Промозглым и чёрным мартом 19-го года Россия умирала. Ослабевшая от нескончаемого голода и страха, обескровленная войной и оголтелым насилием, отданная средневековым болезням, она рассыпалась на части, разорванная на тысячи своих заснеженных вёрст, потерявшая смысл и силы исторического существования.
В эти же дни отмеченной смертью весны за самым высоким в мире забором, в казённой кремлёвской квартире, умирал один из виновников этой космической катастрофы, её непреклонный и не ведавший сожалений распорядитель.
Он лежал на неудобном кожаном диване, до подбородка укрытый щедро накрахмаленной простынёй, похожей наощупь на лист кровельного железа. Комната была почти пуста: несколько стульев, шаткая вешалка на трёх лапах, шкаф со стеклянными, изнутри занавешенными дверцами. У изголовья дивана, на придвинутой тумбе, тускло светилась маленьким изящным абажуром бессильная будуарная лампа, отражаясь в гранях накрытого марлей стаканчика с кипячёной водой и в стёклах бесполезного пенсне. Умирающий мог видеть этот стакан и пузырьки с лекарствами, если поворачивал пылающую голову, но был не в силах до них дотянуться. И непрошенная аллегория ускользающей власти над миром жгла деспотичный мозг сильнее температуры, доедавшей его сухую плоть. От жара обильная чёрная растительность на нагом теле стояла дыбом, как шерсть на испуганной собаке, и зудела кожа, болели суставы, трескались губы, утратившие свою презрительную твёрдость.
Его уже несколько часов не навещали врачи, уставшие считать неровный пульс и лгать больному, и родных к нему не пускали, чтобы не беспокоить; он плавал в душном забытьи, пока за белым переплётом окон тускнел день, и горластые ворoны, устав метаться над куполами осквернённых храмов, уселись на деревьях и крестах, на красных зубцах и трофейных орудиях, и стали, нахохлившись, дожидаться ночи.
В гулкой тишине пустой высокой комнаты было слышно, как шлёпают капли по жестяному откосу окна. В неприятно-сбивчивом ритме умирающему чудились какие-то слова, вновь и вновь повторяемая фраза… Он напрягал зыбкое сознание, пытаясь разобрать навязчивую фразу, когда новый звук пришёл к нему совсем с другой стороны, и он с неприятным хрустом поворотил на бок чугунную голову с прилипшими к затылку волосами. Поморщившись, он вгляделся в голубой сумрак комнаты и с хрипом выдохнул, когда наконец рассмотрел посетителя.
Тот кивнул - то ли удовлетворённо, то ли подтверждая, что это действительно он.
- Что, Яша, несладко? - раздался знакомый насмешливый голос, и пришедший сделал ещё шаг-другой, ухватил за спинку стул, одетый в серый чехол, подтянул его к кровати и сел, разглядывая заросшее чёрной щетиной лицо на подушке.
Некоторое время две пары глаз смотрели друг на друга, и не было в этом странном разглядывании ни особой любви, ни дружелюбия.
Наконец пришедший наклонился и накрыл своей ладонью руку больного. Несмотря на высокую температуру, тот почувствовал, что ладонь посетителя ещё горячее, просто жжёт, как огонь, и увесиста, как бронзовое пресс-папье.
- Умирать легко, товарищ, когда совесть чиста - картаво, но отчётливо произнёс пришедший и слегка сжал руку с выступившими синими венами.
- Моя… совесть… чиста… - в три приёма проговорил тот, кого назвали Яшей, и с трудом отвернулся.
- Верю, верю! - прокаркал гость и даже обе руки поднял вверх, как будто сдавался на милость победителя. - Знаю, ты хотел как лучше. Для дела. Но это не тебе решать. Я ещё нужен… товарищам.
- Не… понимаю, - прохрипел Яша, но не повернулся, не посмотрел на посетителя.
- Брось, - коротко каркнул тот, и ни следа веселья не осталось на его азиатском лице, в раскосых глазах, где всё было черно и мертво, как в трещинах высохшего осиного гнезда. Помолчали.
- Тогда, на заводе Михельсона… Догадаться не составило труда, - проговорил он наконец беззлобно, почти примирительно. - Представляю, как ты был зол на своих, что не довели дело до конца.
Он уже несколько минут возил стаканчиком с водой по мраморной поверхности тумбочки, производя неприятный звук и рассеянно прислушиваясь к нему.
- В Екатеринбурге так чисто и дружно сработали, а тут - осечка, - продолжил он и закинул короткую ногу на колено, от чего над ботинком стала видна бледная полоска голой щиколотки. Свет из-за матовых стёкол двери освещал сзади рыжий пух вокруг его лысого темени, и казалось, что великоватая для короткого туловища голова окружена нимбом.
- Только… знаешь ли, - проговорил он вдруг с тихим торжеством, наклоняясь вперёд, к самому уху отвернувшегося соратника, - меня-то, в отличие от… Тех, на Урале… берегут, - и тут говоривший оглянулся через плечо. - Не латыши. Не матросы. Кое-кто почище. Ты в меня, батенька, хоть из пушки стреляй! Так-то.
Спустя долгую минуту, в продолжении которой стояла гробовая тишина - даже капель прекратилась - умирающий тяжело поворотился, не головой, но всем телом (диван заскрипел слоновьей кожей), и теперь, не отрываясь, смотрел в раскосые щели на лице рыжего. Тот кивнул - всего один раз, но с большой важностью.
