Уже более сорока лет с апреля по ноябрь художник Евгений Соколов оставляет свою вологодскую мастерскую и уезжает дальше на север. Туда, где Ферапонтовская обитель со знаменитыми на весь мир фресками. И немалая часть его работ написана пигментами из местных камешков, повторяющих цветовую гамму Дионисия.
- Стараюсь писать природу, в которую человек не вмешивался, не переделывал под себя. Я потому и прожил в Ферапонтово 40 с лишним лет, что дороги были плохие, и цивилизованный человек туда редко попадал. Господь подсказал мне этот путь, и я с него не свернул, какими конфетками не заманивали. В 60-е годы требовалось заводы и героев соцтруда писать, а я копировал Дионисия. Это сейчас асфальт положили, в монастыре экспозиции, экскурсоводы, пол с подогревом, люди повалили. А в 60-е был только хранитель-сторож. Он закрывал меня там на целый день, вешал снаружи замок. Я просил только: "Ты меня в пять вечера выпусти". И копировал. И так целыми днями в течение трех лет.
Для своих красок я растирал ферапонтовские камни. Уверен, что и Дионисий со своими сыновьями при росписи храма Рождества Богородицы сами делал краски, используя местные природные пигменты.
- А как вы готовили пигменты?
- Находил камни в поле или на берегу Бородаевского и других здешних озер. Разбивал их молотком. И, добавляя воду, растирал между камней с отшлифованными торцами. У меня в палитре около трехсот оттенков. Разного цвета маленькие камешки, растирая, можно объединить в один пигмент. И потом любой тон меняется в зависимости от того, по соседству с каким тоном и на какой тон его положить. Фрески писались с учетом этого цветового закона.
Еще растертый природный материал можно пережигать. Так, я считаю, и получали свой основной - голубой пигмент - Дионисий с помощниками. Как он мне достался? Когда я около Ферапонтово в 60-х поселился, я зашел там к одному старому деду на Цыпину Гору. И у него на верстаке увидел голубой порошок. "Что это? Откуда у тебя?" Дед рассказал, что монастырь в 20-х годах закрыли, и тогда местные пацаны - и он в их числе - притащили лестницу, залезли туда и простукивали стены, искали клад. Клада не нашли. Но в одном месте под потолком - куда повседневному человеку не добраться - раскрыли створки, закрашенные под общий фон. А там маленькая "прятка", ларчик в стене. И внутри в горшках порошки - сухие пигменты. Добавь к ним олифы, будет масляная краска, добавь клей - темперная краска. Пацаны, конечно, этого не знали, но растащили порошки по своим деревням. А там их приспособили к делу - лодки красили на олифе. Но еще много у деда оставалось. Я говорю: "Отдай мне". Тогда в Ферапонтово был еще копиист из Москвы Гусев Николай Владимирович - он пигментами копировал фрески для столичных и других музеев. Мы с ним рассмотрели этот порошок и поняли, что это и есть тот самый "голубец", который основным фоном у Дионисия. Скорее всего, пигменты хранились в монастыре для поновления фресок.
- Музейные специалисты говорят, что Дионисий покупал краски в Москве. Одни были привезены из Европы, а, например, голубая краска - из Ирана...
- У нас сейчас очень много московских профессоров, которые занимаются исследованием Дионисия, реставрацией. Я с ними знаком и послушал всех. Сейчас такое направление: мол, ничего русского у нас нет, все привезли из-за рубежа, и в 15 веке так было. Но я другой точки зрения придерживаюсь. Как и жившие до меня художники Петров-Водкин, Корин, монументалист Чернышев и многие другие. Они приезжали в свое время в Ферапонтово и в своих воспоминаниях объясняют действие фресок тем, что они написаны на местных минералах. Нигде больше таких красок нет.
Я сам по Волге проехал от Череповца до Астрахани и везде по берегу, например, в гористых местах, искал похожие камни. Да, встречаются камни, из которых можно приготовить пигменты. Но порода их, происхождение совершенно другие, чем в Ферапонтове. Если сделать из них пигменты или взять самые лучшие современные темперные краски и рядом с фресками писать, то никогда не получишь колорита и гармонии Дионисия. Палитра этих красок не та, и у каждого завода она своя.
