После появления в 1962 году в "Новом мире" "Одного дня Ивана Денисовича" отечественная культурная и шире - социально-политическая жизнь в сильной степени стали развиваться под влиянием Солженицына. И это несмотря на то, что со второй половины 60-х книги его, перекочевав в самиздат, в тамиздат, стали, в сущности, доступны немногим. Но таково уж, как теперь выражаются, солженицынское "поле": своим наличием оно влияло на действительность безусловно.
Да, так, как читали мы при коммунистической власти, так теперь никто уже не читает. В книге находили ведь сразу все: истину, красоту, находили, наконец, сам русский язык, не загаженный идеологической ахинеей. А ведь нередко и книга была не книга, а в неуклюжей папке гора расползающейся бледной машинописи - глаза испортишь, читая. В таком виде пришли к нам солженицынские "В круге первом" и "Раковый корпус". Но читали залпом, нередко и за полночь - и испытывали не сравнимое ни с чем волнение от дыхания свободного, неконъюнктурного слова. Читали, перепечатывали, переснимали, распространяли по мере сил и каждый - в меру своей отваги. Никого не пугали тогда большие объемы, наоборот: чем такая книга толще - тем дольше радость общения с нею. Так читали не только Солженицына, а и других тогдашних настоящих прозаиков, но, кажется, только у него уловили как необычное: за текстом - дуновение духа, нам уже непривычного, известного лишь из книг лучших прежних, дореволюционных русских писателей. На глазах возрождалась, казалось, навек оборванная соцреализмом отечественная культурная традиция, где текст и автор конгениальны и нераздельны. Впервые, очевидно, самиздатовские герои зажили в нашем сознании своею жизнью наряду с классическим персонажами старых отечественных романов.
Но вот - вдогон прозе - стала появляться и солженицынская публицистика, "спровоцированная" на первых порах зажимом его литературного творчества. И - разжигала сердца, договаривала за нас то, что сами мы не умели столь огненно формулировать. Наконец, давала надежду, что советская рутина не вечна и не беспросветна. "Слепые поводыри слепых! - писал Солженицын по поводу исключения своего из писательского союза. - В эту кризисную пору нашему тяжелобольному обществу вы не способны предложить ничего конструктивного, ничего доброго, а только свою ненависть-бдительность, а только держать и не пущать!" На дворе 1969 год, впереди новый этап жизни: зарубежная публикация "Архипелага ГУЛАГ" и высылка за границу.
Прошло, однако, 20 лет, освобождающееся от цензуры общество все настойчивее требовало публикации на Родине солженицынских книг, а советские писатели продолжали тормозить их обнародование. В публикующихся уже в наши дни в "Новом мире" солженицынских "очерках изгнания" "Угодило зернышко промеж двух жерновов" упоминается, что когда в 1988 году приехавшие с Рейганом американские корреспонденты спросили у советских литераторов о Солженицыне, то "получили от Гранина и других: скучный писатель, реакционный, что его нет с нами - не потеря". Так мстили они своему "коллеге по литературному цеху" за его творческое величие.
За чужбинные годы писателем выполнена поразительная работа: в многотомной эпопее "Красное колесо" исследован и в высокохудожественной форме изложен феномен российской революционной катастрофы - со всеми его идеологическими корнями, террористическими пертурбациями и криминальными перипетиями. Писатель выступил в отношении революционной нашей истории в качестве не столько даже летописца, сколько... "частного детектива" и скрупулезно и мудро расследовал то, что казалось навсегда погребенным под историческими завалами.
К сожалению, эпопея оказалась обнародована в России, когда здесь начался "новый Февраль", "Третья Смута" - и россиянам было уже не до чтения книг такого объема. Но ежели есть у России культурное будущее - появятся заинтересованные читатели и у "Красного колеса". А страницы отречения государя или Самсоновской катастрофы в 1914 году должны изучаться в школе наравне со страницами Гоголя, Толстого и Достоевского.
...Пока Солженицын жил в американском штате Вермонт, а здесь - и не без влияния его книг - начались ощутимые перемены, отношение к нему соотечественников дробилось в очень широкой амплитуде: от убежденности, что вернется, возглавит, вытянет и спасет, - до ревностного страха, что, вернувшись, помешает "демократическому развитию" и соответственно новой общественной карьере "Гранина и других".
