Каждый выбирает по себе
слово для любви и для молитвы.
Шпагу для дуэли, меч для битвы
каждый выбирает по себе.
Юрий Левитанский
Полдень плеснул в город горячим взваром. Зной накрыл улицы, парки и площади, хлынул во дворы и подворотни. Измаявшись от жары, Фокин наконец высмотрел для себя свободную затененную скамейку – бутылочно-зелёную и короткую, как прокрустово ложе. Хотя, насчет короткости вопрос спорный – кому-то она явно пришлась бы длинной? Но не Фокину, Питера Динклэйджа он давно перерос. И вообще, Динклэйдж его ничуть не волновал. Он был озабочен… как бы это точнее объяснить? Если по латыни, то примерно так: Asinus Buridani inter duo prata, а если на языке Пушкина, то это звучало попроще: «Буриданов осел между двух лугов». Кстати, сел Фокин под деревом, весьма напоминавшим вставшего на задние копыта осла. И мужики мимо прошли с чисто ослиными рожами. Нет, это у одного, а второго, похоже, просто перекосило, словно он наступил на ядовитый плющ токсикодендрон.
О Буридановом осле Фокину думалось легко, он живо представлял серую ослиную шкуру, сначала мокрую от волнения, а потом сухую по причине долгого воздержания от пищи. Про уши, понятно, о них классики что можно уже написали. Про хвост тоже… Но если брать шире, то все опять упрется в Аристотеля, его трактат «О небе» и о тупом греке, обалдевшим от голода и жажды, но не тронувшимся с места, потому что еда и питье были отнесены от него на равновеликое расстояние. Так и не сделав выбор, бедолага умер – скорее от жажды, потому что от голода умирают дольше. Может это и был тот самый Буридан, позже превратившийся в осла? Кто-то ошибочно записал его как Жана Буридана, родившегося во Франции в 1300 году. А на самом деле он был Аристидом Буриданом или Деметрием Буриданом, появившемся на свет в Тебах или Кноссе в третий или четвёртый год 98-й олимпиады? Или ослом данайца Буридана? Кто их теперь разберет? Над этим стоило поломать голову.
И над тем, почему «великий учитель сведущих», как называл Данте сына Никомаха и Фестиды, зачастую занимался сущей чепухой, рассуждая, например, о том, что «способность сидеть и способность стоять человек имеет одновременно — в том смысле, что, когда он обладает первой, он обладает и второй, а не так, чтобы одновременно и сидеть и стоять; осуществлять эти способности он может только в разное время. Однако если нечто имеет несколько способностей в течение бесконечного времени, то их невозможно осуществить в разное время, а только одновременно».
Ослу понятно, что невозможно! Однако осел от голода впал в прострацию, и думать стало некому. Приходится теперь ему, Фокину, все разливать по рюмкам и стаканам.
– Вы когда-нибудь брали взаймы?
Фокин пропустил вопрос мимо ушей. Он был занят собственными мыслями.
– А я вот взял. Сто тысяч. У соседа-пьяницы. Откуда у него? Пес его знает! Хоть у Демьяна Бедного спросите. Он у соседа в прихожей на обувной полке стоит в виде бронзовой головы. По-моему, антиквариат? Где взял? В том и вопрос. И сто тысяч тоже. Ведь сразу дал, с первого захода. Я даже и не просил. Так, зашел. А он: деньги нужны? Я ему: ну да. Он: сколько? Сто тысяч. А он: на! Кстати, под башкой Демьяна Бедного и лежало. Стопка пятитысячных. Он мне отслюнил двадцать штук. А осталось раза в два больше.
Фокин посмотрел на внезапно материализовавшегося рядом с ним незнакомца. Тот был похож на долговязый стручок позднего гороха в уже подсохшем, но еще не располовиненном мундире. Его тоненькие, похожие на стебельки руки и ноги, как показалось Фокину, чуть колебались в неощутимом воздушном потоке, продолговатая сильно вытянутая вверх голова смотрела на Фокина круглыми желтоватыми как кусочки янтаря глазами. Голос его неспешно струился, как сок из пробитого ксифосом кактуса. Он теребил длинными пальцами парусиновые штаны на коленях и кривил безцветные губы:
– Нет, я, конечно, ему благодарен, и деньги нужны, но может быть вернуть? Как бы чего не вышло. Вы как думаете?
Фокин никак не думал. И если вопрос прозвучал бы еще раз, он ответил бы как Аристотель докучавшему ему болтуну: «Я тебя не утомил?» – «Нет, я не слушал».
И вообще, Фокин чувствовал себя распаренным в парилке веником, по нему струился горячий банный сок – по спине между лопаток, по груди и ниже в потайные места. Он вытирал пот рукавом, но тот снова набегал на глаза, нос и ручьями растекался в бороде, назойливый как аркадский Миагр. Нет, в глубине своей, запретной для незнакомцев, Фокин все-таки думал. О том, например, что воля, как способность или возможность, предполагает деятельность. Согласно своему выбору. Но тут опять на пути Фокина вставал, раскорячившись, Буриданов осел: как выбрать? как не ошибиться? Как уйти от чувственных склонностей и совершить поступок? Ведь в этом разумность. И вообще, как жить? Согласно природе или судьбе?
– Надо было отказаться? – стручок щелкнул себя пальцами по выстриженной под ноль голове и, скривив лицо, выгнул губы дугой концами вниз. – Вдруг придут и предъявят что-нибудь. Вдруг это коррупция? Взятка? Так отказаться? Но… Деньги ведь тоже нужны. Лучше бы взял книгу. У него там на полке книга лежала старинная, дореволюционная. Аристотель. То ли «Политика», то ли «Этика». Я посмотрел первую страницу. Перевод с греческого Жебелева. Я почему запомнил? У меня одноклассник был Вася Шебелев, сейчас писатель, в Подмосковье живет, не слышали? А переплет-то кожаный с золотым тиснением на корешке. Думаю, и больше ста тысяч потянула бы? А?