Удивляюсь, почему московские академики не прислушаются к художникам, у которых профессиональная природа зрения, глаз наметан. Я в музее говорю: "Сделайте витрины, поместите там эту палитру, я вам бесплатно дам. Пусть люди сами судят!" Нет, не хотят. Ферапонтовская палитра - это Божий дар, понимаете? Сам человек очень грубо все делает. А тона фресок от Бога!
- Сейчас я перестал так писать, потому что это очень долго. Сама техника письма очень сложная. Много подготовки для дела. Сначала один тон, поверх другой. Как бывает в музыке: сначала фон, а потом соло нарастает. Это в настоящее время очень непроизводительно. Часто выставки - в Германии, в скандинавских странах, в Греции, в Италии (в Москве реалистическое искусство не пользуется большим вниманием, хотя и в Москве была три года назад выставка). А художнику нужно жить, выставляться. Приходится переходить к другим краскам, которыми ты можешь сыграть или сработать мгновенно. А пигментом не напишешь за полдня.
- А как вас в Италии принимают? Там же любят живопись яркую, колоритную? Да и остальная Европа чего только не видела?
- Я когда устроился в Италии писать с натуры, меня что поразило. Ни в России, ни в Германии такого нет. Я стоял у дороги, писал панораму, и каждый проезжающий на машине мне сигналил, жестами изображал восторг. Многие останавливались, давали свои адреса, телефоны, приглашали в гости. Просто театр. Я так понял, что с натуры там давно уже никто не пишет, один авангард. Художники вымерли, как динозавры. А люди так скучают по реалистическому искусству! По этим василькам, колокольчикам - у них там ничего первозданного не осталось. В Германии то же самое. У меня на открытие выставки в Мюнхене пришли 500 человек. В Германии если ты хороший специалист в любом деле, то и обеспечен будешь, и отношение к тебе будет человеческое. Нам здесь лет сто нужно, чтобы сравняться с Европой в доброте внутренней, в уважении к творческому человеку.
- Да, например, есть и сейчас такой человек, который каждое лето на месяц приезжает в Ферапонтово из Петербурга. Алексей Фёдорович зовут, сейчас не припомню фамилию. Его у нас все знают. Он в Питере собирает деньги и помогают нашей церквушке, ведь свое население в Ферапонтове невелико: беднота, одни старушонки остались. И меня всегда внутренне поддерживает. У меня дом в деревне сгорел пять лет назад. Он меня встретил и говорит: "Правильно, что не плакал и не плачешь. Я говорю: "За что меня Бог наказал?" Он отвечает: "Господь никого не наказывает никогда, он просто даёт тебе смену событий. Ты в этом доме пожил - а теперь у тебя другой период".
- Где Вы выросли? Как вы начали рисовать, с какого возраста?
- Вырос я в Вологодской области, станция есть такая - Чёбсара. Она и сейчас маленькая. Родители были рабочие. Конечно, в сельской школе я не знал, что такое гипсы, на которых учатся в художественном училище.. Но рисовал с раннего детства. Отец ушёл на войну, мать осталась одна с двумя детишками, была безграмотная, расписаться не могла. Она нигде не работала, только воспитывала меня с братом. В основном, я в учебниках с картинок копировал - многое нам дал преподаватель Сергей Максимович Смирнов, хотя специального образования у него не было.
Вместо бумаги мы брали утильсырьё. На станции были маленькие организации, которые свои квитанции, документы в папки сшивали. Год кончился - папки в сарай. А ведь с обратной стороны квитанции чисто! Мы пронюхали это, доски у сарая отрывали и доставали папки. Иначе после войны нати ничего нельзя было. В голове-то я ещё не понимал, что такое художник. Но зародилось у меня, что я стану художником, и вот можете себе представить - добился этого.
