В вологодской картинной галерее есть небольшой — чуть больше ученической тетрадки — портрет работы Василия Верещагина. Называется «Старуха-вологжанка». В скобках — «Кружевница Пахтусова. Из серии „Незамечательные люди России"». Дата — ранее 1895 года.
Темный платок. Черные с проседью волосы. Очки. Карие глаза. Светлых тонов нет совсем, все — темное: откуда же ощущение света? Смотришь на старую кружевницу — и видишь, кажется, все кружева, которые она сплела за долгую жизнь.
На каком из старых вологодских кладбищ лежит кружевница Пахтусова?
***
Майорша Александра Николаевна Порошина умерла в 1858 году. Обломок ее черно-мраморного надгробия лежит в сырой осенней траве. Здесь был погост при Успенской церкви. Его сравняли с землей.
В Вологде есть действующие храмы, конечно, но много недействующих, запустевших. На каждом табличка — «Охраняется государством». Охрана заключается в амбарном замке на дверях и бурьяне в рост человека вокруг.
В Вологде на сей день пятьдесят четыре храма. Пятьдесят четыре уцелевших — а сколько еще сломали!
Вот в этих кирпичных руинах храма уже никто бы не узнал, если бы не надпись — не мелом, а белой краской, чтоб дожди не смыли: «Люди! Это церковь! Брать здесь кирпичи — большой грех!».
***
Возле вологодского Софийского собора — памятник Константину Батюшкову, воину и поэту. Он умер в Вологде в 1855 году, а за тридцать четыре года до смерти лишился рассудка.
Его пытались лечить за границей — долго и безуспешно, потом, наконец, решили вернуть в Россию. Он давно уже не осознавал, где находится, не узнавал даже близких ему людей. Но, когда карета пересекла российскую границу, перед глазами Батюшкова — офицера, прошедшего три войны,— предстала знакомая картина солдатского привала. Он покинул карету, подошел к одному из солдат и попросил черного хлеба, прибавив: «У солдата всегда есть в запасе черный хлеб». Солдат протянул странному барину краюху и соль в тряпице. «Батюшков отломил два куска, один отдал мне, другой перекрестил и съел»,— свидетельствует немецкий врач Антон Дитрих, наблюдавший за этим русским безумцем.
***
Город Кириллов — в двух часах езды от Вологды. Из плотного молочного тумана выступают стены и башни северной твердыни — Кирилло-Белозерского монастыря.
Я бродила там долго, интересного узнала много, но самое глубокое впечатление на меня произвели огромные каменные жернова, которым не нашлось места в музее. Они лежали в траве, в глубине монастырской территории, там, где выход на заваленный валунами берег Сиверского озера.
Я смотрела на эти жернова и думала: сколько же здешней ржи они перемололи! Сколько монахов и паломников накормили суровым хлебом!
***
Автобус до Великого Устюга идет из Вологды десять часов. И все десять часов — сплошная пелена дождя. Под мостами мелькают северные речки: Сученьга, Ускала, Кичуга, Тозьма, Пельшма — с непроглядно черной (на самом деле прозрачной) водой. По воде скользят красные и желтые листья. На голых буграх среди леса чернеют деревни — большие бревенчатые избы вразброс, без всяких улиц, рядом — крытые стожки сена для коз и поленницы. Из труб валит дым. На опустошенных уже огородиках белеют последние кочаны капусты. Единственный город по дороге — маленькая Тотьма с уникальной Входо-Иерусалимской церковью.
Под вечер наш автобус тормозит целая бригада устюжских бабушек — в резиновых сапогах и дождевиках, с ведерками — они весь день трудились под дождем, собирали на этих болотах клюкву, теперь им надо вернуться в город.
***
Утро в гостинице. Грохот дождя по железу крыши. Туман.
Выхожу на крыльцо. В дождевом тумане зыблются голые березы, и среди них — такая же туманная березово-белая церковь. Сретенская. Начало семнадцатого… Объектив фотоаппарата забрызган дождем.