Аристотель? Тут Фокина пробило. Но почему-то сначала на Феокрита Хиосского: «Пуст Аристотеля ум, и пустую он ставит гробницу». Зачем сказал? История ответила, кто на самом деле пуст. Фокин теперь уж полностью осмыслил присутствие рядом постороннего человека. Тот сидел на самом краешке скамейки, отчасти даже за краешком. Оценив этот факт, Фокин сказал:
– Полипемон отсек бы вам часть туловища.
– Покемон? – переспросил незнакомец с некоторым удивлением в голосе. – Почему часть?
– Такое у него было обыкновение, – с менторской ноткой в голосе сказа Фокин. – Всех, кто шел мимо его дома из Мегары в Афины или обратно он укладывал на свое ложе. Что не умещалось – отрубал. Если, напротив, не хватало – вытягивал.
– Вытягивал? – еще больше не понял незнакомец. – Да я же про деньги…
– А я про Аристотеля, – сократил дистанцию в разговоре Фокин, – готов немедля купить книгу у вашего соседа, вам комиссионные – двадцать процентов от цены. Устроит?
– Двадцать процентов? – теперь у стручка дугой выгнулись наросшие болотными кочками брови.
Похоже, из сказанного ему он запоминал только последние два-три слова. С другой стороны, с арифметикой он, как будто бы, ладил:
– Сорок процентов звучит убедительнее! – он почесал туго обтянутый зеленой футболкой впалый живот. – Готов сейчас же сопроводить.
– От жадности к богатству вам не устать, прав Аристофан, – Фокин вскинул вверх большие ладони, словно апеллируя к невидимому афинскому комику. – Двадцать пять и по рукам!
– Тридцать, – тихо вздохнул стручок, – и сразу к делу.
– Идет! – Фокин встал на ноги. – Где там ваш сосед?
Рядом с патлатым-бородатым Фокиным с мощной фигурой Зевса Олимпийского его визави, представившийся Анатолием Трофимовичем Крайним, выглядел этакой тростинкой Паскаля. В общем, один ноль в пользу Фидия.
Их колоритная парочка по парку Декабристов двинулась прочь от центра города в сторону улицы Энтузиастов, привлекая любопытные взгляды старушек, приткнувшихся в поисках прохлады к кустам пузыреплодника и спирея. Они шли между вязов и кленов, сквозь листву которых на парковые аллеи атакующими, как в штыковой, волнами, напирал зной. От африканского жара по укромным уголкам попрятались даже ненасытные голуби. У сухопарого Крайнего зеленая футболка покрылась влажными пятнами, а защитного цвета рубашка Фокина почернела от пота.
Поравнявшись со сверкающим золотом куполов Христорождественским собором, Фокин остановился и трижды осенил себя знамением креста. Крайний, взглянув на него с опаской, отступил на полшага.
– Что, Анатолий Трофимович, креста боитесь? – громко спросил Фокин.
– Да нет… – замялся Крайний, – я, как это сказать? Агностик. И можно просто Толя.
– Нехристь вы, Толя, а не агностик, – поправил Фокин, – ну, да это нашей сделки не отменяет. Далеко еще?
– Два квартала по Энтузиастов, потом по улице Катаева до старой Пожарки, а там рукой подать.
У кинотеатра «Салют» Фокин притормозил, придержав невесомо колеблющегося в горячих потоках полдня Крайнего.
– Где-то здесь «Соки – воды»? Не ошибаюсь? – спросил он осипшим от жары голосом.
– Так и есть, – согласился Толя, – за следующим углом. Только пива там нет.
– Пива? – Фокин тряхнул гривой темных волос, обдав спутника капелью пота. – Вы меня разочаровали, Толя, вы не только жадноватый нехристь, так еще и пивной алкоголик. Вы ведь алкоголик, Анатолий Трофимович? Не обиделись?
– Ничего, привычный. Насчет пива и прочего – всего лишь любитель – так, стакашок, другой.
– Знаете, Толя, что цель человека – достижение счастья?
– Могу предположить.
– Может он, – проворчал Фокин, – если бы могли, то знали, что счастье определяется как добродетельная жизнь, проходящая в постоянной деятельности.
– В школе учились.
– А если учились, то знать должны Гесиода, что «тот наилучший над всеми, кто всякое дело способен сам обсудить и заране предвидеть, что выйдет из дела».
– В школе учились, – чуть обиженно повторил Крайний, – «Идиота» читали, знаем, Достоевский, это где старушку убили.
– Вот что, Толя, – Фокин тяжело вздохнул, – вы пугаете меня. Знаю вас пятнадцать минут, а кажется, что с оных мартовских ид. Не про вас ли написали, что жить надо так, чтобы не было мучительно больно? Вам не бывает мучительно больно, Анатолий Трофимович?
– Иногда, – честно признался Толя, – когда нечем голову поправить.
Они остановились у киоска «Прохладительные напитки». Фокин попросил бутылку холодной минералки с газом, разом заглотил ее и взял вторую. Крайний сделал глубокое глотательное движение, словно передернул затвор, отчего острый кадык его на мгновение взлетел вверх, потом провалился вниз. Испуганно съежившись, он отвел глаза в сторону, зачем-то заглянув в урну.
– Чего вы не пьете воду? – спросил Фокин, внимательно разглядывая своего визави. – Ба! – Фокин слегка подтолкнул его в плечо. – Да у вас нет денег! А как же сто тысяч взаймы?
– Ну почему нет? – Крайний нервно пожал плечами. – Гипотетически они есть, вернее, могли бы быть… Буду признателен, если купите мне газировку, с гонорара рассчитаюсь.
Фокин отдал ему свою, и пока Толя мелкими глотками пил воду, он рухнул в Буриданову переднюю, где все еще стоял пучеглазый осел. Парнокопытное двинуло ушами, в готовности слушать и Фокин выложил накипевшее: «Ты-то, мой друг, хотя школ не кончал, поймешь, что представление о благе и счастье связано с образом жизни, оттого весьма грубые, подобные Крайнему люди разумеют под благом и счастьем удовольствие, и потому для них желанна жизнь, полная наслаждений, как правило очень даже низкопробных, рюмки водки, например. Согласен, лопоухий?»
Осел, похоже, не возражал, он скосил глаза в сторону правой копны с сеном, но смолчал.