Вышеупомянутые "очерки" дают откровенную доверительную картину солженицынских сомнений, колебаний и осмыслений рубежа 80 - 90-х гг. И отвечают на, кажется, и посейчас в воздухе висящий вопрос: почему не приехал раньше, не "вытащил" и не "спас". А ответ прост: воздействует писатель - по определению - словом: художественным, публицистическим, философским. Когда такое воздействие есть - слово эффективно и споспешествует общественному выздоровлению. Когда в силу определенных причин (часто и без вины писателя) воздействие слова слабеет, писателю - сверх слова - ничего уже не поделать.
Кроме того, замечает Солженицын в 1991 году, "в России и прежде - а в нынешней заверти особенно - влиять на события, вести их может только тот, в чьих руках поводья власти. И для всякого - и для меня, если б я сейчас нырнул туда мгновенно, - единственный путь повлиять - пробиваться к центру власти. Но это мне - и не по характеру, и не по желанию, и не по возрасту. Так - я не поехал в момент наивысших политических ожиданий меня на родине. И уверен, что не ошибся тогда. Это было решение писателя, а не политика. За политической популярностью я не гнался никогда ни минуты".
Из эмигрантского далека разглядеть и уяснить себе истинную картину происходящего было тогда непросто. И тут-то сидя, мало кто что понимал. Интеллигенция "не заметила" ни колоссальных геополитических потерь, ни миллионов русских, забытых в новообразовавшихся карликовых националистических государствах, ни баснословного мародерства - под видом приватизации - на постсоветском пространстве. Так при заклинаниях о "демократии" формировался олигархический компрадорский режим. Кто тут видел трезво реальность? Считанные единицы. И литераторы в большинстве своем отдались этому так же, как некогда советизму. Появилась своя культурно-идеологическая элита, или, как сейчас говорят, "тусовка", по виду независимая, а по сути, обслуживающая новых хозяев.
"А где же были в России русские патриоты? - спрашивает Солженицын. - О, горе: нынешнее патриотическое движение безнадежно переплелось с коммунизмом, и, видимо, им не расплестись. "Фонд Национального Спасения" возгласил в октябре 1992 - "историческое примирение белых и красных". За кого мирились? И где средь них были белые?"
Так что вернись тогда Солженицын - его буквально по-носорожьи затоптали б и слева и справа. А потом еще и обвинили бы во всех неудачах. Как, впрочем, топчут и сегодня - равно в "Нашем современнике" и "Московском комсомольце", бесстыже передергивая и перевирая его тексты, мировоззрение и судьбу.
Правда, драматизм жизни научил Солженицына относиться к "общению" с внешним миром словно к стратегически выстраиваемой операции. Но - как верно сказал Бальзак - гений не может не быть простодушен и откровенен. А потому стратегия и прямодушие находятся у Александра Исаевича в своеобычном и антиномичном взаимодействии, с которым в насквозь циничной российской политике последнего времени ему было делать нечего.
"Из-за того, что Россия - так неожиданно? - и с такой быстротой стала падать в разбой и нищету - пережил я с 1992 года такую ломку мироощущения, какую нелегко выстоять, когда ты старше 70 лет", - признается писатель.
И тем не менее по возвращении в Россию в 1994 году он пишет несколько замечательных литературных произведений. Особенно сильное впечатление производят его "армейские рассказы" - об обреченности молодого и независимого русского офицерства, сформировавшегося за время войны, и чудесные "крохотки" - развивающие традицию тургеневских "стихотворений в прозе".
Вышедший в самые последние годы исторический двухтомник "Двести лет вместе" - о русско-еврейских взаимоотношениях - масштабно "растабуировал" эту почему-то запретную прежде тему и еще ждет осмысления.
...С трудом вмещает сознание: как один человек смог - пусть и за долгую, но столь богатую на драматичные "отвлеченности" от писательства жизненную стезю - столько сделать? Ответ: в неутомимой работоспособности и творческом горении, которое приходит не в виде вдохновенных, но кратких и редких вспышек, но носит протяженный характер. Солженицыну есть что сказать, и, кажется, сколько страниц он не испиши, еще больше остается за текстом. И вечная подпитка - чувство России. Как писал зэк Солженицын, обращаясь к Родине в Экибазстузском лагере в 1952 году:
Детишки промерзлой репою
Питаются к февралю, -
Безжалостную, нелепую,
За что я тебя люблю?
Всю, всю сквозь мельканье
частое,
Снежинок звездчатых кишь,
Я вижу тебя, несчастную,
Какая ты вдаль лежишь.
Многие ли писатели имеют сегодня такое видение? И все меньше тех, кто осознает свое писательское дело как миссию и служение. А без этого откуда браться настоящей русской литературе?
Глядя уже не на застой, а "отстой" современной литературы, для которой, кажется, не существует теперь ни черта, ни Бога, невольно приходишь к печальной мысли, что Солженицын - последний отечественный писатель такого масштаба: нет уже почвы, на которой всходили б такие люди.