- О чём… ты? Что за бред… - неуверенно проговорил Яша, но между двумя выдохами по его жёсткому лицу скользнуло странное выражение, с которым он не смог совладать.
- А то ты не знаешь, - откидываясь на спинку стула, проворковал посетитель тоном дедушки, дочитавшего внуку сказку на ночь и готового убрать очки в нагрудный карман жилета. - Тебе ведь объясняли… Лёва, я слышал, любит похвастать в узком кругу… Или ты думал, это - метафора?
Его картавый голос буравил мозг больного, словно вибрировал в черепе, разрушая его изнутри.
- Так ведь это… риторика… рево…люци…оная романтика, - задыхаясь, высказался больной не слишком уверенно. - П… песнь о буре… вестнике, - наконец смог выговорить он и попытался улыбнуться.
- Ах, вот как. Ну и прекрасно, - с ледяной усмешкой, очень разборчиво проговорил его старший сподвижник. - Скоро сам с ним увидишься. С Буревестником. Тогда и узнаешь, какая это… риторика, - он вложил в последнее слово столько яда, что оно почти зримо повисло между ними, полыхая оранжевым огнём.
Они опять замолчали, один - в смятении, собираясь с силами, другой - с торжеством, наслаждаясь произведённым эффектом.
- В семнадцатом, - заговорил гость негромко, - ты верно смекнул, на чьей стороне сила. Ты мне помог… ты нам помог, стал одним из лучших, самых решительных… кое-что узнал, остальное - угадал. Вон, кожанку придумал, - говорящий покосился на вешалку в углу. - Но потом тo убийство… - тут ветер тревожно свистнул в переплёте окна, отлетел, ударившись об крестовину, и повис, зацепившись, как шёлковый шарф, за купол белого собора, - …оно вскружило тебе голову. Ты ведь, Яша, мистик, мечтатель, как и все вы, местечковые богоборцы, - говорящий хмыкнул. - Думал, смог Его, сможешь и меня… И - на престол!
- Я не… - попытался было возразить больной, но рыжий его перебил:
- У тебя нет времени на это дерьмо, - бранное слово он выговорил веско, с особым смаком. - Побереги силы. Испанка тебя доедает…
И вдруг, неожиданно подмигнув умирающему, спросил весело, почти по-мальчишески:
- Что, вкусны были совнаркомовские пирожные? - и хохотнул было, откинувшись, но спохватился и оглянулся на дверь. А затем, понизив голос, продолжил: - Ах, Яша, Яша… тебе бы всё стрелять… в товарищей. Не настрелялся… Отрава! - вот это по-царски! всё-таки мы во дворце…
«Яша» не проронил ни слова, только смотрел, смотрел.
- Ну, пора звать твоих, а то опоздают - сказал посетитель, энергично хлопнув себя по коленям, вставая и вглядываясь в пятно лица на подушке. - Пойду, надо работать. Зато смотри, кого я с собой привёл, - и он кивком головы указал куда-то вбок, в неосвещённый угол, где поднимала плечи тень от его стула, и ещё какие-то лохмотья тьмы качались, готовые придвинуться и окружить старый кожаный диван.
- Оставляю тебя с товарищами утешителями, - проговорил гость и, наклонившись, заботливо подоткнул сползшую с груди больного простыню. - Мужайся. Подумай пока, что будешь говорить… Впрочем, эти тебе подскажут, - и он вновь кивнул в угол, где в нетерпении переминались дымные тени. Туда же смотрел умирающий, и, наверное, что-то видел, потому что бледные клинья обозначились у него под воспалёнными глазами, и посинела кожа вокруг носа, и дышал он, как загнанная лошадь, взятая под уздцы.
- С коммунистическим приветом, - произнёс гость уже на ходу, наклонив лысую голову на бок, шаркая прочь по царскому паркету и не давая себе труда оглянуться. - О семье партия позаботится. Спи спокойно, товарищ.
На пороге он ещё помешкал, но не услышал за спиной ничего кроме хриплого дыхания, и ещё каких-то отвратительных звуков, которые, казалось, даже в агонии не могут рождаться внутри человеческого существа. Тогда он взялся за ручку, приоткрыл дверь, сощурился от яркого света и шагнул в коридор, до срока возвращаясь к подобию жизни из душной комнаты, где теперь царили лишь сумрак и смерть. Караульный-латыш в дальнем конце, завидев его, переступил в своих зашнурованных ботинках и стал смирно, стукнув об пол прикладом ружья. Будет о чём написать в мемуарах, которые в двадцатую годовщину революции вместе с другими ценными свидетельствами очевидцев сожгут в печах Лубянки!
…Врачи, как ни странно, ещё успели застать Якова Свердлова в сознании. Его панические предсмертные «галлюцинации» впоследствии отметил в опубликованном медицинском заключении педантичный доктор Гетье. А дождавшийся своего часа специалист по снятию гипсовых масок, повидавший-таки на своём веку всяких покойников, говорил всем желающим слушать, что не видел прежде лица, до такой степени искажённого отчаянным, нечеловеческим страхом.
http://www.radonezh.ru/analytic/articles/?ID=2971