– У меня предложение, – Крайний, одолев полбутылки воды, прервал философскую думу своего спутника, – можете сэкономить.
– И как же? – заинтересовался Фокин.
– Если выплатите комиссионные сейчас, ограничусь десятью процентами.
– О какой сумме речь?
– Ну как же? Сто тысяч. Десять процентов. О такой, – янтарные глазки Анатолия Трофимовича, метнувшись из стороны в сторону, испуганно зашторились веками.
– Вы не моргайте, Крайний, – недобро усмехнулся Фокин, – слышали, где выдают от мертвого осла уши?
– В принципе… – Толя заерзал и еще сильнее заморгал, – в осознанье проблем… не знаю.
– О том и речь! Читайте классику. А за деньгами – к Пушкину!
– Не премину! – мгновенно согласился Крайний, скосив глаза на тяжелые кулаки Фокина.
Из-за тумбы объявлений прямо на них вырулила сгорбленная старушка в светленьком платочке и тёмно-вишнёвом креп-сатиновом платье, модном лет восемьдесят назад. Очевидно, чтобы не замерзнуть, она утеплилась в удлиненный вязанный жилет и войлочные ботики.
– Сынки, – обратилась она к ним, – помогите бабке, ищу прозорливого старца Антипу, а адрес, что внучка-то записала, утеряла, вот телефон еще дала внучка, да я запамятовала как звонить.
Она протянула им старинный кнопочный аппарат.
– Разрядился ваш телефон, – сказал Фокин, повертев в руках раритетную трубку, – мой мобильник дома, я его в выходные с собой не беру. Вот, разве что, Анатолий Трофимович выручит? Номер внучки помните? – он подмигнул Крайнему.
– Ой, батюшка, прости, не признала! – умилительным голоском воскликнула старушка, разглядев курчатовскую бороду Фокина, – благослови, родимый, рабу Божию Ульяну.
Она скоренько метнулась к Фокину, сделав поясной поклон, ухватила его за руку, пытаясь поцеловать.
– Вы что? – испуганно вскинулся Фокин. – Я никакой не батюшка. Я за Аристотелем иду. Крайний! – вскричал он, придерживая женщину навесу, – Дайте, наконец, телефон!
– Да нет у меня, – развел руками Толик. – Нам не положено, а где монах старый живет, подскажу. Бабушка, видите просвет между домами? – он указал старушке на противоположную сторону улицы, – пройдете вглубь дворов, там флигель стоит желтенький, заборчиком обнесен. В нем и живет монах.
– Ой, сынки, спаси вас Господь, – старушка опять потянулась губами к руке Фокина. – Чтобы я, старая, без вас делала?
Тот, остановив ее жестом, попросил:
– Помолитесь лучше за раба Божия… – он наклонился к ней и что-то неслышно шепнул, – и старца попросите о том же!
– Не премину, милок! Спаси, Господь! – она поклонилась на прощанье и засеменила через дорогу, черпая ботиками асфальт. Вслед за ней плыло похожее на человеческую фигуру невесомое облачко. Что это? Ангел? Навеянный жарой мираж? – задумался Фокин и перекрестился.
Крайний, проводив старушку взглядом, пожал плечами:
– Удивляюсь, и не парко ей в таком прикиде? Идемте, – добавил он, – осталось немного. Вон старая Пожарка. От нее через двести метров свернем в тупик Демократии, нам в четвертый дом.
– Ба! – Фокин хлопнул в ладоши. – В таком тупике я и сам бы поселился.
– Могу устроить, – тут же поймал Фокина за язык Крайний, – обойдется недорого.
– Да вы комбинатор, – усмехнулся Фокин, – правда не великий, крохотный, прямо. Вам самому в силу отсутствия образования любую лажу можно втюхать.
– Например?
– Например, что Земля не вращается вокруг оси.
– Смешно! Мы в школе проходили. Есть день, есть ночь.
Они подошли к одноэтажному зданию старого пожарного депо. Фокин помнил его с детства: неизменный желтый фасад, который время от времени подштукатуривали и подкрашивали; пара деревянных ворот для пожарных экипажей. Все это давно устарело, новые пожарные автомобили здесь просто бы не поместились, потому помещение было передано станции Юных техников. Но поднимающаяся над крышей метров на пятнадцать вверх пожарная каланча выглядела еще бодрой. В начале XX века в этой пожарной части служил унтер-офицером его прадед Борис Поликарпович, проживший долгих девяносто три года. Фокин застал его краешком детства и еще помнил его рассказы. Как в былые благословенные времена всходили на смотровую площадку каланчи седой брандмайор с моложавым брандмейстером и наблюдали за безопасностью городских кварталов. Брандмайор смотрел в телескопическую подзорную трубу, а брандмейстер, приложив ладонь козырьком ко лбу, зорким взглядом обводил горизонт. Заметив дым, кричал зычным голосом: «Горит за Рядным рынком!» – «Бей в колокол!», – командовал брандмайор и что есть силы орал вниз: «Готовсь, пожарный обоз! Мастерам заливных труб, готовсь воду! Кучерам и фурманщикам, готовсь к лошадям!»
– Откуда вы это все знаете? – с удивлением спросил Толя у Фокина, который застыв словно в трансе, проговорил все это почти без пауз.
– Что? – отозвался Фокин. – Ах это? Прочитал в «Хочу все знать». На чем мы закончили?
– На Земле, которая не вращается.
– А что, вращается?
– Да.
– Хорошо, возьмите булыгу, вот лежит у парапета. Держите в руке перед собой.
Крайний поднял небольшой, в четверть кирпича, голыш и прижал к груди. Фокин посмотрел на его шатающуюся под легким ветерком тщедушную фигуру и, неодобрительно хмыкнув, спросил:
– Сможете подбросить вертикально вверх?
– Думаю, да.
– Бросайте, только отойдите, чтоб на голову не упало.
Толя глубоко вздохнул, выдохнул и что есть сил подкинул голыш метра на три-четыре вертикально вверх. Получилось неплохо. Отскочить бы не успел, если бы его не дернул за предплечье Фокин.
– Смотрите, – Фокин указал на вернувшийся на землю камень, – упал ровно туда, где вы стояли.