Я в самом деле на русском Севере — об этом говорит представшая передо мной картина: женщины пришли на набережную с большими корзинами (именно корзинами!) белья, чтобы прополоскать его в речке Сухоне. Под мощеным валунами откосом — специально для этого кем-то сделанные дощатые мостки.
Северянки полощут свое белье среди храмов: слева — Прокопьевская церковь, напротив, на другом берегу — Дмитриевская, а прямо над ними высится колокольня церкви Николы Гостунского, вся в дивной белокаменной резьбе. Все это — шестнадцатый-семнадцатый век. В солнечную погоду колокольни и кресты отражаются в Сухоне, женщины погружают свои полотенца, простыни и рубахи в отражение, разбивая его кругами на куски.
Как тогда строили храмы — в Устюге, в Вологде, в других городах? Ни из какой целесообразности, ни из какой там численности населения, конечно, не исходили. Просто кто-то (один человек или группа, скажем, ремесленный цех) дорастал, дозревал, обретал необходимые средства и решал: строю храм, время мне его строить. В определенном смысле храм был целью жизни или, по крайней мере, ее узловым моментом. Притом существовало убеждение, которое современный русский язык передаст, наверное, так: храмов много не бывает.
Не потому ли иной древний городок так воздействует на сегодняшнего человека, так много для него меняет?
***
Я в Великом Новгороде. Я еду в Волотово, чтобы увидеть возрожденный Успенский храм. Собственно, весь сегодняшний Новгород — это подвиг реставраторов. Страшнее Волховского фронта был разве что Сталинград. Древние новгородские храмы умирали, как солдаты на передовой. После войны их собирали по кусочкам. Солдат, кстати, тоже собирают по кусочкам, по косточкам — по сей день, в Мясном бору, в лесах и болотах, этим занимаются отряды добровольцев со всей страны.
Восстановить Успенскую церковь в Волотове представлялось поначалу совершенно невозможным: на ее месте высилась куча обугленных обломков. А ведь это был один из старейших православных храмов России, его строили в середине четырнадцатого века! И примерно тогда же всё внутреннее пространство покрыли фресками. По волотовской Успенской церкви скорбела вся мировая культура; ее числили среди самых трагических потерь Второй мировой войны.
Сейчас здание восстановлено. Архитекторы-реставраторы Нинель Кузьмина и Леонид Красноречьев в 2004 году получили Государственную премию. Но на этот торжественный момент перед ними стояла еще одна, более сложная задача: восстановить роспись. Из обломков. Из крошева…
И вот я рассматриваю то, что уже удалось собрать и закрепить на восстановленных стенах. Чьи-то воздетые в молитве руки. Чьи — не знаю, но какие тонкие, нежные, пронизанные светом. А это что? На куске фрески невысоко над полом нацарапан рисунок. Детский. Но очень необычный. Современный ребенок так не рисует. Лучи солнца не расставлены в стороны, а направлены вниз: свет течет на землю. Птица… да нет, не птица — ладья с гребцами! И всадники на конях…
Я думаю, что это рисунки детей пятнадцатого века. Детей, которые озоровали и занимали себя чем могли, пока их родители стояли службу.
Через пятьсот лет их рисунки вместе с храмом рухнули во тьму. А еще через полвека вместе с храмом воскресли.
***
В Новгородском музее я увидела удивительную икону. Она привезена из церкви Петра и Павла в Кожевниках, датирована началом семнадцатого века. Называется «Зачатие Богоматери». Иоаким и Анна стоят возле высокого красного ложа. Их руки сплетены. Их нимбы соединяются, сливаются воедино…
Я не знала, что иконопись может вот так говорить о любви. Я до сих пор не могу понять, каким образом в этой яркой, радостной иконе присутствуют крестные муки Внука. Но они чувствуются!
