Благодать
В тот сентябрьский день какой-то внутренний незримый колокол призвал меня не на грибную охоту, как обычно в эту пору, а призвал-позвал на чердак над кухней. Надо сказать, кухня — это прируб к дому, и потолок ее обрамляли распилованные пополам бревна, и я давно собирался осмотреть их. Все-таки дому сто лет, а это, что ни говори, — век. Культурный слой, нажитый за век чужими людьми, а теперь ставшими как бы и не чужими, поскольку мы с женой продолжили век этого дома, внушал доверие на какие-то находки...
А находки в доме бывали явные и неявные: это и кованые кольца от зыбок, навечно встроенные в мощные матицы потолка то в одном углу у печи русской, то в комнате за деревянной перегородкой — детскую люльку-гамачок качали в разные годы в укромных местах; это и забытые ныне сундуки-гардеробы и короба берестяные, это и серебряные монеты и медные крестики, попадавшиеся в огороде и во дворе; это и кости домашних животных, зарытые тут же, за дворовой пристройкой, — быть может, в какие-то советские годы люди, жившие здесь, утаивали от властей для собственного выживания бесконечные, непосильные налоги на законно выкормленных телят или свиней; это и корни вековой липы в глубоком-высоком подполе; это, наконец, мастерская под кухней, забитая брикетным торфом, бочонками с шишками для самоварного розжигу и плотницким инструментом, что был в работе, радовал глаз, кормил и веселил душу. Многое мне, купившему когда-то этот звенящий от застывшего сока деревенский дом, предстояло открыть...
В сумеречной глубине чердака, лишь рассеченной лучиками света, проникавшими извне, я поднимал слой за слоем, как года, тончайшую берестяную и сосновую щепу, чем была покрыта часть крыши дома, всевозможные из светлого и темного стекла бутылки и бутыли, и одну — с царским гербом и надписью: «Калинкинъ. С. Петербург. Засвидет. Правительств.» и рельефным изображением земного шара, по которому рассылались эти рукотворные произведения. Вот амбарные книги, заполненные бисерным почерком, с учетными цифрами, ежедневно ведущимися за отработку за вовсе не стыдобные для человека трудовые подвиги в колхозе. А это значит — в нашем доме жил и счетовод. А вот чернильницы-непроливайки, белые фаянсовые, и удивительные пузырьки из-под духов, потерявшие благоухание, — в доме жила учительница, о чем говорили и школьные журналы успеваемости, обнаружившие знакомые фамилии соседей-сельчан — Лобановы, Косыревы, Крыловы, Калошины... — жизнь сельчан из чердака этого дома выглядела как на ладони. И многого еще чего я коснулся, ощутил и увидел своими руками... Деревенские чердаки всегда были приютом отживших свое и невостребованных до поры до времени спутников жизни человека.
Прогудел шмель, и вдруг... эта тьма чердачная, тьма, быть может, неведения моего до конца жизни чужой, прошлой, осветилась будто сполохом, и руки мои прикоснулись к теплому дереву со светлым живым ликом и желтым осиянным нимбом... Это тепло — икона Святого преподобного Серафима Саровского. В такие же сентябрьские дни являлась Божия Матерь к преподобному Серафиму и давала ему силы на исцеление. И эта находка — не просто так находка, а Знак — видно, благодать Духа Святого спустя долгие годы потребно отыскалась и осияла и озарила это место. И снова будет с нами, и снова будет питать наши сердца.
Жаль
В Мещерском крае можжевельник встречается повсеместно и по-особому ласкает взор в лесу своим реликтовым происхождением. Этот северный «кипарис» выделяет больше фитонцидов, чем хвойные и лиственные породы, — очищает воздух от токсических веществ — первый признак экологической чистоты лесов. А уж в хозяйственных нуждах незаменим: до сих пор деревенские жители освежают им бочки для засолки огурцов и капусты, ошпаривая ветки можжевельника кипятком, — долго не портится и хрустит капусточка; а венички для бани — это, конечно, дорогое удовольствие, а окуривание помещений во время эпидемических заболеваний; можжевельник незаменим и в народной медицине. Так, намедни я видел, как небритые личности целыми мешками предлагали его от всех болезней, сделав статьей дохода на московских рынках. Потихоньку он вытесняется такими «бизнесменами» и досужими дачниками из подмосковных и рязанских лесов.
Хвоя можжевельника, обладая «троицей», трилистным строением, пользуется у православных особой чудодейственной силой и привязанностью. У нас в мещерских деревнях впервые выгоняют им скотину на пастбища. Им покойно и мягко устилают последний путь человека на земле в Вечное Царство Памяти.
Местное кладбище стоит на возвышенности. А рядом, в низине, заливные луга реки Пры. Возле старой ивы на цепи приютилась просмоленная лодка. Она как была весной на воде у дерева, так и осела в траве, оставшейся нескошенной в мочливое лето. Мы с женой долго искали Михаила Петровича за кладбищем. Он сидел, задумавшись, в этой лодке. Может быть, впервые она не могла уплыть, увезти его куда-то...