– И что?
– А то! – Фокин назидательно помахал похожим на сосиску указательным пальцем перед лицом Крайнего. – Жан Буридан семьсот лет назад дал ответ: «На вращающейся Земле брошенные вертикально вверх тела не могли бы упасть в ту точку, из которой началось их движение: поверхность Земли сдвигалась бы под брошенным телом». Раз не сдвинулась, значит не вращается Земля. Усвоили?
– Так что? – Толя затеребил пальцами впалый живот. – В школе неправильно учили?
– Не знаю, чему вас там учили, – Фокин похлопал себя руками по бедрам, – но, повторюсь, втюхать вам можно любую лажу. Несчастный вы человек, не про вас ли сказано: «Не слово, а несчастье есть учитель глупцов». Не обиделись?
– Привычный.
– Ну хоть в этом-то вы молодец!
Улица Катаева вывела их к городской окраине, дальше тянулись складские ангары, мастерские по производству мебели и пошивочные цеха, где трудом мигрантов из ближнего и дальнего зарубежья рождались на свет местные «Dolce & Gabbana», «Armani», «Gucci» и «Versace».
Они свернули в переулок, где город окончательно впадал в деменцию, обставляя себя кривыми сараями, карзубыми заборами и неясного происхождения руинами.
Фокин подумал, что с Катаева, по справедливости, следовало бы попасть на Гладилина или Петрова? Но не в этом городе, здесь обязательно вляпаешься в какую-нибудь антисанитарную гадость. Очертив рукой пространство, он спросил строгим голосом:
– Анатолий Трофимович, не причесываете ли вы мне мозги? Насколько не изменяет память, здесь в советские времена располагался переулок Марксистов? Откуда взялись демократы? И почему тут все развалено, раньше было приличное место?
– Сие мне неведомо, – пожал узкими плечиками Толя, – живу тут недавно, а Петрович называет адрес Тупиком демократии.
– Понятно. А Петрович это кто, сосед-пьяница?
Крайний не ответил. И Фокин, воспользовавшись моментом, ускользнул вглубь себя. В последнее время, когда ему хотелось подумать, он спрыгивал в переднюю Буридана. Дальше людской его не приглашали. Да и кто он такой, Фокин, скромный доктор наук, по сравнению с Жаном Буриданом – человеком-легендой? Одна связь этого головастого философа-номиналиста с королевой Жанной Наварской перекроет все вместе взятые диссертации их научно-исследовательской конторы? Ради этих отношений натурфилософ поставил на кон свою жизнь. Послушайте Вийона, он скажет: «Где королева, для которой / Лишили Буридана нег / И в Сену бросили, как вора? / Но где же прошлогодний снег?» Хотя, это чистый Гумилев. У Феликса Львовича Мендельсона (не путать с Феликсом Мендельсоном-Бартольди) ближе к оригиналу: «Где королева, чьим веленьем / Злосчастный Буридан казнён, / Зашит в мешок, утоплен в Сене? / Но где снега былых времён?»
Дался им этот снег? Лучше бы написали, как Буридан треснул башмаком по лбу будущего папу Климента VI. Возможно, от последствий ушиба появилась булла, безмерно возвышающая власть папы и оправдывающая индульгенции? Вот за это Буридан заслужил бы быть зашитым в мешок. А за любовь? Нет, глупость – удел всех времен! Не случайно Цицерон как-то обронил, что после долгих размышлений пришёл к печальному выводу: мир плотно населён дураками, их количество неисчислимо. Да и Сократ в «Апологии Платона», указывал на тупость заурядных людей… Но пусть глупые сами хоронят своих глупцов. Буридан же достоин оваций! Слава Буридану! Вот только со свободой волей он погорячился, зачем нашептал ослу, что ее, свободы воли, не существует? И своим детерминизмом уморил животное голодом? Лучше бы ушастый слушал либертарианцев, жрал солому слева и справа и прожил бы долгую счастливую жизнь…
– Всё, пришли, – Крайний опять бесцеремонно вырывал своего спутника из глубины дум.
– Что? – спросил Фокин, собачьим движением стряхивая с себя пот.
Он едва не шандарахнулся о деревянный столб с темно-синим почтовым ящиком советских времен, на котором кроме написанного белой краской слова «Почта», присутствовали еще два словечка, очевидно нацарапанные гвоздем: «Корабль дураков».
– Весело живете! – окончательно вернулся в реальность Фокин. – Что тут у вас за корабль номер четыре?
– У нас не корабль, дом, – поправил Толик и указал рукой на двухэтажное одноподъездное, когда-то бывшее серым, а нынче изрядно облупленное здание, про которое бывалый человек обязательно сказал бы: «Хрущёба».
Такие строили в послевоенные пятидесятые и заселяли рвущимися в пролетариат колхозниками. Из удобств – одно электричество. Газ – баллонный привозной. В квартирах – дровяные печи, во дворе – дощатый клозет, далее по улице – водоразборная колонка. Очевидно, дом давно расселили, окна в некоторых квартирах были закрыты щитами из OSB, двор завален поломанной мебелью и выброшенным домашним скарбом. Сарайчик и притулившийся к нему сортир покосились, как пьяные после получки мужики.
– Не знаю, что и сказать? – Фокин задумчиво оглядел территорию. – Жутчее, чем Нельская башня. Не бывали в Нельской, Анатолий?
– Не довелось. Что там? Экскурсии?
– Нет. Там Буридан превратился в рыцаря Лиона де Бурнонвиля и был арестован стражей.
– Про это не знаю. Проходите, – Крайний приоткрыл дверь в подъезд и предупредил: – Осторожно, лампочка перегорела. Нам в первую квартиру.
– Неважно! Как учили стоики, следую за судьбой, – глубокомысленно изрек Фокин, делая шаг в темноту. – Мудреца судьба ведёт, а глупца тащит.
– Столики у нас есть, сейчас сами увидите, – пообещал Толик.