Он - зримое связующее звено между Россией прошлой и чаемой. Пожелаем писателю сил, ясности и здоровья.
Да, так, как читали мы при коммунистической власти, так теперь никто уже не читает. В книге находили ведь сразу все: истину, красоту, находили, наконец, сам русский язык, не загаженный идеологической ахинеей. А ведь нередко и книга была не книга, а в неуклюжей папке гора расползающейся бледной машинописи - глаза испортишь, читая. В таком виде пришли к нам солженицынские "В круге первом" и "Раковый корпус". Но читали залпом, нередко и за полночь - и испытывали не сравнимое ни с чем волнение от дыхания свободного, неконъюнктурного слова. Читали, перепечатывали, переснимали, распространяли по мере сил и каждый - в меру своей отваги. Никого не пугали тогда большие объемы, наоборот: чем такая книга толще - тем дольше радость общения с нею. Так читали не только Солженицына, а и других тогдашних настоящих прозаиков, но, кажется, только у него уловили как необычное: за текстом - дуновение духа, нам уже непривычного, известного лишь из книг лучших прежних, дореволюционных русских писателей. На глазах возрождалась, казалось, навек оборванная соцреализмом отечественная культурная традиция, где текст и автор конгениальны и нераздельны. Впервые, очевидно, самиздатовские герои зажили в нашем сознании своею жизнью наряду с классическим персонажами старых отечественных романов.
Но вот - вдогон прозе - стала появляться и солженицынская публицистика, "спровоцированная" на первых порах зажимом его литературного творчества. И - разжигала сердца, договаривала за нас то, что сами мы не умели столь огненно формулировать. Наконец, давала надежду, что советская рутина не вечна и не беспросветна. "Слепые поводыри слепых! - писал Солженицын по поводу исключения своего из писательского союза. - В эту кризисную пору нашему тяжелобольному обществу вы не способны предложить ничего конструктивного, ничего доброго, а только свою ненависть-бдительность, а только держать и не пущать!" На дворе 1969 год, впереди новый этап жизни: зарубежная публикация "Архипелага ГУЛАГ" и высылка за границу.
Прошло, однако, 20 лет, освобождающееся от цензуры общество все настойчивее требовало публикации на Родине солженицынских книг, а советские писатели продолжали тормозить их обнародование. В публикующихся уже в наши дни в "Новом мире" солженицынских "очерках изгнания" "Угодило зернышко промеж двух жерновов" упоминается, что когда в 1988 году приехавшие с Рейганом американские корреспонденты спросили у советских литераторов о Солженицыне, то "получили от Гранина и других: скучный писатель, реакционный, что его нет с нами - не потеря". Так мстили они своему "коллеге по литературному цеху" за его творческое величие.
За чужбинные годы писателем выполнена поразительная работа: в многотомной эпопее "Красное колесо" исследован и в высокохудожественной форме изложен феномен российской революционной катастрофы - со всеми его идеологическими корнями, террористическими пертурбациями и криминальными перипетиями. Писатель выступил в отношении революционной нашей истории в качестве не столько даже летописца, сколько... "частного детектива" и скрупулезно и мудро расследовал то, что казалось навсегда погребенным под историческими завалами.
К сожалению, эпопея оказалась обнародована в России, когда здесь начался "новый Февраль", "Третья Смута" - и россиянам было уже не до чтения книг такого объема. Но ежели есть у России культурное будущее - появятся заинтересованные читатели и у "Красного колеса". А страницы отречения государя или Самсоновской катастрофы в 1914 году должны изучаться в школе наравне со страницами Гоголя, Толстого и Достоевского.
...Пока Солженицын жил в американском штате Вермонт, а здесь - и не без влияния его книг - начались ощутимые перемены, отношение к нему соотечественников дробилось в очень широкой амплитуде: от убежденности, что вернется, возглавит, вытянет и спасет, - до ревностного страха, что, вернувшись, помешает "демократическому развитию" и соответственно новой общественной карьере "Гранина и других".
Вышеупомянутые "очерки" дают откровенную доверительную картину солженицынских сомнений, колебаний и осмыслений рубежа 80 - 90-х гг. И отвечают на, кажется, и посейчас в воздухе висящий вопрос: почему не приехал раньше, не "вытащил" и не "спас". А ответ прост: воздействует писатель - по определению - словом: художественным, публицистическим, философским. Когда такое воздействие есть - слово эффективно и споспешествует общественному выздоровлению. Когда в силу определенных причин (часто и без вины писателя) воздействие слова слабеет, писателю - сверх слова - ничего уже не поделать.
