хотелось целовать ее, целовать всю, но он целовал ее, плача, рыдая и обливая своими слезами, и иступленно клялся любить ее, любить во веки веков... Пал он на землю слабым юношей, а встал твердым на всю жизнь бойцом...".

Это место в романе одно из самых загадочных. Некоторые православные авторы склонны усматривать здесь художественное отражение хилиастических идей. Но мне здесь видится совсем другое. Нельзя забывать о том, что этому целованию земли предшествовал разговор Алеши с Иваном, описанный в главах "Бунт" и "Великий инквизитор". Там брат Иван по существу проводит Алешу через страшное бесовское искушение, когда говорит о слезинке ребенка и открыто отрекается от Бога. Алексей был потрясен, почти уничтожен и, казалось бы, уже ничто не могло ему помочь. Но затем он оказывается в келье старца Зосимы, у его гроба, слышит строки из Евангелия о чуде, совершенном Господом в Кане Галилейской, и вспоминает слова почившего старца: "Кто любит людей, тот и радость их любит". "Это повторял покойник поминутно, это одна из главнейших мыслей его была... Все, что истинно и прекрасно, всегда полно всепрощения — это опять-таки он говорил".

Вот именно в этот самый момент начинается исцеление Алеши от смертоносного яда черной ненависти к Богу и людям, который влил в него несчастный Иван. И алешино целование и обливание слезами земли — это великая победа любви над ненавистью, красоты над уродством, Бога над дьяволом в сердце человека. Иван с Великим инквизитором проклинают землю, а Алеша с Каной Галилейской благословляют ее. В этом, на мой взгляд, заключена стержневая идея не только романа "Братья Карамазовы", но и всего творчества писателя. Я не знаю в мировой художественной литературе более высокого взлета православного самосознания. И здесь невольно вспоминается другой роман Достоевского "Идиот", где говорится о красоте, спасающей мир.

Особая тема в творчестве Достоевского — это дети. Поражает знание Федором Михайловичем детской души. Всем педагогам рекомендовал бы читать и перечитывать те места в произведениях писателя, где говорится о детях. В своем "Дневнике" Достоевский приводит такой трогательный рассказ. Однажды он сидел в сквере на скамейке, а рядом чей-то малыш лепил кулич из песка. И в тот момент, когда мальчик отошел, или отвернулся, Достоевский случайно задел ногой его кулич, и тот рассыпался. Увидев это, ребенок заплакал. Но Достоевский изумительно, с педагогической точки зрения, вышел из ситуации: он сказал, что съел кулич и что тот оказался очень вкусным. Слезы у малыша тут же сменились улыбкой. Замечателен рассказ из "Дневника" "Мальчик у Христа на елке". Там бедный мальчонка на святках заглядывает в окно богатого дома и видит, как барчуки играют в теплой уютной зале около елки. Ему так захотелось попасть туда, но кто же его пустит! Он засыпает на морозе, душа его отлетает и оказывается на елке у самого Господа. Отношение Достоевского к детям было абсолютным, и когда его однажды спросили, какое преступление он считает самым страшным, писатель ответил: "Изнасиловать ребенка". (Содрогнитесь, растлители! Эти слова будут жечь вас на Страшном Суде!). Знаменательно, что роман "Братья Карамазовы" заканчивается проникновенным разговором Алеши с детьми, состоявшимся сразу после похорон Илюшечки. Вот его фрагмент:

Карамазов! — крикнул Коля, — неужели и взаправду религия говорит, что мы все встанем из мертвых, и оживем, и увидим опять друг друга и всех, и Илюшечку?

— Непременно восстанем, непременно увидим и весело, и радостно расскажем друг другу все, что было, — полусмеясь, полу в восторге ответил Алеша.

— Ах, как это будет хорошо! — вырвалось у Коли.

Одна из интереснейших тем творчества Достоевского — женщина. Здесь у нас нет возможности рассмотреть ее подробно. Поэтому скажу лишь об одном из женских образов писателя, тем более, что он, на мой взгляд, качественно отличается от других его женских персонажей. Речь пойдет, как уже догадывается читатель, о Соне Мармеладовой. В статье "Город или деревня?" ("Десятина", N 7 за этот год) я уже говорил о ней. Прочитав это место, один из московских священников с иронией сказал примерно следующее: ну вот, Шумский договорился до утверждения, что нас спасут проститутки. Не знаю, что в действительности имел в виду уважаемый батюшка, но только мне представляется очевидным, что спасут нас, т.е. Россию, люди, способные на самую высокую жертву, способные отдать самое дорогое что у них есть. Соня жертвует своим девством; и жертвует ради спасения детей, которые ей по крови и родными-то не были. Разве это не подвиг?! А как Соня относится к своему отцу-пьянице. Вот слова самого Мармеладова: "Тридцать копеек вынесла своими руками, последние, все, что было, сам видел... Ничего не сказала, только молча на меня поглядела... Так не на земле, а там... о людях тоскуют, плачут и не укоряют! А это больней-с, больней-с, когда не укоряют!.." Вот бы нам, с виду правильным, хоть крупицу такой спасающей любви! Совершенно ясно, что если бы для спасения семьи необходимо было отдать жизнь, Соня, не задумываясь, пошла бы и на это. Что же получается? Что автор статьи не только проституцию, но и самоубийство оправдывает? Конечно нет! Но, дорогой читатель, в "живой жизни" бывают ситуации, которые не укладываются ни в какие схемы, ни в какие привычные представления. Я понимаю, что из исключительных случаев нельзя делать норму и правило, но ведь нельзя и не замечать, что они существуют, иначе мы рискуем превратиться в нечто похожее либо на моджахедов, либо на законников. Упаси Господи нас от такой судьбы! Я убежден, что очень опасно впасть в своего рода православное законничество. В этой связи показателен эпилог романа: "В начале каторги он (Раскольников. — А.Ш.) думал, что она замучит его религией, будет заговаривать о Евангелии и навязывать ему книги. Но, к величайшему его удивлению, она ни разу не заговорила об этом, ни разу даже не предложила ему Евангелия. Он сам попросил его у ней незадолго до своей болезни, и она молча принесла ему книгу... Одна мысль промелькнула в нем: "Разве могут ее убеждения не быть теперь и моими убеждениями? Ее чувства, ее стремления, по крайней мере...".