***
Одна из берестяных грамот в том же новгородском музее. Автор, живший в двенадцатом веке, требует, чтоб адресат вернул ему денежный долг. Адресат, судя пор всему, давно обещал, но никак не возвращает.
«…А не отдашь — думаю ославить тебя, лучшего новгорожанина. Отдай лучше добром». Не долговой тюрьмой грозит, не физическим воздействием — оглаской недостойного поведения. Притом, заметьте, не спешит с оглаской, откладывает ее, сколько может. Какова же была этика этого общества!
***
Я в Костроме, и меня не оставляет необычное, трудноопределимое чувство. Чувство какой-то глубокой, мистической неслучайности всего происходящего на земле. Вот Свято-Троицкий Ипатьевский монастырь. Возле этого каменного крылечка в 1613 году великое московское посольство валилось в ноги 16-летнему Мише Романову — умоляло его взойти на московский престол. Сегодня утром в церкви Богоявленско-Анастасииного женского монастыря я видела Феодоровскую икону Божией Матери — ту, которой мать Михаила, инокиня Марфа, благословила его царствовать.
В Ипатьевском монастыре все начиналось — и в Ипатьевском доме все закончилось. Разве это не знак?
***
Что интересно: каждое путешествие дает какой-то указательный знак путешествия будущего. В великоустюжском музее я приметила образец каргопольской глиняной скульптуры, иначе говоря, игрушки. Образец назывался «Нетель». Для потомственных горожан: нетель — это юная корова, ждущая первенца. Каргопольская нетель была совершенно очаровательна. Я почувствовала: следующей весной надо собираться в Архангельскую область, в маленький древний Каргополь.
Вот и он, городок на синей — синее неба — реке Онеге. Белая ночь. Воскресенская церковь. Кружу вокруг нее уже час, истратила всю пленку. Невооруженным глазом видно, что церковь разрушается. Деревянные двери на засове. Поднимаюсь по взгорку (когда-то здесь была паперть), отодвигаю, насколько могу, одну из створок. Внутри — то, что называется мерзостью запустения.
Дорога из Каргополя в село Саунино. Шагаю пешком — то бором, то полем, усеянным валунами, заросшим мать-и-мачехой. Из-под ног взлетают жаворонки и чибисы. С родникового озерца подымается стая диких гусей. Колокольня бревенчатой церкви Иоанна Златоуста в Саунино служит хорошим ориентиром. Ее строительство датируют началом шестнадцатого века. Подумать только — четыре века назад здесь уже стояла деревня, и она называлась Саунино, и мужики-поморы стучали топорами — всем миром поднимали храм…
Территория Свято-Успенского девического монастыря, разогнанного в 1925 году. Она же — территория Каргопольлага. Бывшая монастырская конюшня, превращенная затем в тюрьму для приговоренных к расстрелу. Сейчас — просто заброшенное, заваленное хламом здание. Но черные от старости двери из дубовых досок — двери лошадиных денников, а впоследствии камер — хранят страшные знаки, выпиленные прямоугольные глазки.
Но это лишь малая толика моих каргопольских впечатлений.
***
Не так много было у меня в жизни моментов, когда я плакала — не от обиды, не от боли, не от горечи, а от любви и красоты. Можно сказать, совсем мало. Я вообще не сентиментальна, да и работа у меня жестокая. Но когда я увидела церковь Ильи Пророка в Ярославле — белую, тонущую в цветущей сирени — со мной случилась именно такая неожиданность. Минут десять я прятала лицо за фотоаппаратом.
«Горсовет, основываясь на массовых требованиях широкой пролетарской общественности, особо подчеркивает необходимость немедленного освобождения центральной площади города от церкви Ильи Пророка…». Это из газеты «Северный рабочий» за 1932 год. Не удалось. К счастью. К моим от этого счастья слезам.
http://www.eparhia-saratov.ru/index.php?option=com_content&task=view&id=6788&Itemid=90
