Одни с этим утверждением не согласятся; других это шокирует, но обратим внимание на интересный факт - сегодня работы Леонтьева популярны не только среди православных монархистов, но и среди сталинистов.
Когда в 1990-е годы началось активное переиздание работ Константина Николаевича, это привело к новому рассмотрению темы "консерватизм-социализм". Филолог С.Г. Бочаров, обратившись к идее союза социализма с русским самодержавием, предложенной Леонтьевым, писал: "история не осуществила столь причудливой комбинации и, надо надеяться, уже не осуществит...". Философ Г.Д. Гачев считал, что Леонтьеву "...вполне эстетически приемлем мог быть восточный деспот Сталин (с его своеобразной... эстетикой...)". Публицист Н. Леонтьев безапелляционно заявлял: "Не знаю, были ли в обширной библиотеке вождя труды Константина Леонтьева, знал ли он их или сам дошел до истины... но, без сомнения, И.В. Сталин воплотил в жизнь многое из того, о чем задолго до начала нашей революции писал этот... русский мыслитель", а М.П. Лобанов заметил в "сталинской загадочности" некий "соблазн... в духе К. Леонтьева".
И, тем не менее, некоторые современные исследователи, обратившиеся к прогнозам Леонтьева о возможном союзе "социализма с русским самодержавием", не могут не удивляться прозорливости мыслителя, скончавшегося в 1891 году, когда, казалось бы, ничто не угрожало благополучному существованию самодержавной России. К тому времени сочинения Леонтьева уже были представлены Александру III, но он вовсе не обольщался относительно будущего: "теперь, когда... в реакции этой живешь и видишь все-таки, до чего она неглубока и нерешительна, поневоле усомнишься и скажешь себе: "только-то?".
Константин Леонтьев предсказывал, что "порабощение голодающего труда многовластному капиталу" неизбежно приведет Европу (а возможно, и Россию) к социалистической революции, а поскольку для любого общества необходима какая-то неоднородность, то "коммунизм в своих буйных стремлениях к идеалу неподвижного равенства должен рядом различных сочетаний с другими началами привести постепенно, с одной стороны, к меньшей подвижности капитала и собственности, с другой - к новому юридическому неравенству, к новым привилегиям, к стеснениям личной свободы и принудительным корпоративным группам, законами резко очерченным; вероятно даже, к новым формам личного рабства или закрепощения (хотя бы косвенного, иначе названного)".
Большой интерес у Леонтьева вызвали рассуждения Льва Тихомирова - бывшего народника, ставшего монархистом. В работе "Социальные миражи современности" тот доказывал, что в случае практического воплощения в жизнь социалистической доктрины новое общество будет построено не на началах свободы и равенства, как это обещают социалисты, а на жесточайшем подавлении личности во имя государства.
Тихомиров прогнозировал, что в социалистическом обществе важное место займут карательные органы, которые будут наблюдать за исполнением предписанных правил и сурово наказывать нарушителей.
Он также предполагал развитие бюрократического аппарата, в котором видное место займут руководители и пропагандисты: "Власть нового государства над личностью будет по необходимости огромна. Водворяется новый строй (если это случится) путем железной классовой диктатуры". Размышления Тихомирова об установлении при социализме новой иерархии и железной дисциплины отвечали прогнозам самого Леонтьева. Последний, к великому удивлению автора статьи, заметил, что если все действительно обстоит так, как описано в статье, то коммунизм будет полезен, поскольку восстановит в обществе утраченную справедливость.
"В Леонтьеве, - замечал Тихомиров - на эту тему зашевелилась серьезная философская социальная мысль, связанная с теми общими законами развития и упадка человеческих обществ... Он об этом серьезно задумался, ища места коммунизма в общей схеме развития, и ему начинало казаться, что роль коммунизма окажется исторически не отрицательною, а положительною". В связи с этим, нам кажется интересным мнение В.В. Розанова, считавшего, что Леонтьев заперся в "скорлупу своего жестокого консерватизма" только "с отчаяния", "прячась, как великий эстет, от потока мещанских идей и мещанских факторов времени и надвигающегося будущего. И, следовательно, если бы его (Леонтьева) рыцарскому сердцу было вдали показано что-нибудь и не консервативное, даже радикальное, - и вместе с тем, однако, не мещанское, не плоское, не пошлое, - то он рванулся бы к нему со всею силой своего - позволю сказать - гения".