Мы видим, как любовь, кротость и смирение Сони сдвинули гору, придавившую сердце Раскольникова. И как здесь не заметить связи тридцати копеек, протянутых Соней грешному отцу в начале романа, с Евангелием, которое она молча принесла Раскольникову в эпилоге. Я особенно выделяю цепочку этих двух эпизодов, поскольку они, на мой взгляд, убедительно доказывают неизменность природы Сони Мармеладовой на протяжении всего романа. По этому вопросу у меня состоялась полемика с моим близким другом — священником. Он считает, что надо как бы разделять образ Сони, которая была на панели, с образом Сони, которая, покаявшись, пошла на каторгу за Родионом Раскольниковым. Формально это вроде бы правильно, но по существу, я думаю, не верно. Я полагаю, что образ Сони один и целен, потому что состояние любви к Богу и ближнему, а также глубочайшее покаяние были неотъемлемыми ее дарами изначально. Тело, которое Она отдала на поругание во имя ближних, только обнаружило ее прекрасную душу, нисколько не подвергшуюся растлению. Страшно, когда происходит наоборот. Не случайно же в народе говорят: "Иная девица хуже блудницы".

Меня не перестает удивлять факт, что некоторыми православными авторами, будь то писатели, литературные критики или кто-либо еще, иногда высказывается мнение, что Достоевский, дескать, был недостаточно православным, недостаточно церковным писателем. Совсем недавно в таком духе высказался на страницах "Десятины", например, известный русский литератор Владимир Крупин.

Конечно, если измерять степень церковности количеством слов "Бог" и "Церковь", содержащимися в том или ином тексте, то Федор Михайлович может показаться недостаточно воцерковленным человеком. Да к тому же он еще и курил, и вообще был человеком страстным. Но не будем забывать известную восточную поговорку: если все время твердить слово "халва", во рту не станет слаще. Так и в случае с церковностью: если тот или иной писатель или поэт-песенник насыщают свои тексты словами и понятиями религиозного характера, это вовсе не означает, что вы, читая или слушая их, ощутите присутствие Божие. Зачастую бывает наоборот — подобные произведения своей искусственной и нарочитой религиозностью, своей слащавостью и как бы правильностью вызывают лишь раздражение, а то и полное отторжение. Вспомним, чего боялся Раскольников, попав на каторгу. Величайший дар Федора Михайловича состоит, по-моему, как раз в умении расположить наши чувства и ум к Богу как-то исподволь, незаметно.

Через все произведения Достоевского красной нитью проходит, конечно, тема страдания-сострадания. Достоевский по-настоящему учит человека чувствовать и видеть другого. Он выводит нас за наши оборонительные рубежи и бастионы, заставляет ломать перегородки, под его плечом "дрогнула стена" отчуждения. Федор Михайлович выводит нас, как говорит испанский философ Хосе Ортега-и-Гассет, из "закрытой комнаты больного, полной зеркал, которые безнадежно возвращают нам наш собственный профиль...".

Достоевский обладает особым даром утешать человека в самые трудные минуты жизни. Многие это испытывали на себе. Парадокс здесь заключается в том, что все сюжеты его романов предельно напряжены, почти все герои пребывают в экстремальном внутреннем состоянии. Кто-то из русских философов назвал Достоевского огненным писателем. И, казалось бы, откуда взяться при чтении его произведений умиротворению и внутренней тишине? А они тем не менее возникают. Каким образом? Как можно пламя гасить огнем? Вот здесь-то и заключена тайна подлинного творчества, и нам ее никогда не понять до конца. Наверное все согласятся с тем, что нет более важного события в жизни человека, чем смерть. Как умереть, как подготовить себя к самому непостижимому факту бытия? Показательна смерть самого Федора Михайловича. Он отошел ко Господу удивительно спокойно и просто, читая Евангелие. Так умирают только люди, которые прошли через глубокое очищающее покаяние. Кончина писателя подтверждает прозорливость великого старца преп. Амвросия Оптинского, который на вопрос, что он думает о Достоевском, сказал всего два слова: "Этот кается". Смерть Федора Михайловича убедительно доказывает верность его жизненной и мировоззренческой позиции и, несомненно, делает для нас его творчество еще более значительным.

В этой связи не могу не вспомнить одно событие из своей жизни. Несколько лет назад умер мой близкий друг В.Н.Чулков, крупный ученый-дефектолог. Это был человек высокой культуры, великолепно знавший и понимавший русскую литературу. Особенно Валера ценил Достоевского. Он знал о своей неизлечимой болезни, знал, что жить ему оставались считанные недели. Так кто же утешал его и готовил к самому главному и последнему мгновению земной жизни? — Достоевский! Буквально за несколько дней до смерти мы говорили в больнице о "Братьях Карамазовых", с которыми он не расставался все последнее время.