Идти пришлось недолго: первый марш расшатанной деревянной лестницы оказался совсем коротким. Скрытый мраком Толя распахнул невидимую дверь. Из квартиры выплеснулся свет, и Фокин во мгновение ока оказался в прихожей. Огляделся в поисках обувной полки и головы пролетарского писателя. Почти все имело место – и полка, и голова, только не Бедного Демьяна, а богатого Фридриха Энгельса; и не бронзовая, а гипсовая. Книг же повсюду было полно: и на самой полке, и на полу у стены. Сделав пару шагов, Фокин попал в большую, квадратов на тридцать, с высоченным потолком, комнату, заставленную картонными коробками, чемоданами и, опять же, баррикадами из книг.
– Пару лет уж живу, а с вещами, так сказать, не разберусь.
Мужской голос прозвучал из-за громоздкого, красного дерева, комода, запруженного сверху книгами и перевязанными бечевкой стопками журналов.
– Вы Толин сосед-пьяница? – не церемонясь, спросил Фокин. – Голос хороший, от ля большой октавы до ля первой.
– А у вас центральный бас, самый, так сказать, широкий басовый диапазон, – к Фокину из укрытия выкатился сидящий в кресле с колесиками пожилой мужчина с небольшой бородкой и длинными седыми волосами, макушка его была прикрыта шапочкой, как у Булгаковского Мастера. – Насчет соседа, верно, насчет второго – нет. Не употребляю, опьянение – добровольное сумасшествие, – добавил он и представился: – пенсионер от науки Лука Петрович.
– Анатолий Трофимович, как же так? – с деланным возмущением воскликнул Фокин. – Ставлю вам минус и сокращаю комиссионные до пяти процентов. А я тогда – Васька Пепел, коллекционер и большой любитель Аристотеля. Где, кстати, его «Этика» в переводе Жебелева? Я за ней.
– Вы что же, ожидали встретить Михаила Ивановича Костылёва? Так нет тут такого. А я на самом деле Лука Петрович, – пенсионер скинул с себя шапочку, обнажив гладкую блестящую лысину, – и фамилия у меня Лукин.
– Хорошо устроились, Лукин! Выдайте мне, пожалуйста, Аристотеля. Готов заплатить десять тысяч рублей, а не то рассержусь, – Фокин недвусмысленно продемонстрировал крепко сжатый правый кулак молотобойца.
– Друг мой Анатолий, ты чего там затих? – Лукин поднялся с кресла на ноги, вытянувшись во весь свой небольшой рост. – Возьми на кухне пятьсот рублей, твой гонорар, и поди-ка навести Василису. Да, напомни, как зовут нашего гостя, а то сам он, похоже, делать это не собирается.
– Фокиным представился, – тут же выпалил Крайний, – а столики вон они, целых два, – он указал на них своему недавнему знакомцу и добавил: – про проценты не забудьте. А вам спасибо, Лука Петрович!
– Пока не увижу Аристотеля, никаких процентов! – отрезал Фокин. – Где получить? Разбаловались вы тут, друзья, как видно, позабыли про импетус Буридана, могу напомнить.
Крайний заморгал янтарными глазками и смущенно прикрыл рот ладошкой.
– Анатолий Трофимович, – усмехнулся Лука Петрович, это не про то, что вы подумали. Вас с Василисой ни коим образом это не касается. Только физики Аристотеля и забытого всеми Буридана, объявившего импетус причиной движения брошенных тел. Но причем тут столики?
Толя, пожав плечами, метнулся на кухню, схватил деньги и едва ли не бегом покинул квартиру, оставив после себя стайку пустившихся в пляс пылинок.
– Ба! – воодушевился Фокин, – так я действительно имею дело с научным пенсионером? Приятно! А столики не при чем. Потому что они не столики, а стоики. Очевидно, для некоторых разница промеж них отсутствует.
– Коль у образования нет корней, то, так сказать, и плодов нет. Но в целом, Анатолий неплохой малый. Был бы совсем неплохим, если бы не пристрастие к алкоголю, высох весь, печень вон вконец разрушил, глаза как желтки. И к вере его никак не приучить, однако – это дело времени. Но без него я бы тут пропал, – Лука Петрович вздохнул и еще раз представился: – Доктор технических наук Лукин.
– Аналогично! – не скрывая удивления, ответил Фокин.
– Ну что ж, надеюсь, что двум докторам наук всегда найдется, о чем поговорить, – мягко улыбнулся Лука Петрович.
– Не думаю! Надежда – это сон наяву! – отрезал Фокин. – Так есть у вас Аристотель?
– Конечно, – Лука Петрович, улыбнувшись еще шире, указал рукой себе за спину, в сторону подпирающей стену прямоугольной высокой голландской печки. – Наверху.
Подняв глаза к потолку, Фокин увидел пристроенный на вершине печки гипсовый бюст Аристотеля на манер тех, что используются для портретной скульптуры в художественных школах.
– Издеваетесь? – он сердито крякнул.
– Ничуть, – Лука Петрович опять опустился в кресло, пригласив Фокина присесть на стоящий рядом стул. – Не знаю, удивлю ли вас? Хотя, хотелось бы, ведь познание начинается с удивления, а удивление побуждает людей философствовать. У нас тут целый мир, так сказать, плерома, в христианском понимании, конечно, без гностицизма. – он кивнул подбородком на висящую на стене икону Спаса Нерукотворного и быстрым движением перекрестился. – А люди… С Анатолием знакомы, я – ваш покорный слуга. Об остальных, захотите, расскажу…
Что-то было не так, в этой заваленной невесть чем квартире. Врожденное «чутьё по ветру» Фокина обычно не подводило. Несоответствие формы и содержания? Словно «Метафизика» Аристотеля была вставлена в обложку комикса про Дэна Пираро. Память – писарь нашей души: остановившись мыслью на содержании, он вспомнил, как в конце девяностых, будучи совсем молодым аспирантом, участвовал в научной конференции в Технологическом институте Джорджии, расположенном в столице штата Атланте. Обсуждалось изменение жизни человека с помощью передовой науки и технологий. Тогда еще политика так не довлела над научной мыслью, дух противостояния не ощущался столь остро, и верилось, что, пусть не всё, но что-то значимое, весомое можно изменить к лучшему. Для него, наверное, причина крылась в молодости, наивности? Сейчас эта атмосфера – того, что приближение к идеалу возможно – на мгновение накрыла его. Глутаминовая кислота в голове Фокина забурлила, а осел в Буридановой передней ударил копытами в элитный французский Select. А эти скрытые цитаты? Фокин и сам был неплохим мастером подобных экспромтов…
– Приходится постоянно думать об общем благе, – продолжал Лука Петрович, – ведь благо, так сказать, везде и повсюду зависит от соблюдения двух условий: правильного установления конечных целей и отыскания соответствующих средств.