Поблагодарив Тихомирова за "Социальные миражи современности", Леонтьев отмечал: "Я имею некий особый взгляд на коммунизм и социализм, который можно сформулировать двояко: во-1-х, так - либерализм есть революция (смешение, ассимиляция); социализм есть деспотическая организация (будущего); и иначе: осуществление социализма в жизни будет выражением потребности приостановить излишнюю подвижность жизни (с 89 года XVIII столетия). Сравните кое-какие места в моих книгах с теми местами Вашей последней статьи, где Вы говорите о неизбежности неравноправности при новой организации труда, - и Вам станет понятным главный пункт нашего соприкосновения. Я об этом давно думал и не раз принимался писать, но, боясь своего невежества по этой части, всякий раз бросал работу неоконченной. У меня есть гипотеза или, по крайней мере, довольно смелое подозрение; у Вас несравненно больше знакомства с подробностями дел. И вот мне приходит мысль предложить Вам некоторого рода сотрудничество, даже и подписаться обоим и плату разделить... Если бы эта работа оказалась, с точки зрения "оппортунизма", неудобной для печати, то я удовлетворился бы и тем, чтобы мысли наши были ясно изложены в рукописи". Таким образом, Тихомиров получил от Леонтьева предложение написать совместную работу о социализме, но этим намерениям не суждено было воплотиться в жизнь.
Предупреждая о неизбежной трансформации социализма на русской почве, Леонтьев писал: "То, что теперь - крайняя революция, станет тогда охранением, орудием строгого принуждения, дисциплиной, отчасти даже и рабством... Социализм есть феодализм будущего... в сущности, либерализм есть, несомненно, разрушение, а социализм может стать и созиданием". Он допускал, что на первых порах наибольшее распространение получат именно разрушительные лозунги - "сначала анархия, организация - позднее; она придет сама собою", но не сомневался, что русские социалисты станут последовательными государственниками.
Во главе будущего социалистического государства Леонтьев видел вождя, который сумеет восстановить утраченную дисциплину.
Он считал, что будет создан "социалистический феодализм" с подчинением отдельных индивидуумов мелким и крупным организациям ("общинам"), а самих "общин" - государству. Предполагалась, даже возможность "закрепощения" отдельных лиц в виде их "прикрепления" к различным учреждениям или же другим лицам, стоящим высоко по служебной лестнице.
В качестве антипода этому деспотическому обществу Леонтьев видел некую "все-Америку", обобщенный космополитический символ. "Я когда думаю о России будущей, то я как непременное условие ставлю появление именно таких мыслителей и вождей, которые сумеют к делу приложить тот род ненависти к этой все-Америке, которою я теперь почти одиноко и в глубине сердца моего бессильно пылаю! Чувство мое пророчит мне, что славянский православный царь возьмет когда-нибудь в руки социалистическое движение (так, как Константин Византийский взял в руки движение религиозное) и с благословения Церкви учредит социалистическую форму жизни на место буржуазно-либеральной. И будет этот социализм новым и суровым трояким рабством: общинам, Церкви и Царю. И вся Америка эта... к черту!".
Возможность бескорыстного союза России и Запада Леонтьев отвергал. В одном из писем священнику И.И. Фуделю он даже предположил, что, возможно, лет через 50 Запад, объединившись в "одну либеральную и нигилистическую республику" и поставив во главе этой республики гениального вождя, начнет поход против России. И тогда эта объединенная республика будет "ужасна в порыве своем". Она сможет диктовать условия России, угрожая ее независимости: "Откажитесь от вашей династии, или не оставим камня на камне и опустошим всю страну". И тогда или "мы сольемся с прелестной утилитарной республикой Запада", или же "если мы будем сами собой, то мы в отпор опрокинем со славой на них всю Азию, даже мусульманскую и языческую, и нам придется разве только памятники искусства там спасать".