Кроме того, замечает Солженицын в 1991 году, "в России и прежде - а в нынешней заверти особенно - влиять на события, вести их может только тот, в чьих руках поводья власти. И для всякого - и для меня, если б я сейчас нырнул туда мгновенно, - единственный путь повлиять - пробиваться к центру власти. Но это мне - и не по характеру, и не по желанию, и не по возрасту. Так - я не поехал в момент наивысших политических ожиданий меня на родине. И уверен, что не ошибся тогда. Это было решение писателя, а не политика. За политической популярностью я не гнался никогда ни минуты".
Из эмигрантского далека разглядеть и уяснить себе истинную картину происходящего было тогда непросто. И тут-то сидя, мало кто что понимал. Интеллигенция "не заметила" ни колоссальных геополитических потерь, ни миллионов русских, забытых в новообразовавшихся карликовых националистических государствах, ни баснословного мародерства - под видом приватизации - на постсоветском пространстве. Так при заклинаниях о "демократии" формировался олигархический компрадорский режим. Кто тут видел трезво реальность? Считанные единицы. И литераторы в большинстве своем отдались этому так же, как некогда советизму. Появилась своя культурно-идеологическая элита, или, как сейчас говорят, "тусовка", по виду независимая, а по сути, обслуживающая новых хозяев.
"А где же были в России русские патриоты? - спрашивает Солженицын. - О, горе: нынешнее патриотическое движение безнадежно переплелось с коммунизмом, и, видимо, им не расплестись. "Фонд Национального Спасения" возгласил в октябре 1992 - "историческое примирение белых и красных". За кого мирились? И где средь них были белые?"
Так что вернись тогда Солженицын - его буквально по-носорожьи затоптали б и слева и справа. А потом еще и обвинили бы во всех неудачах. Как, впрочем, топчут и сегодня - равно в "Нашем современнике" и "Московском комсомольце", бесстыже передергивая и перевирая его тексты, мировоззрение и судьбу.
Правда, драматизм жизни научил Солженицына относиться к "общению" с внешним миром словно к стратегически выстраиваемой операции. Но - как верно сказал Бальзак - гений не может не быть простодушен и откровенен. А потому стратегия и прямодушие находятся у Александра Исаевича в своеобычном и антиномичном взаимодействии, с которым в насквозь циничной российской политике последнего времени ему было делать нечего.
"Из-за того, что Россия - так неожиданно? - и с такой быстротой стала падать в разбой и нищету - пережил я с 1992 года такую ломку мироощущения, какую нелегко выстоять, когда ты старше 70 лет", - признается писатель.
И тем не менее по возвращении в Россию в 1994 году он пишет несколько замечательных литературных произведений. Особенно сильное впечатление производят его "армейские рассказы" - об обреченности молодого и независимого русского офицерства, сформировавшегося за время войны, и чудесные "крохотки" - развивающие традицию тургеневских "стихотворений в прозе".
Вышедший в самые последние годы исторический двухтомник "Двести лет вместе" - о русско-еврейских взаимоотношениях - масштабно "растабуировал" эту почему-то запретную прежде тему и еще ждет осмысления.
...С трудом вмещает сознание: как один человек смог - пусть и за долгую, но столь богатую на драматичные "отвлеченности" от писательства жизненную стезю - столько сделать? Ответ: в неутомимой работоспособности и творческом горении, которое приходит не в виде вдохновенных, но кратких и редких вспышек, но носит протяженный характер. Солженицыну есть что сказать, и, кажется, сколько страниц он не испиши, еще больше остается за текстом. И вечная подпитка - чувство России. Как писал зэк Солженицын, обращаясь к Родине в Экибазстузском лагере в 1952 году:
Детишки промерзлой репою
Питаются к февралю, -
Безжалостную, нелепую,
За что я тебя люблю?
Всю, всю сквозь мельканье
частое,
Снежинок звездчатых кишь,
Я вижу тебя, несчастную,
Какая ты вдаль лежишь.
Многие ли писатели имеют сегодня такое видение? И все меньше тех, кто осознает свое писательское дело как миссию и служение. А без этого откуда браться настоящей русской литературе?
Глядя уже не на застой, а "отстой" современной литературы, для которой, кажется, не существует теперь ни черта, ни Бога, невольно приходишь к печальной мысли, что Солженицын - последний отечественный писатель такого масштаба: нет уже почвы, на которой всходили б такие люди.
Он - зримое связующее звено между Россией прошлой и чаемой. Пожелаем писателю сил, ясности и здоровья.