Фокин, собравшийся, было, уходить, решил все-таки с этим помедлить.
– А что за история с «Этикой» Аристотеля? Коли у вас не было такой книги, зачем ваш янитор мне ее предложил? И как узнал, что ее ищу?
– Тут все просто, – Лука Петрович взял с комода книгу в кожаном переплете с золотым тиснением, – вот, смотрите, это Фет «Мои воспоминания», 1890 год, типография Мамонова, первое прижизненное издание. Средняя цена на рынке порядка двухсот тысяч, а я готов отдать за сто. Обратите внимание: цветные форзацы на кожаной слизуре, дублюра блинтовая, шелковое ляссе и капталы. Или, к примеру, «Сочинения» Батюшкова, 1850 года, тоже прижизненное издание, переплет выполнен в мастерской «Артель». Просят до ста сорока тысяч, я отдам за семьдесят. А «Этики» Аристотеля у меня сейчас нет. Что же касается Анатолия Трофимовича, то я его специально командирую в магазин «Раритет», там хороший отдел антикварных книг, чтобы наблюдал за гражданами, интересующимися дорогими изданиями. У него поручение: подойти к такому коллекционеру-искателю на улице, познакомиться и как бы невзначай предложить нужную ему книгу. Упомянуть соседа-пьяницу, потому что возникает соблазн купить что-то стоящее за гроши. Про Демьяна Бедного непременно упомянуть, есть в нем какая-то магическая сила. Привести гостя сюда ко мне. И пусть того, что тот искал здесь нет, но зато есть тысяча других книг – авось что-нибудь купит? Таков алгоритм, этим наша община живет.
– И что, работает? – спросил Фокин как-то разом успокоившись, он уже почти не злился, напротив, испытывал желание продолжить это странное знакомство.
– Не всегда, но достаточно часто, так что нам хватает на жизнь.
– А откуда все это книжное богатство? – Фокин обвел рукой пространство комнаты. – Да, и комод вызывает определенный интерес? Такой далеко не в каждом антикварном салоне найдешь?
– История проста, как мир. Эту библиотеку начал собирать мой дед, академик Иван Лукич Лукин, продолжил отец – профессор Петр Иванович Лукин, я подхватил, а теперь вот, так сказать, расточаю. После смерти супруги мы остались вдвоем с дочерью Лизой, она выбрала профессией ботанику, занималась лихенологией, причем, успешно. Но, как сказано, человек предполагает, а Бог располагает. Тяжело заболела. Поскольку она оставалась одинокой, проблемы с лечением легли на мои плечи. Поверьте, сделал что мог, в Германию возил на операцию. Все что можно, включая квартиру и дачу, продал, книги вот только оставил да дедов комод. Но лечение не помогло. В итоге – один без крова и средств, работу, пока занимался лечением, пришлось оставить. Хорошо, что мир, так сказать, не без добрых людей, подсказали это место. Дом определен под снос уже как несколько лет. И я живу здесь без всяких прав с такими же бедолагами, как сам.
– Ну что ж, я не ошибся, тут у вас Горький во плоти.
– Выходит, что так!
– А что с этим местом? – Фокин двинул плечами, шевельнув свое большое тело античного дискобола, отчего стул под ним опасливо заскрипел. – Припоминаю, что в советские годы этот райончик вполне процветал?
– Разрушили. У нас ведь с этим просто. Злые поступки, так сказать, вершим по доброй воле и под видом добра. Ну что насчет книг? Что-то будете покупать? Рекомендую энциклопедический словарь в трех томах под редакцией доктора философии Филиппова. Типография Сойкина, 1901. Опять же роскошный кожаный переплет ручной работы с золотым тиснением. На корешке 2 бинта и золотое тиснение. Цена смешная, всего-то семьдесят тысяч. Как?
– Никак! – теперь Фокин тронул губы улыбкой, вышло, правда, грустновато. – Для меня этот Аристотель не просто философский трактат, это, как сейчас говорят, – триггер, стимул для принятия решения. Не могу сделать выбор, но уверен, как только получу ее, подержу в руках, раскрою, перелистаю, прочту что-нибудь из начала или середины… И что-то сработает, какие-то ассоциации, прошлый опыт – не знаю что, но сработает!
– Важный выбор?
– Жуть какой важный!
– Не поделитесь?
– Не сейчас.
– Понимаю. Вы к музыке как относитесь? – Лука Петрович изящным движением вернул на голову шапочку мастера, – своим друзьям всегда напоминаю, что музыка, так сказать, имеет силу формировать характер, учит развивать правильные чувства…
– И еще облагораживает нравы, – добавил Фокин; подхватив из стоящей рядом стопки верхнюю книгу, он начал ее перелистывать, – нет, напрямую к музыке не отношусь, я ведь технарь, но слушать люблю, Свиридова, например, Чайковского… Интересно… «Античная философия» под редакцией Александрова, 1940… Эту я, пожалуй, купил бы. Сколько?
– А я бы вам эту подарил, если возьмете что-то посущественней. Например, «Курс истории древней философии» Трубецкого 1910 года? – чуть помедлив, предложил Лука Петрович.
– Подумаю. Так что с музыкой?
– Приглашаю пойти послушать. Потом попьем чаю, так сказать, в дружеской обстановке. Василиса! – негромко сказал Лука Петрович.
Фокин оглянулся в уверенности, что призываемая дама находится где-то совсем рядом, в этой комнате. Но никто не откликнулся.
– У нас есть свое отделение филармонии, музыкальный зал, – продолжал Лука Петрович, – так сказать, служим другим, делаем добро. Не в этом ли смысл жизни?