Отец с войны не вернулся, мать после войны погибла. Попал я на три года в детский дом музыкально-художественного воспитания в Ярославле, оттуда - в Ярославское художественное училище. После войны в Советском Союзе было три детских дома для одарённых детей - в Ярославле, в Питере и в Горьком. Агенты по Союзу ездили и выбирали талантливых из шестилетних детей. У нас учились даже люди из детской колонии. Но из них только один закончил, остальные не смогли, психика уже была сломлена. Да и тот, кто закончил - талантливейший художник - вышел, в армии отслужил, и всё равно не смог приспособиться к обществу, покончил с собой. Из тридцати учеников, которые были на первом курсе нашего училища, лишь пять человек стали художниками. Из них только трое выжили.
Никто тебе ничем не поможет, если внутри у тебя нет этого зерна, которое прорастает, несмотря на всю нужду, недоедание, недосыпание, быт разрушенный-нарушенный. Были, скажем, в Ярославле обеспеченные дети, хорошо питались. А мы как? Я поминаю Хрущёва добрым словом за бесплатный хлеб в столовых. Мы - пять-шесть человек - приходили в рабочую столовую ярославского завода (ОПРЗ), на котором паровозы ремонтировали. Никто нас не выгонял. Там нарезанный хлеб на столах горой! Я каждый раз заказывал пять-шесть стаканов чая - он копейки стоил, стипендии хватало. Мы и с чаем хлеба съедим, и полные карманы набиваем. Время такое было, всю жизнь приходилось бороться за выживание.
После училища поехали по разнарядке с другом в Сибирь. Нам подъемные дали, по-моему, 140 рублей. В детдоме - подушку, простыни, байковое одеяло, смену белья. Ну и поехали. Через трое суток вышли в Кемерово. Ёлки-палки! На одной стороне вокзал, а на другой стороне металлургический комбинат. В воздухе заводская пыль. После Ярославля-то. Боже мой! Куда мы приехали? А нам еще дальше - в Ленинск-Кузнецк. Там в РОНО говорят: "На шахту требуются как раз преподаватели". Страшно мне стало. Я говорю другу: "Знаешь, Володька, что? Я удеру". Денег было совсем мало, только на обратную дорогу. На вокзале купил стакан сметаны, съел без хлеба. Думаю, куда ехать, в Ярославль? Я подъемные получил. Это по тем временам тюрьма, если ты не приехал на работу. На родине ни родных, ничего.
Поехал в Череповец. Там строили в 1959 году первую доменную печь. Город только строился, пятиэтажных домов совсем не было. Около вокзала в частный дом постучался, бабка вышла. "Пусти ночевать, бабушка". - "Нет, я тебя в дом не пущу. Ночуй вон в сарае". Сарай дощатый, там куры, сено. Неделю в этом сарае жил. Ну и начал скитаться по частным квартирам. И работать по детским садикам. Каждому ребенку писал на горшке и на шкафчике одну картинку - или лошадку, или цветочек. Садиков много, работы много. Потом художественная мастерская образовалась, где в основном писали портреты политбюро для демонстраций. Туда и устроился.
Три года соц. реализмом занимался для того, чтобы стать членом союза художников. В 1964 году прочитал в газете, что в Москве Первая всесоюзная молодежная выставка открывается. Написал большущие холсты, сам погрузил на поезд, отправил. Три работы у меня прошли. После второй выставки приняли в союз художников. Можно стало в открытую выходить - уже не посадят за подъемные. И стал я с весны до зимы в Ферапонтово уезжать - подальше от индустриализации и демагогии. И писать природу.
Из всех талантливейших людей, которые закончили наш детский дом, приспособиться к жизни смогли единицы. В детдоме не знали нужды той, какая даже в родных семьях была. Жили на всём готовом. Обязанность одна: музыканты занимались музыкой, художники - рисованием. И когда выходили на свободу, где самому на кусок хлеба надо зарабатывать, большинство не смогли прижиться. Ведь у нас до сих пор такого нет: "Ага, он талантливый - ему надо помочь". Возьмите Сибирь - сколько там талантливых людей! Кто их знает? Да никто! Жили, умерли - никого это не интересует.