Мыслитель прогнозировал, что возможен вариант, когда Россия сможет "взять в руки крайнее революционное движение и, ставши во главе его - стереть с лица земли буржуазную культуру Европы.- Недаром - построилась и не достроилась еще - эта великая государственная машина, которую зовут Россией... Нельзя же думать, что она до самой (до неизбежной во времени все-таки) до гибели и смерти своей доживёт только как политическая, т.е. как механическая - сила, без всякого идеального - влияния на историю".
При всей уязвимости исторических параллелей, можно отметить, что Леонтьев сумел более четко, чем Данилевский, предсказать судьбу России в ХХ веке.
После окончания Второй мировой войны СССР отдаленно напоминал смоделированное Леонтьевым общество. И.В.Сталин был вынужден предоставить еще недавно гонимой православной церкви определенное место в государственной системе. Народ был подчинен общинам (в виде колхозов) и правящей партии, построенной по иерархическому принципу на основе строгой дисциплины. Все это существовало на фоне растущего противостояния советской страны и капиталистической Америки. В то же время народ, победивший в тяжелейшей войне с врагом, грозившим "не оставить камня на камне и опустошить всю страну", испытывал законную гордость за свою родину. В 1952 году поэт Алексей Эйснер в стихотворении "Конница" напишет почти по-леонтьевски безжалостно:
Легко вонзятся в небо пики,
Чуть заскрежещут стремена
И кто-то двинет жестом диким
Твои, Россия, племена...
Опять, опять взлетают шашки,
Труба рокочет по рядам,
И скачут красные фуражки
По разоренным городам.
Стучит обозная повозка.
В прозрачном Лувре свет и крик
И перед Венерою Милосской
Застыл загадочный калмык
Очнись, блаженная Европа,
Стряхни покой с красивых век, -
Страшнее труса и потопа
Далекой Азии набег.
Ее поднимет страсть и воля,
Зарей простуженный горнист,
Дымок костра в росистом поле
И занесенной сабли свист...
Молитесь, толстые прелаты,
Мадонне розовой своей.
Молитесь! - Русские солдаты
Уже седлают лошадей.
Считая, что популярности социализма способствует его мессианский налет и вселенский оттенок, Леонтьев утверждал, что в России социализм приобретет религиозные и жертвенные черты. В этом утверждении он был не одинок. Определенный псевдорелигиозный налет видели в социализме Данилевский и Тихомиров.
Данилевский подчеркивал, что если на Западе материалистические и атеистические учения носили научный характер, то в России в силу особенностей культурно-исторического типа они приобретали мессианскую окраску, порождая своих мучеников за идею, своих "апостолов" и "проповедников".
Одному из своих корреспондентов Леонтьев писал, что в XX и XXI веках социализм будет играть ту роль, которую некогда играло христианство. В этом же письме была высказана мысль, о том, что "социализм еще не значит атеизм", и для социалистического учения может найтись свой Константин, свой проповедник, который путем "и крови и мирных реформ" создаст новое общество. В противном же случае человечество сольется в единую рационалистическую цивилизацию.