В прихожей скрипнула входная дверь и в комнату вошла невысокая, лет сорока, полная женщина с пышным хвостом волос на затылке и круглым рябоватым лицом. Ее широко распахнутые серо-голубые глаза смотрели с такой наивностью, словно она родилась лишь неделю назад и нынче обязательно в очередной раз спросит, почему вечер сизый, а закат багряный? На ней было полувековой давности удлинённое синее платье А-силуэта и черные кеды.
– Василиса, голубушка, организуй нам чай, – любезно попросил Лука Петрович, – а мы пока в музыкальный зал спустимся.
– Хорошо, дядюшка, – покорно склонила голову женщина и тихо удалилась.
– У вас что, микрофоны, видеокамеры? – удивленно спросил Фокин. – Как племянница вас услышала, ее же не было в квартире?
– Уверяю, ничего подобного здесь нет, – Лука Петрович поднялся с кресла, – у нас только доброта, понимание и согласие, а они творят чудеса. Василиса мне не племянница, скорее, так сказать, сотрудница, сотоварищ, единомышленник. Что ж, приглашаю в нашу филармонию.
Увлекая за собой Фокина, он вышел из квартиры. Подсвечивая фонариком, спустился в тамбур перед выходом из дома и указал рукой вниз, где зиял провал крутого схода в подвал. В лицо Фокину пахнуло сыростью, тленом, но еще острее повеяло тайной. В сердце кольнуло странное чувство ожидания, словно что-то несбывшееся вот-вот сбудется. И осел в Буридановой передней опять забил копытами, только теперь не по паркету, а по его гипоталамусу и зрительным буграм, от чего нырнувшие под землю заплесневелые серо-зелёные стены заискрились, как зеркальные шары на дискотеке. В луче фонаря черные колонии кладоспориума на щербатом кирпиче ожили и потянули к ним щупальца. Спустившись вниз, они повернули направо и пошли по длинному узкому коридору. В какой-то момент Лука Петрович щелкнул незамеченным Фокиным выключателем, загорелись лампочки в забранных решетками настенных фонарях забытых советских времен, осветив теряющиеся в перспективе, ставшие теперь бетонными стены и потолок. Ого! Фокин почувствовал, что распухает от удивления. Откуда все это под разваливающейся халупой? Тайный бункер? Куда он попал?
– Не переживайте, сейчас придем, – успокоил Лука Петрович, наверное, почувствовав волнение спутника. – Вот уже дошли.
Они уперлись в типичную для подземных убежищ мощную железную дверь, на которой красовалась аккуратная табличка: «МКЗ филиала городской филармонии имени М.И. Глинки». Ниже был приклеен бумажный листок с надписью от руки: «Вход строго по билетам».
– Это шутка Прокопия, позже с ним познакомлю, – усмехнулся Лука Петрович и с легкостью для такого массива металла распахнул дверной створ. – Проходите.
Они вошли во вместительное помещение без окон с высоким потолком. Воздух здесь был на удивление чист, недавно его явно озонировали. В противоположном конце зала располагался невысокий просцениум, как в античных театрах, но с подвешенными софитами и закрытым пурпурным занавесом. В центре располагался ряд театральных кресел. Стены украшали достойного качества репродукции картин известных мастеров на библейские темы, среди которых Фокин узнал «Поклонение волхвов» Андреа Мелдолла, «Уверение Фомы» Караваджо, «Христос в пустыне» Ивана Крамского, «Моление о чаше», Федора Бруни. Что ж, весьма недурственно для подвала, почти как в покоях Буридана. Он хотел, было, задать хозяину будоражащие его сейчас вопросы, но Лука Петрович приложил палец к губам:
– Потом! Располагайтесь! Сначала музыка.
Кресла оказались достаточно удобными. Откинувшись назад, Фокин спросил:
– Что будем слушать.
– Сейчас прояснится, здесь они все решают, – Лука Петрович указал подбородком в сторону сцены.
Тем временем невидимый распорядитель приглушил в зале свет. Заиграла музыка и Фокин узнал полонез Огинского.
– Неожиданно! – тихо хлопнул в ладоши Лука Петрович. – Впервые здесь слышу «Прощание с Родиной» Михаила Огинского. Как будто оркестр Большого театра? Дирижер Борис Хайкин?
– Да нет! – Фокин в волнении выпрямил спину. – Это симфонический оркестр Всесоюзного радио, дирижер Самосуд, как на дедовой старой пластинке начала шестидесятых. Не поверите, мечтал ее найти, не попадалась. И вот у вас здесь… Только музыка живая… Не может быть!
– Здесь все может быть. Эка звучит? Прямо за душу берет! – Лука Петрович поднес ладонь к своему уху. – Как неподвластная уму загадка! Не верю в колдовство, но чувствую непостижимую колдовскую силу.
– Не поверите, что я чувствую! – воскликнул Фокин. – Как это технически возможно? Вы что, оживили Рогаль-Левицкого и Самуила Абрамовича Самосуда?
– Нет, – Лука Петрович мягко коснулся руки гостя, – просто заблудилось чье-то детство, а теперь нашлось. Ведь когда-то, где-то все потерянное находится. И вы вольны принять это и вольны отказаться!
Музыка смолкла, но неостывший от нее воздух еще едва ощутимо вибрировал. Фокин с жадностью дослушивал эти вибрации и когда последняя капля звука иссякла, дрогнувшим голосом спросил:
– Почему занавес закрыт? Хочу увидеть музыкантов.
– Это невозможно, – грустно вздохнул Лука Петрович.
– Отчего же? – Фокин вскочил на ноги, за несколько мгновений преодолел расстояние до просцениума и раздвинул по сторонам тяжелые пурпурные завесы. То, что он увидел, его ошеломило! Минуту он стоял неподвижно и тупо смотрел на глухую бетонную стену – серую, холодную и совершенно пустую. От занавеса ее отделяло не более полуметра и в этом узком пространстве не было и следа музыкантов, их инструментов, акустических систем, усилителей, сабвуферов – всего того, что необходимо для воспроизведения звука. Мистификация? Трюк?
– Нам надо уходить! – обеспокоенно вскрикнул Лука Петрович – Немедленно! Как вас? Фокин? Почему не называете свое имя? Так вас и звать? По фамилии?