- Ваш земляк Николой Рубцов, которого вы писали, был талантлив, известен, любим многими. Но вместе с духом подлинной культуры тоже носил в себе какую-то надломленность...
- Видите ли, в чем дело... Я был с Рубцовым знаком. Сейчас много людей, которые себя считают его друзьями. Как будто если ты выпил с ним, то уже и друг. Мое впечатление, что у Рубцова друзей не было. Он был очень умный человек, ему было много Богом дано, ему единственному. В нем, как в фокусе, в особой концентрации собрались особые таланты - острое зрение, слух. И поэтому мы читаем и читаем его стихи. Он, наверное, насквозь видел каждого человека, с кем общался, и мог дать оценку. Он детским домом воспитывался. И природой. Сколько у него стихов о реке, о поле, о холмах! На русский пейзаж - на эти поля, тропки, дороги - смотрят все, а видят только отдельные. Вот Рубцов мог увидеть и услышать и не разменял свой дар ни на что. А выпивал от безвыходности. Когда он жил в Вологде, здесь много заслуженных писателей было. Они имели хорошие квартиры, доступ к власти. А Рубцов всегда ходил весной в марте месяце в неподшитых валенках, пятки голые, без галош. Старенький шарф, пальто потрепанное. Я не против заслуг других писателей, но стать на его уровень они не могли. Во-первых, он как бы нищий, а это для них было унизительно. Во-вторых, он очень писал талантливо. А все по своей гордыне считали, что не хуже его пишут. Вот если бы они были чуть-чуть подальше от власти и как-то тяжелее бы зарабатывали на прожиточный минимум, то может быть сравнялись бы с ним и помогли бы ему. А к нему писатели относились так: ну что, Рубцов есть Рубцов! И все, не больше. И сама власть старалась его отдалить от людей. Рубцов ведь он как? У нас была обкомовская столовая - для тех, кто у власти. Там другой выбор блюд и цены другие. Я сам не видел, но как рассказывали, Рубцов приходил в эту обкомовскую столовую, вставал на порог, снимал свою шапку и говорил каким-то начальникам прям в открытую, что вы такие-то чуть ли не подонки, то-то и то-то. Ну, какая власть это потерпит? Решительный был, без компромиссов.
- Чем все же Божий дар отличается просто от мастерства?
- Это как электромагнитные волны. Прекрасное - оно излучает, импульсы посылает и грамотному, и безграмотному. Лет десять назад приехал в Ферапонтово один из московских художников-академиков - как фамилия, я сейчас забыл. Монастырь в лесах стоял, на реставрации. Академик посмотрел фрески и заплакал. Он всю жизнь в Москве, сам по национальности украинец, кажется, да неважно, академиком очень долгое время. Ему 70 лет, социалистический реалист. А тут он увидел настоящее искусство. Раньше ничего его не прошибало, а в Ферапонтово он заплакал и стал спрашивать себя: чем я столько лет занимался?!
Я в Италии был, много фресок видел. Но то, что есть у Дионисия, в европейских музеях нет. Этого откровения. У него нет ни слащавости, ни красивости. До сих пор храню кальки, которые я снимал с фресок. Просто кальки центральной части храма Рождества Богородицы - это уже отдельная музыка.
- Как вам кажется то, что сейчас в музее пол с подогревом сделали, не повлияет на фрески?
- 4 века фрески переживали зиму без подогрева. До 60-х годов в храме Рождества Богородицы хранили картошку. Стекол вверху не было, залетали голуби... Но сейчас там постоянно толпы туристов, зимой непрерывно поддерживается плюсовая температура, из-за чего создается тепловой перепад. Внутри храма +5, снаружи может быть и -20, и -30. И этот перепад пойдет через стену. Как отреагируют на это краски Дионисия и основа (левкас), на которую они нанесены, неизвестно.