Писатель приехал на свою родину, а время его будто остановилось в далеком прошлом, когда были живы отец, мать, дядья, когда приходили на это кладбище, уютное благодаря старинному храму, разливающему благовест среди вековых вязов. И когда страдания в день похорон были как-то чище, слаще, и быстрее оттаивали души родственные. Ныне собора нет. Его снесли в 30-е атеистические годы. Кресты да купола церкви Старого Спаса, говорят, рушили лебедками, прикрепленными к вязам, под гвалт снующей толпы. Растаскивали ее по кирпичику и всю утварь разносили, а может быть, спасали до лучших времен иконы. И поныне они теплятся шерстинками у лампад в красных углах, смотрят светлыми ликами святых... Бывшую школу-восьмилетку строили из этого церковного кирпича, впитавшего столько горя людского, и, видимо, не выдержав этого, школа была также разрушена. И кирпич уже напрочно лег под фундаменты деревенских домов. А царственные вязы подпилили и выкорчевали.
Михаил Петрович приметил нас, встряхнулся, нервно задергал раненой на фронте рукой и внезапно сказал: «По этой жизни каждое утро я встаю, как из гроба», — и шагнул из старой прохудившейся лодки.
Предмет потребления
Я — человек-призрак. Корни мои — в обескровленном социализме. Голова же, непутевая, — в кисельных берегах капитализма.
Не единожды за столетие Время сокрушало, проверяло дух русского человека. Подгоняло жизнь многих поколений под идеи и примиряло с ними. Дорого нам далось это примирение! Оказалось, что и социализм — это деяние русского общинного сознания, определило достойное бытие его. Но постоянное обещание будущих благ привязало пытливый ум его к ожидаемому чуду так, что забылось настоящее. И вот, вывернувшись из-под волевого кнута, народ обрел вожделенную сво-о-боду... Вожделенную на миг, — оказавшись сам, как воздух, вода, земля, лес, в естестве своем беззащитным.
Его сознание и дух изнасиловали-капитализировали ушлые люди, и он, народ, стоит ныне, отвернувшись от происходящего.
Не мерзнет тот, кто умеет дрожать!..
Сломали хребет лошади и, ослепив другую, пустили их по кругу. Бессмертная же злая Сила в подмен Добра пришла. И карает всех пожаром, кровью, пулей и мечом... Зло многочисленное уж слабее Силы стало. Оглянуться не успеешь — и на силу находится уж другая сила.
Телекультпрививка. «У нас свои правила игры, у нас свой вприкуску Капитал».
Дурной вкус как предмет потребления выбрали ныне.
Из всех искусов-искусств столетия важнейшим стал интернет. Он не только отслеживает наши души и виртуальные отношения с миром, он следит за нашей тенью.
+ + +
Письмо получили: «Писать, в общем, не о чем. Давление мучает нас, а все остальное, видно, как у всех. Время такое пустое».
Не замечал я, сколько горечи, грусти и боли в старых письмах возил с собой из дома в дом, из года в год...
Вспоминать не хочу... Лишь закрою глаза: перед смертью меня к себе он прижал... Отпускать не хотел.
Близких своих, ушедших навсегда, мы любим на расстоянии, а в них и самих себя. Нам не вызволить родные существа из небытия, не вернуть их в прежние места обитания. Но «не говори с тоской: их нет. Но с благодарностью: были!» Они — в рукотворной вещной памяти, с едва уловимыми запахами прошлого, продолжают бередить в нас прежние чувства. Мы лелеем эти животворные воспоминания, чтобы хоть на миг остановить Время. А Время чередой пространства дня и ночи обходит живые души — наши мгновения на Земле, — проверяет на прочность наши явные и неявные проступки... Оно, Время, для всех живых — Дата. А для канувших в Лету — История. И эта Божественная История творит по воле своей неизвестное нам Человечество.
Фронтовой отцовский китель переехал поближе к детям. Когда-то отец, а теперь дед, прадед, умел хорошо летать и воевать.
На кладбище плакал по своей судьбе. А в церкви, на покаянии: батюшка — рукава такие — сам проскочит, и крест жаром горит на груди: «Согрешил, не грешил — благословляю...»
В самые жесткие минуты жизни я ощущал за спиной своего Ангела-хранителя. Лишь только с православным «фонариком» выйдешь из мрака озаренным «ко благому деянию».
+ + +
Ломали, крушили общественные фермы. Кому они теперь нужны? Крысы ринулись к жилью. Они сплошным серым потоком стелились по земле. Убегали, как с корабля.
Это было их последнее ночное. Они ехали на конях в сумерках по этой серой лаве — кони хрипели, — а наездники стегали напропалую-наощупь этот крысиный поток кнутами. Восьмиметровый кнут с вплетенной в него гитарной струной наутро был весь в крови... Быть беде.
Коровы летели ревмя по улице. А оводы тучами следовали за коровьим духом, облепили и гнали их до родных сараюшек-хлевов. Ныне сараюшки пустые пахнут бензином и газом — приспособлены под гаражи.
+ + +
Вспомнит ли нас живая Земля, этот клочок ухоженной, закрепленной за нами собственности? А ведь она — общая. И только переходит из рук в руки, от бытия одних к бытию других. И каждый раз, обихаживая ее, думаешь, что так будет вечно. Земля молчит — все стерпит.
От земли не уйдешь!
