Онтология необычности и обыденности: «Дурак», исполненный Киплингом, переведённый на русский Симоновым: с блеском и трагизмом, с острием режущих сознания строк:
Жил-был дурак. Он молился всерьез
(Впрочем, как Вы и Я)
Тряпкам, костям и пучку волос —
Все это пустою бабой звалось,
Но дурак ее звал Королевой Роз
(Впрочем, как Вы и Я).
Жуткое животное гиена: способное пожирать самое себя: жуткое, падальщица, страшна, а люди-то оказываются пострашнее:
Гиены и трусов, и храбрецов
Жуют без лишних затей,
Но они не пятнают имён мертвецов:
Это — дело людей.
Потом заструится в чаши читательского мозга тугое вино Видади:
Цену пустому миру знал Видади больной.
Мир о пощаде просит, словно набат ночной!
Страх и смятенье вижу я в суете земной,
Жизнь коротка, не будет жизни ещё одной.
Мне чашу налей, виночерпий, всему наступит конец.
Нас сгложут могильные черви — всему наступит конец.
Безнадёжность отчаяния, зигзагами молний рассекающая жизнь: не то – в самом знаменитом, вероятно, стихотворение Симонова:
Жди меня, и я вернусь,
Всем смертям назло.
Кто не ждал меня, тот пусть
Скажет: — Повезло.
Не понять, не ждавшим им,
Как среди огня
Ожиданием своим
Ты спасла меня.
Как я выжил, будем знать
Только мы с тобой,
— Просто ты умела ждать,
Как никто другой.
Симонов многопланов и разнообразен, популярный когда-то невероятно, роскошно и на ура проживший жизнь, раскрывался, как поэт и переводчик, прозаик и драматург; и, нигде не играя, всё верша всерьёз, исследовал жизнь – в тот временнОй период, который был отпущен ему; исследовал так, чтобы документ литературы остался.
«Живыми и мёртвыми», например, где Фёдор Серпилин словно представляет силу судьбы: услышанной и чьим указаниям следуя можно выковать в себе человеческую подлинность.
В нём не стираются – от слишком тяжёлых ладоней жизни, разминающих его, ни добро, ни сострадание, ни способность любить: не исчезает человеческий огонь до конца, до смерти от осколка шального снаряда на руках у Синцова: главного, в сущности, персонажа симоновской эпопеи, пронизывающей пласты многих военных лет, с кульминацией Сталинграда.
Синцов – с мерой русского терпения, превосходящего любые…меры понимания: два окружения и шесть ранений, три из которых тяжелы, гибель жены и пропажа маленькой дочки, возвращающийся рядовым на фронт после утраты документов, под Сталинградом уже командующий батальоном.
Он бессмертен, кажется.
…тяжёлые танковые машины могут пройти по лёгким мостам: доказывает «Парень из нашего города», сражающийся в Испании, оказывающийся в госпитале…
Он, добившись выписки из оного, вернётся в свою часть, чтобы, использовав свою теорию, повести танки на разрыв фашистского кольца.
Симонов верил в свет, ведущий людей.
Когда ты по свистку, по знаку,
Встав на растоптанном снегу,
Готовясь броситься в атаку,
Винтовку вскинул на бегу,
Какой уютной показалась
Тебе холодная земля,
Как всё на ней запоминалось:
Примёрзший стебель ковыля,
Едва заметные пригорки,
Разрывов дымные следы,
Щепоть рассыпанной махорки
И льдинки пролитой воды.
Словно холодный огонь бессмертия вспыхивает за атакующим образом солдата.
В свет и любовь верил: последнюю толкуя задорно, отчасти яростно, колюче и несколько юношески:
Если Бог нас своим могуществом
После смерти отправит в рай,
Что мне делать с земным имуществом,
Если скажет он: выбирай?
Мне не надо в раю тоскующей,
Чтоб покорно за мною шла,
Я бы взял с собой в рай такую же,
Что на грешной земле жила, –
Злую, ветреную, колючую,
Хоть ненадолго, да мою!
Ту, что нас на земле помучила
И не даст нам скучать в раю.
Разноплановый, разножанровый и разнообразный, вобравший в свою литературу круг вестей и тяжестей земных, не унывающий и не сгибающийся, жизнь проживший ярко, на виду: так проживают порой киноактёры, Симонов остаётся – и световой составляющей своей прозой и поэзии, и широким размахом всего, что сочетается с именем и образом его.