Беседовал Андрей КУЛЬБА
http://www.nsad.ru/index.php?issue=13§ion=10009&article=790
Ларчик в стене
- Красот на русском севере много. Как вы решаете, что писать?- Стараюсь писать природу, в которую человек не вмешивался, не переделывал под себя. Я потому и прожил в Ферапонтово 40 с лишним лет, что дороги были плохие, и цивилизованный человек туда редко попадал. Господь подсказал мне этот путь, и я с него не свернул, какими конфетками не заманивали. В 60-е годы требовалось заводы и героев соцтруда писать, а я копировал Дионисия. Это сейчас асфальт положили, в монастыре экспозиции, экскурсоводы, пол с подогревом, люди повалили. А в 60-е был только хранитель-сторож. Он закрывал меня там на целый день, вешал снаружи замок. Я просил только: "Ты меня в пять вечера выпусти". И копировал. И так целыми днями в течение трех лет.
Для своих красок я растирал ферапонтовские камни. Уверен, что и Дионисий со своими сыновьями при росписи храма Рождества Богородицы сами делал краски, используя местные природные пигменты.
- А как вы готовили пигменты?
- Находил камни в поле или на берегу Бородаевского и других здешних озер. Разбивал их молотком. И, добавляя воду, растирал между камней с отшлифованными торцами. У меня в палитре около трехсот оттенков. Разного цвета маленькие камешки, растирая, можно объединить в один пигмент. И потом любой тон меняется в зависимости от того, по соседству с каким тоном и на какой тон его положить. Фрески писались с учетом этого цветового закона.
Еще растертый природный материал можно пережигать. Так, я считаю, и получали свой основной - голубой пигмент - Дионисий с помощниками. Как он мне достался? Когда я около Ферапонтово в 60-х поселился, я зашел там к одному старому деду на Цыпину Гору. И у него на верстаке увидел голубой порошок. "Что это? Откуда у тебя?" Дед рассказал, что монастырь в 20-х годах закрыли, и тогда местные пацаны - и он в их числе - притащили лестницу, залезли туда и простукивали стены, искали клад. Клада не нашли. Но в одном месте под потолком - куда повседневному человеку не добраться - раскрыли створки, закрашенные под общий фон. А там маленькая "прятка", ларчик в стене. И внутри в горшках порошки - сухие пигменты. Добавь к ним олифы, будет масляная краска, добавь клей - темперная краска. Пацаны, конечно, этого не знали, но растащили порошки по своим деревням. А там их приспособили к делу - лодки красили на олифе. Но еще много у деда оставалось. Я говорю: "Отдай мне". Тогда в Ферапонтово был еще копиист из Москвы Гусев Николай Владимирович - он пигментами копировал фрески для столичных и других музеев. Мы с ним рассмотрели этот порошок и поняли, что это и есть тот самый "голубец", который основным фоном у Дионисия. Скорее всего, пигменты хранились в монастыре для поновления фресок.
- Музейные специалисты говорят, что Дионисий покупал краски в Москве. Одни были привезены из Европы, а, например, голубая краска - из Ирана...
- У нас сейчас очень много московских профессоров, которые занимаются исследованием Дионисия, реставрацией. Я с ними знаком и послушал всех. Сейчас такое направление: мол, ничего русского у нас нет, все привезли из-за рубежа, и в 15 веке так было. Но я другой точки зрения придерживаюсь. Как и жившие до меня художники Петров-Водкин, Корин, монументалист Чернышев и многие другие. Они приезжали в свое время в Ферапонтово и в своих воспоминаниях объясняют действие фресок тем, что они написаны на местных минералах. Нигде больше таких красок нет.
Я сам по Волге проехал от Череповца до Астрахани и везде по берегу, например, в гористых местах, искал похожие камни. Да, встречаются камни, из которых можно приготовить пигменты. Но порода их, происхождение совершенно другие, чем в Ферапонтове. Если сделать из них пигменты или взять самые лучшие современные темперные краски и рядом с фресками писать, то никогда не получишь колорита и гармонии Дионисия. Палитра этих красок не та, и у каждого завода она своя.