Леонтьев не сомневался в том, что "социализм (т.е. глубокий и отчасти насильственный экономический... переворот) теперь, видимо, неотвратим... Жизнь этих новых людей должна быть гораздо тяжелее, болезненнее жизни хороших, добросовестных монахов в строгих монастырях (например, на Афоне), А эта жизнь для знакомого с ней очень тяжела... Но у афонского киновиата есть одна твердая и ясная утешительная мысль, есть спасительная нить... загробное блаженство. Будет ли эта мысль утешительна для людей предполагаемых экономических общежитий, этого мы не знаем". Он предсказывал, что установление в России новой власти социалистов будет связано с большими жертвами. В возможность установления в России долговременного демократического правления он не верил, считая, что, даже если либералы и восторжествуют в России, то разрушительная энергия масс сметет их. И тогда к власти должны неизбежно прийти крайние радикалы: "Как вы думаете, гг. либералы, вам они что ли поставят памятник? Нет! Социалисты везде (а особенно наши Марки Волоховы и Базаровы) ваш умеренный либерализм презирают... И как бы ни враждовали эти люди против настоящих охранителей или против форм и приемов охранения, им неблагоприятного, но все существенные стороны охранительных учений им самим понадобятся. Им нужен будет страх, нужна будет дисциплина; им понадобятся предания покорности, привычка к повиновению... Да, конечно, если анархические социалисты восторжествуют где-нибудь и когда-нибудь, то они отдадут справедливость скорее консерваторам... чем тем представителям осторожного... отрицания, которых зовут либералами и которых настоящее имя должно быть: легальные революционеры...".
Сравнение либерализма и социализма, как путей развития России, заканчивалось не в пользу первого: "Умеренный либерализм для ума есть, прежде всего, смута, гораздо больше смута, чем анархизм или коммунизм". В работе "Средний европеец как идеал и орудие всемирного разрушения" Леонтьев сравнивал действия радикальных социалистов с пожаром, отмечая, что пожар может принести не только вред, но и пользу. Построенное на месте сгоревшего, новое здание может быть более совершенным, на обломках старого может возникнуть новое. При этом Леонтьев оговаривался, что "поджигателей" нужно сурово наказывать, а не прославлять, и призывал строже наказывать "поджигателей неосторожных" (либералов), которые приносят больший вред государству, чем "умышленные поджигатели" (революционеры). Наблюдая за европейскими событиями Леонтьев искал путь отличный от тех, что предлагали либералы и анархисты: "Для нас одинаково чужды и даже отвратительны обе стороны - и свирепый коммунар, сжигающий тюильрийские сокровища, и неверующий охранитель капитала, республиканец-лавочник, одинаково враждебный и Церкви своей, и монарху, и народу". Поэтому при всей нелюбви к либерализму в симпатиях к антигосударственникам (сегодняшним "оранжистам") Леонтьева уж точно не заподозришь, хотя в известнейшем произведении Максима Горького "Жизнь Клима Самгина" главный герой, думая об издании собственного печатного органа, мечтает "написать о духовном родстве Константина Леонтьева с Михаилом Бакуниным".
Большое значение Леонтьев придавал наличию в социализме деспотических элементов, без которых Россия превратится в некое подобие всемирной буржуазной республики.
"Если социализм - не как нигилистический бунт и бред всеотрицания, а как законная организация труда и капитала, как новое корпоративное принудительное закрепощение человеческих обществ, имеет будущее, то в России создать и этот новый порядок, не вредящий ни Церкви, ни семье, ни высшей цивилизации, - не может никто, кроме Монархического правительства". Мыслитель вполне допускал, что социализм может быть объединен с монархическим принципом. Ортодоксальных консерваторов Леонтьев шокировал такими мыслями: "Я скажу даже больше: если социализм не как нигилистический бунт и бред самоотрицания, а как законная организация труда и капитала, как новое корпоративное принудительное закрепощение человеческих обществ имеет будущее, то в России создать... этот новый порядок, не вредящий ни церкви, ни семье, ни высшей цивилизации - не может никто кроме монархического правительства".
Незадолго до смерти, в письме Розанову мыслитель предсказывал: "Союз социализма ("грядущее рабство", по мнению либерала Спенсера) с русским самодержавием и пламенной мистикой (которой философия будет служить, как собака) - это еще возможно, но уж жутко же будет многим... А иначе все будет либо кисель, либо анархия". Через 100 лет после того, как были написаны эти строки, распался СССР. На 1991 год пришлась 100-летняя годовщина смерти Леонтьева, но лишь немногие в тогдашней обстановке обратили внимание на прогнозы мыслителя, который смог уловить и "подземные толчки" революционной бури, и поступь Иосифа Сталина.