Удивляюсь, почему московские академики не прислушаются к художникам, у которых профессиональная природа зрения, глаз наметан. Я в музее говорю: "Сделайте витрины, поместите там эту палитру, я вам бесплатно дам. Пусть люди сами судят!" Нет, не хотят. Ферапонтовская палитра - это Божий дар, понимаете? Сам человек очень грубо все делает. А тона фресок от Бога!
Европейская тоска - по колокольчикам
- Вы всегда пишите пигментами?- Сейчас я перестал так писать, потому что это очень долго. Сама техника письма очень сложная. Много подготовки для дела. Сначала один тон, поверх другой. Как бывает в музыке: сначала фон, а потом соло нарастает. Это в настоящее время очень непроизводительно. Часто выставки - в Германии, в скандинавских странах, в Греции, в Италии (в Москве реалистическое искусство не пользуется большим вниманием, хотя и в Москве была три года назад выставка). А художнику нужно жить, выставляться. Приходится переходить к другим краскам, которыми ты можешь сыграть или сработать мгновенно. А пигментом не напишешь за полдня.
- А как вас в Италии принимают? Там же любят живопись яркую, колоритную? Да и остальная Европа чего только не видела?
- Я когда устроился в Италии писать с натуры, меня что поразило. Ни в России, ни в Германии такого нет. Я стоял у дороги, писал панораму, и каждый проезжающий на машине мне сигналил, жестами изображал восторг. Многие останавливались, давали свои адреса, телефоны, приглашали в гости. Просто театр. Я так понял, что с натуры там давно уже никто не пишет, один авангард. Художники вымерли, как динозавры. А люди так скучают по реалистическому искусству! По этим василькам, колокольчикам - у них там ничего первозданного не осталось. В Германии то же самое. У меня на открытие выставки в Мюнхене пришли 500 человек. В Германии если ты хороший специалист в любом деле, то и обеспечен будешь, и отношение к тебе будет человеческое. Нам здесь лет сто нужно, чтобы сравняться с Европой в доброте внутренней, в уважении к творческому человеку.
Смена дома - перемена участи
- А были люди, которые вам как-то серьезно помогали, поддерживали?- Да, например, есть и сейчас такой человек, который каждое лето на месяц приезжает в Ферапонтово из Петербурга. Алексей Фёдорович зовут, сейчас не припомню фамилию. Его у нас все знают. Он в Питере собирает деньги и помогают нашей церквушке, ведь свое население в Ферапонтове невелико: беднота, одни старушонки остались. И меня всегда внутренне поддерживает. У меня дом в деревне сгорел пять лет назад. Он меня встретил и говорит: "Правильно, что не плакал и не плачешь. Я говорю: "За что меня Бог наказал?" Он отвечает: "Господь никого не наказывает никогда, он просто даёт тебе смену событий. Ты в этом доме пожил - а теперь у тебя другой период".
- Где Вы выросли? Как вы начали рисовать, с какого возраста?
- Вырос я в Вологодской области, станция есть такая - Чёбсара. Она и сейчас маленькая. Родители были рабочие. Конечно, в сельской школе я не знал, что такое гипсы, на которых учатся в художественном училище.. Но рисовал с раннего детства. Отец ушёл на войну, мать осталась одна с двумя детишками, была безграмотная, расписаться не могла. Она нигде не работала, только воспитывала меня с братом. В основном, я в учебниках с картинок копировал - многое нам дал преподаватель Сергей Максимович Смирнов, хотя специального образования у него не было.
Вместо бумаги мы брали утильсырьё. На станции были маленькие организации, которые свои квитанции, документы в папки сшивали. Год кончился - папки в сарай. А ведь с обратной стороны квитанции чисто! Мы пронюхали это, доски у сарая отрывали и доставали папки. Иначе после войны нати ничего нельзя было. В голове-то я ещё не понимал, что такое художник. Но зародилось у меня, что я стану художником, и вот можете себе представить - добился этого.
Отец с войны не вернулся, мать после войны погибла. Попал я на три года в детский дом музыкально-художественного воспитания в Ярославле, оттуда - в Ярославское художественное училище. После войны в Советском Союзе было три детских дома для одарённых детей - в Ярославле, в Питере и в Горьком. Агенты по Союзу ездили и выбирали талантливых из шестилетних детей. У нас учились даже люди из детской колонии. Но из них только один закончил, остальные не смогли, психика уже была сломлена. Да и тот, кто закончил - талантливейший художник - вышел, в армии отслужил, и всё равно не смог приспособиться к обществу, покончил с собой. Из тридцати учеников, которые были на первом курсе нашего училища, лишь пять человек стали художниками. Из них только трое выжили.
Никто тебе ничем не поможет, если внутри у тебя нет этого зерна, которое прорастает, несмотря на всю нужду, недоедание, недосыпание, быт разрушенный-нарушенный. Были, скажем, в Ярославле обеспеченные дети, хорошо питались. А мы как? Я поминаю Хрущёва добрым словом за бесплатный хлеб в столовых. Мы - пять-шесть человек - приходили в рабочую столовую ярославского завода (ОПРЗ), на котором паровозы ремонтировали. Никто нас не выгонял. Там нарезанный хлеб на столах горой! Я каждый раз заказывал пять-шесть стаканов чая - он копейки стоил, стипендии хватало. Мы и с чаем хлеба съедим, и полные карманы набиваем. Время такое было, всю жизнь приходилось бороться за выживание.
После училища поехали по разнарядке с другом в Сибирь. Нам подъемные дали, по-моему, 140 рублей. В детдоме - подушку, простыни, байковое одеяло, смену белья. Ну и поехали. Через трое суток вышли в Кемерово. Ёлки-палки! На одной стороне вокзал, а на другой стороне металлургический комбинат. В воздухе заводская пыль. После Ярославля-то. Боже мой! Куда мы приехали? А нам еще дальше - в Ленинск-Кузнецк. Там в РОНО говорят: "На шахту требуются как раз преподаватели". Страшно мне стало. Я говорю другу: "Знаешь, Володька, что? Я удеру". Денег было совсем мало, только на обратную дорогу. На вокзале купил стакан сметаны, съел без хлеба. Думаю, куда ехать, в Ярославль? Я подъемные получил. Это по тем временам тюрьма, если ты не приехал на работу. На родине ни родных, ничего.
Поехал в Череповец. Там строили в 1959 году первую доменную печь. Город только строился, пятиэтажных домов совсем не было. Около вокзала в частный дом постучался, бабка вышла. "Пусти ночевать, бабушка". - "Нет, я тебя в дом не пущу. Ночуй вон в сарае". Сарай дощатый, там куры, сено. Неделю в этом сарае жил. Ну и начал скитаться по частным квартирам. И работать по детским садикам. Каждому ребенку писал на горшке и на шкафчике одну картинку - или лошадку, или цветочек. Садиков много, работы много. Потом художественная мастерская образовалась, где в основном писали портреты политбюро для демонстраций. Туда и устроился.
Три года соц. реализмом занимался для того, чтобы стать членом союза художников. В 1964 году прочитал в газете, что в Москве Первая всесоюзная молодежная выставка открывается. Написал большущие холсты, сам погрузил на поезд, отправил. Три работы у меня прошли. После второй выставки приняли в союз художников. Можно стало в открытую выходить - уже не посадят за подъемные. И стал я с весны до зимы в Ферапонтово уезжать - подальше от индустриализации и демагогии. И писать природу.
Из всех талантливейших людей, которые закончили наш детский дом, приспособиться к жизни смогли единицы. В детдоме не знали нужды той, какая даже в родных семьях была. Жили на всём готовом. Обязанность одна: музыканты занимались музыкой, художники - рисованием. И когда выходили на свободу, где самому на кусок хлеба надо зарабатывать, большинство не смогли прижиться. Ведь у нас до сих пор такого нет: "Ага, он талантливый - ему надо помочь". Возьмите Сибирь - сколько там талантливых людей! Кто их знает? Да никто! Жили, умерли - никого это не интересует.