http://stoletie.ru/territoriya_istorii/socialisticheskaya_monarhiya.htm
Когда в 1990-е годы началось активное переиздание работ Константина Николаевича, это привело к новому рассмотрению темы "консерватизм-социализм". Филолог С.Г. Бочаров, обратившись к идее союза социализма с русским самодержавием, предложенной Леонтьевым, писал: "история не осуществила столь причудливой комбинации и, надо надеяться, уже не осуществит...". Философ Г.Д. Гачев считал, что Леонтьеву "...вполне эстетически приемлем мог быть восточный деспот Сталин (с его своеобразной... эстетикой...)". Публицист Н. Леонтьев безапелляционно заявлял: "Не знаю, были ли в обширной библиотеке вождя труды Константина Леонтьева, знал ли он их или сам дошел до истины... но, без сомнения, И.В. Сталин воплотил в жизнь многое из того, о чем задолго до начала нашей революции писал этот... русский мыслитель", а М.П. Лобанов заметил в "сталинской загадочности" некий "соблазн... в духе К. Леонтьева".
И, тем не менее, некоторые современные исследователи, обратившиеся к прогнозам Леонтьева о возможном союзе "социализма с русским самодержавием", не могут не удивляться прозорливости мыслителя, скончавшегося в 1891 году, когда, казалось бы, ничто не угрожало благополучному существованию самодержавной России. К тому времени сочинения Леонтьева уже были представлены Александру III, но он вовсе не обольщался относительно будущего: "теперь, когда... в реакции этой живешь и видишь все-таки, до чего она неглубока и нерешительна, поневоле усомнишься и скажешь себе: "только-то?".
Константин Леонтьев предсказывал, что "порабощение голодающего труда многовластному капиталу" неизбежно приведет Европу (а возможно, и Россию) к социалистической революции, а поскольку для любого общества необходима какая-то неоднородность, то "коммунизм в своих буйных стремлениях к идеалу неподвижного равенства должен рядом различных сочетаний с другими началами привести постепенно, с одной стороны, к меньшей подвижности капитала и собственности, с другой - к новому юридическому неравенству, к новым привилегиям, к стеснениям личной свободы и принудительным корпоративным группам, законами резко очерченным; вероятно даже, к новым формам личного рабства или закрепощения (хотя бы косвенного, иначе названного)".
Большой интерес у Леонтьева вызвали рассуждения Льва Тихомирова - бывшего народника, ставшего монархистом. В работе "Социальные миражи современности" тот доказывал, что в случае практического воплощения в жизнь социалистической доктрины новое общество будет построено не на началах свободы и равенства, как это обещают социалисты, а на жесточайшем подавлении личности во имя государства.
Тихомиров прогнозировал, что в социалистическом обществе важное место займут карательные органы, которые будут наблюдать за исполнением предписанных правил и сурово наказывать нарушителей.
Он также предполагал развитие бюрократического аппарата, в котором видное место займут руководители и пропагандисты: "Власть нового государства над личностью будет по необходимости огромна. Водворяется новый строй (если это случится) путем железной классовой диктатуры". Размышления Тихомирова об установлении при социализме новой иерархии и железной дисциплины отвечали прогнозам самого Леонтьева. Последний, к великому удивлению автора статьи, заметил, что если все действительно обстоит так, как описано в статье, то коммунизм будет полезен, поскольку восстановит в обществе утраченную справедливость.
"В Леонтьеве, - замечал Тихомиров - на эту тему зашевелилась серьезная философская социальная мысль, связанная с теми общими законами развития и упадка человеческих обществ... Он об этом серьезно задумался, ища места коммунизма в общей схеме развития, и ему начинало казаться, что роль коммунизма окажется исторически не отрицательною, а положительною". В связи с этим, нам кажется интересным мнение В.В. Розанова, считавшего, что Леонтьев заперся в "скорлупу своего жестокого консерватизма" только "с отчаяния", "прячась, как великий эстет, от потока мещанских идей и мещанских факторов времени и надвигающегося будущего. И, следовательно, если бы его (Леонтьева) рыцарскому сердцу было вдали показано что-нибудь и не консервативное, даже радикальное, - и вместе с тем, однако, не мещанское, не плоское, не пошлое, - то он рванулся бы к нему со всею силой своего - позволю сказать - гения".