- Ваш земляк Николой Рубцов, которого вы писали, был талантлив, известен, любим многими. Но вместе с духом подлинной культуры тоже носил в себе какую-то надломленность...
- Видите ли, в чем дело... Я был с Рубцовым знаком. Сейчас много людей, которые себя считают его друзьями. Как будто если ты выпил с ним, то уже и друг. Мое впечатление, что у Рубцова друзей не было. Он был очень умный человек, ему было много Богом дано, ему единственному. В нем, как в фокусе, в особой концентрации собрались особые таланты - острое зрение, слух. И поэтому мы читаем и читаем его стихи. Он, наверное, насквозь видел каждого человека, с кем общался, и мог дать оценку. Он детским домом воспитывался. И природой. Сколько у него стихов о реке, о поле, о холмах! На русский пейзаж - на эти поля, тропки, дороги - смотрят все, а видят только отдельные. Вот Рубцов мог увидеть и услышать и не разменял свой дар ни на что. А выпивал от безвыходности. Когда он жил в Вологде, здесь много заслуженных писателей было. Они имели хорошие квартиры, доступ к власти. А Рубцов всегда ходил весной в марте месяце в неподшитых валенках, пятки голые, без галош. Старенький шарф, пальто потрепанное. Я не против заслуг других писателей, но стать на его уровень они не могли. Во-первых, он как бы нищий, а это для них было унизительно. Во-вторых, он очень писал талантливо. А все по своей гордыне считали, что не хуже его пишут. Вот если бы они были чуть-чуть подальше от власти и как-то тяжелее бы зарабатывали на прожиточный минимум, то может быть сравнялись бы с ним и помогли бы ему. А к нему писатели относились так: ну что, Рубцов есть Рубцов! И все, не больше. И сама власть старалась его отдалить от людей. Рубцов ведь он как? У нас была обкомовская столовая - для тех, кто у власти. Там другой выбор блюд и цены другие. Я сам не видел, но как рассказывали, Рубцов приходил в эту обкомовскую столовую, вставал на порог, снимал свою шапку и говорил каким-то начальникам прям в открытую, что вы такие-то чуть ли не подонки, то-то и то-то. Ну, какая власть это потерпит? Решительный был, без компромиссов.
- Чем все же Божий дар отличается просто от мастерства?
- Это как электромагнитные волны. Прекрасное - оно излучает, импульсы посылает и грамотному, и безграмотному. Лет десять назад приехал в Ферапонтово один из московских художников-академиков - как фамилия, я сейчас забыл. Монастырь в лесах стоял, на реставрации. Академик посмотрел фрески и заплакал. Он всю жизнь в Москве, сам по национальности украинец, кажется, да неважно, академиком очень долгое время. Ему 70 лет, социалистический реалист. А тут он увидел настоящее искусство. Раньше ничего его не прошибало, а в Ферапонтово он заплакал и стал спрашивать себя: чем я столько лет занимался?!
Я в Италии был, много фресок видел. Но то, что есть у Дионисия, в европейских музеях нет. Этого откровения. У него нет ни слащавости, ни красивости. До сих пор храню кальки, которые я снимал с фресок. Просто кальки центральной части храма Рождества Богородицы - это уже отдельная музыка.
- Как вам кажется то, что сейчас в музее пол с подогревом сделали, не повлияет на фрески?
- 4 века фрески переживали зиму без подогрева. До 60-х годов в храме Рождества Богородицы хранили картошку. Стекол вверху не было, залетали голуби... Но сейчас там постоянно толпы туристов, зимой непрерывно поддерживается плюсовая температура, из-за чего создается тепловой перепад. Внутри храма +5, снаружи может быть и -20, и -30. И этот перепад пойдет через стену. Как отреагируют на это краски Дионисия и основа (левкас), на которую они нанесены, неизвестно.
Беседовал Андрей КУЛЬБА
http://www.nsad.ru/index.php?issue=13§ion=10009&article=790