Поблагодарив Тихомирова за "Социальные миражи современности", Леонтьев отмечал: "Я имею некий особый взгляд на коммунизм и социализм, который можно сформулировать двояко: во-1-х, так - либерализм есть революция (смешение, ассимиляция); социализм есть деспотическая организация (будущего); и иначе: осуществление социализма в жизни будет выражением потребности приостановить излишнюю подвижность жизни (с 89 года XVIII столетия). Сравните кое-какие места в моих книгах с теми местами Вашей последней статьи, где Вы говорите о неизбежности неравноправности при новой организации труда, - и Вам станет понятным главный пункт нашего соприкосновения. Я об этом давно думал и не раз принимался писать, но, боясь своего невежества по этой части, всякий раз бросал работу неоконченной. У меня есть гипотеза или, по крайней мере, довольно смелое подозрение; у Вас несравненно больше знакомства с подробностями дел. И вот мне приходит мысль предложить Вам некоторого рода сотрудничество, даже и подписаться обоим и плату разделить... Если бы эта работа оказалась, с точки зрения "оппортунизма", неудобной для печати, то я удовлетворился бы и тем, чтобы мысли наши были ясно изложены в рукописи". Таким образом, Тихомиров получил от Леонтьева предложение написать совместную работу о социализме, но этим намерениям не суждено было воплотиться в жизнь.
Предупреждая о неизбежной трансформации социализма на русской почве, Леонтьев писал: "То, что теперь - крайняя революция, станет тогда охранением, орудием строгого принуждения, дисциплиной, отчасти даже и рабством... Социализм есть феодализм будущего... в сущности, либерализм есть, несомненно, разрушение, а социализм может стать и созиданием". Он допускал, что на первых порах наибольшее распространение получат именно разрушительные лозунги - "сначала анархия, организация - позднее; она придет сама собою", но не сомневался, что русские социалисты станут последовательными государственниками.
Во главе будущего социалистического государства Леонтьев видел вождя, который сумеет восстановить утраченную дисциплину.
Он считал, что будет создан "социалистический феодализм" с подчинением отдельных индивидуумов мелким и крупным организациям ("общинам"), а самих "общин" - государству. Предполагалась, даже возможность "закрепощения" отдельных лиц в виде их "прикрепления" к различным учреждениям или же другим лицам, стоящим высоко по служебной лестнице.
В качестве антипода этому деспотическому обществу Леонтьев видел некую "все-Америку", обобщенный космополитический символ. "Я когда думаю о России будущей, то я как непременное условие ставлю появление именно таких мыслителей и вождей, которые сумеют к делу приложить тот род ненависти к этой все-Америке, которою я теперь почти одиноко и в глубине сердца моего бессильно пылаю! Чувство мое пророчит мне, что славянский православный царь возьмет когда-нибудь в руки социалистическое движение (так, как Константин Византийский взял в руки движение религиозное) и с благословения Церкви учредит социалистическую форму жизни на место буржуазно-либеральной. И будет этот социализм новым и суровым трояким рабством: общинам, Церкви и Царю. И вся Америка эта... к черту!".
Возможность бескорыстного союза России и Запада Леонтьев отвергал. В одном из писем священнику И.И. Фуделю он даже предположил, что, возможно, лет через 50 Запад, объединившись в "одну либеральную и нигилистическую республику" и поставив во главе этой республики гениального вождя, начнет поход против России. И тогда эта объединенная республика будет "ужасна в порыве своем". Она сможет диктовать условия России, угрожая ее независимости: "Откажитесь от вашей династии, или не оставим камня на камне и опустошим всю страну". И тогда или "мы сольемся с прелестной утилитарной республикой Запада", или же "если мы будем сами собой, то мы в отпор опрокинем со славой на них всю Азию, даже мусульманскую и языческую, и нам придется разве только памятники искусства там спасать".
Мыслитель прогнозировал, что возможен вариант, когда Россия сможет "взять в руки крайнее революционное движение и, ставши во главе его - стереть с лица земли буржуазную культуру Европы.- Недаром - построилась и не достроилась еще - эта великая государственная машина, которую зовут Россией... Нельзя же думать, что она до самой (до неизбежной во времени все-таки) до гибели и смерти своей доживёт только как политическая, т.е. как механическая - сила, без всякого идеального - влияния на историю".
При всей уязвимости исторических параллелей, можно отметить, что Леонтьев сумел более четко, чем Данилевский, предсказать судьбу России в ХХ веке.
После окончания Второй мировой войны СССР отдаленно напоминал смоделированное Леонтьевым общество. И.В.Сталин был вынужден предоставить еще недавно гонимой православной церкви определенное место в государственной системе. Народ был подчинен общинам (в виде колхозов) и правящей партии, построенной по иерархическому принципу на основе строгой дисциплины. Все это существовало на фоне растущего противостояния советской страны и капиталистической Америки. В то же время народ, победивший в тяжелейшей войне с врагом, грозившим "не оставить камня на камне и опустошить всю страну", испытывал законную гордость за свою родину. В 1952 году поэт Алексей Эйснер в стихотворении "Конница" напишет почти по-леонтьевски безжалостно:
Легко вонзятся в небо пики,
Чуть заскрежещут стремена
И кто-то двинет жестом диким
Твои, Россия, племена...
Опять, опять взлетают шашки,
Труба рокочет по рядам,
И скачут красные фуражки
По разоренным городам.
Стучит обозная повозка.
В прозрачном Лувре свет и крик
И перед Венерою Милосской
Застыл загадочный калмык
Очнись, блаженная Европа,
Стряхни покой с красивых век, -
Страшнее труса и потопа
Далекой Азии набег.
Ее поднимет страсть и воля,
Зарей простуженный горнист,
Дымок костра в росистом поле
И занесенной сабли свист...
Молитесь, толстые прелаты,
Мадонне розовой своей.
Молитесь! - Русские солдаты
Уже седлают лошадей.
Считая, что популярности социализма способствует его мессианский налет и вселенский оттенок, Леонтьев утверждал, что в России социализм приобретет религиозные и жертвенные черты. В этом утверждении он был не одинок. Определенный псевдорелигиозный налет видели в социализме Данилевский и Тихомиров.
Данилевский подчеркивал, что если на Западе материалистические и атеистические учения носили научный характер, то в России в силу особенностей культурно-исторического типа они приобретали мессианскую окраску, порождая своих мучеников за идею, своих "апостолов" и "проповедников".
Одному из своих корреспондентов Леонтьев писал, что в XX и XXI веках социализм будет играть ту роль, которую некогда играло христианство. В этом же письме была высказана мысль, о том, что "социализм еще не значит атеизм", и для социалистического учения может найтись свой Константин, свой проповедник, который путем "и крови и мирных реформ" создаст новое общество. В противном же случае человечество сольется в единую рационалистическую цивилизацию.
Леонтьев не сомневался в том, что "социализм (т.е. глубокий и отчасти насильственный экономический... переворот) теперь, видимо, неотвратим... Жизнь этих новых людей должна быть гораздо тяжелее, болезненнее жизни хороших, добросовестных монахов в строгих монастырях (например, на Афоне), А эта жизнь для знакомого с ней очень тяжела... Но у афонского киновиата есть одна твердая и ясная утешительная мысль, есть спасительная нить... загробное блаженство. Будет ли эта мысль утешительна для людей предполагаемых экономических общежитий, этого мы не знаем". Он предсказывал, что установление в России новой власти социалистов будет связано с большими жертвами. В возможность установления в России долговременного демократического правления он не верил, считая, что, даже если либералы и восторжествуют в России, то разрушительная энергия масс сметет их. И тогда к власти должны неизбежно прийти крайние радикалы: "Как вы думаете, гг. либералы, вам они что ли поставят памятник? Нет! Социалисты везде (а особенно наши Марки Волоховы и Базаровы) ваш умеренный либерализм презирают... И как бы ни враждовали эти люди против настоящих охранителей или против форм и приемов охранения, им неблагоприятного, но все существенные стороны охранительных учений им самим понадобятся. Им нужен будет страх, нужна будет дисциплина; им понадобятся предания покорности, привычка к повиновению... Да, конечно, если анархические социалисты восторжествуют где-нибудь и когда-нибудь, то они отдадут справедливость скорее консерваторам... чем тем представителям осторожного... отрицания, которых зовут либералами и которых настоящее имя должно быть: легальные революционеры...".
Сравнение либерализма и социализма, как путей развития России, заканчивалось не в пользу первого: "Умеренный либерализм для ума есть, прежде всего, смута, гораздо больше смута, чем анархизм или коммунизм". В работе "Средний европеец как идеал и орудие всемирного разрушения" Леонтьев сравнивал действия радикальных социалистов с пожаром, отмечая, что пожар может принести не только вред, но и пользу. Построенное на месте сгоревшего, новое здание может быть более совершенным, на обломках старого может возникнуть новое. При этом Леонтьев оговаривался, что "поджигателей" нужно сурово наказывать, а не прославлять, и призывал строже наказывать "поджигателей неосторожных" (либералов), которые приносят больший вред государству, чем "умышленные поджигатели" (революционеры). Наблюдая за европейскими событиями Леонтьев искал путь отличный от тех, что предлагали либералы и анархисты: "Для нас одинаково чужды и даже отвратительны обе стороны - и свирепый коммунар, сжигающий тюильрийские сокровища, и неверующий охранитель капитала, республиканец-лавочник, одинаково враждебный и Церкви своей, и монарху, и народу". Поэтому при всей нелюбви к либерализму в симпатиях к антигосударственникам (сегодняшним "оранжистам") Леонтьева уж точно не заподозришь, хотя в известнейшем произведении Максима Горького "Жизнь Клима Самгина" главный герой, думая об издании собственного печатного органа, мечтает "написать о духовном родстве Константина Леонтьева с Михаилом Бакуниным".
Большое значение Леонтьев придавал наличию в социализме деспотических элементов, без которых Россия превратится в некое подобие всемирной буржуазной республики.
"Если социализм - не как нигилистический бунт и бред всеотрицания, а как законная организация труда и капитала, как новое корпоративное принудительное закрепощение человеческих обществ, имеет будущее, то в России создать и этот новый порядок, не вредящий ни Церкви, ни семье, ни высшей цивилизации, - не может никто, кроме Монархического правительства". Мыслитель вполне допускал, что социализм может быть объединен с монархическим принципом. Ортодоксальных консерваторов Леонтьев шокировал такими мыслями: "Я скажу даже больше: если социализм не как нигилистический бунт и бред самоотрицания, а как законная организация труда и капитала, как новое корпоративное принудительное закрепощение человеческих обществ имеет будущее, то в России создать... этот новый порядок, не вредящий ни церкви, ни семье, ни высшей цивилизации - не может никто кроме монархического правительства".
Незадолго до смерти, в письме Розанову мыслитель предсказывал: "Союз социализма ("грядущее рабство", по мнению либерала Спенсера) с русским самодержавием и пламенной мистикой (которой философия будет служить, как собака) - это еще возможно, но уж жутко же будет многим... А иначе все будет либо кисель, либо анархия". Через 100 лет после того, как были написаны эти строки, распался СССР. На 1991 год пришлась 100-летняя годовщина смерти Леонтьева, но лишь немногие в тогдашней обстановке обратили внимание на прогнозы мыслителя, который смог уловить и "подземные толчки" революционной бури, и поступь Иосифа Сталина.
http://stoletie.ru/territoriya_istorii/socialisticheskaya_monarhiya.htm