– Алексеем Максимовичем зовите, – растягивая слова, рассеянно ответил Фокин.
– Может и фамилию прежнюю отменим? Будете Пешков?
– Без разницы, зовите как вам угодно, – Фокин попытался нырнуть в Буриданову переднюю, чтобы сбалансировать мысли, но лаз оказался закрытым.
– Это, так сказать, что-то вроде оперативного псевдонима? – продолжал задавать вопросы Лука Петрович.
– Угадали.
– Надеюсь, вы наш? Не от супостат наших?
– Свой, до мозга костей.
Они возвращались по тому же длинному коридору с тусклыми кондовыми фонарями. Взявший себя в руки Фокин уже обычным ровным голосом сказал:
– Огинский – враг России. Как вы сказали? От супостат наших? Именно! Но пронзает, до стона сердечного. Пожалуй, у поляков и нет больше ничего стоящего? Впрочем, Станислав Лем – «Сумма технологии», «Солярис»…
– «Звёздные дневники Ийона Тихого», «Эдем», – добавил Лука Петрович. – Можно Сенкевича упомянуть с «Камо грядеши».
– Можно, – согласился Фокин, – тогда уж Коперника и Шопена с ними вместе.
– Ну вот, целую полку выстроили! – улыбнулся Лука Петрович.
– Ничего не хотите объяснить? – спросил Фокин, когда они уже поднялись на площадку первого этажа.
– А нечего объяснять, – тяжело перевел дыхание после подъема Лука Петрович. – Есть факт музыкального зала, есть факт музыки, а объяснений этим фактов нет. Но всегда есть результат! Это данность!
– Что ж, за неимением лучшего, принимается. Вы, прямо, ритор, умеете находить способы убеждения относительно каждого события.
– Ясность – главное достоинство речи, – Лука Петрович постучал себя ладошками по груди и бокам, стряхивая подвальный прах. – Идем пить чай! Не откажетесь, Алексей Максимович?
– Не откажусь.
– Вот и славно! Нам сюда, – Лука Петрович осветил фонариком дверь в соседнюю со своей квартиру, – думаю, нас ждут.
В отличие от обиталища библиофила Лукина, жилище, в которое они вошли, было вполне обихожено, обставлено некоторой мебелью, пусть и неродственной друг другу, но не вызывающий протеста эстетствующего разума, не склонного, как известно, красоту смешивать с истиной. Друг Фокина Яша Левинсон внушал ему, что нет ничего лучше еврейского стиля интерьера с простотой и изысканностью во главе угла. Он отвергает кичливое барокко, позолоченные подлокотники или ручки, компенсируя свой минимализм многофункциональностью, простором и большим количеством света. Здесь все это имелось в наличие, так что окажись тут Левинсон, он явно почувствовал бы себя в свое тарелке. Застывшие в разных местах гостиной-столовой стулья использовались не только как седалища, но и как полки для различных предметов. Стоящий в центре этой просторной, как и у Луки Петровича комнаты стол, в данный момент покрытый нарядной светлой скатертью и уставленный чайными приборами, в другое время явно использовался для иных целей. С одной его стороны Фокин заметил пропущенные веником крохотные островки древесных опилок и стружек. Значит иногда этот картибул превращался в столярный верстак. Пустоту стены с одной стороны скрашивала большая икона Пресвятой Богородицы Казанская, с другой – витиевато выведенная на разрезанном вдоль листе ватмана цитата кого-то из античных мудрецов: «Афиняне открыли людям пшеницу и законы, но пшеницею жить научились, а законами нет».
Скользнув глазами по греческой сентенции, Фокин задержал взгляд на святом образе и неспешно осенил себя крестным знамением.
– Удивляетесь соседству? – с вызовом в голосе спросил появившийся из смежной комнаты высокий молодой русоголовый мужчина, выстриженный в круг как Емелька Пугачев. – Напрасно!
На всем его облике лежала печать бунтарского духа, легко распознаваемая в упрямом выражении лица, непреклонном взгляде голубых глаз, твердом подбородке – сущий хорунжий второй сотни полковника Ефима Кутейникова. Такому – или в гущу битвы, или прямо на эшафот!
– Отнюдь! – парировал выпад незнакомца Фокин. – Видел на фреске «Христос – Царь философов». Это в Фессалии в Большом Метеорском монастыре. Там Фукидид, Аристотель, Платон и Плутарх. Смысл в том, что вся мудрость и красота мира берут своё начало в Боге. И Григорий Богослов говорил, что каждая высокая строка любого древнего поэта или мудреца принадлежит христианам.
– Я имел ввиду изображения античных философов в притворе Московского Благовещенского собора, – мужчина недовольно поджал губы, – есть там и Аристотель.
– Алексей Максимович, это Прокопий, о котором я упоминал, – вмешался в разговор Лукин. – Давайте за чаем продолжим, смотрите как Василиса все ладно накрыла!
Стол выглядел, что называется, скромно, но со вкусом. И то, что чайная посуда разнилась друг от друга, как люди на городской площади, картины не портило. Фарфоровая чашка соседствовала с керамической, к граненому стакану придвинулась узбекская пиала, высокий заварочник, вздернув над «коллегами» долгий носик, блистал красками, как заморский петух вайандотт. Из стеклянных вазочек выглядывали сушки, печенье и конфеты «Коровка».
Расселись, как придется, так что на заглавном месте в торце стола оказался Толя, а по бокам почтенный Лука Петрович с русоголовым казаком Прокопием и Фокин с наивной тихоней Василисой. Место напротив Крайнего пустовало, хотя чайный прибор стоял и там.
– Кстати, печенье «Привет» Чебоксарской кондитерской фабрики, СССР 1989 год, конфеты «Красный Октябрь» того же года, – Лукин плавно обвел рукой разложенные угощения, – рекомендую.
– Что, до сих пор выпускают? – спросил Фокин, пробуя печенье на зуб.
– Нет, именно то, старое, забытое советское, – широко улыбнулся Лука…….
– Да бросьте, – скептически фыркнул Фокин, – как это возможно?
– Коля намечтал, – пояснил Прокопий, отхлебнув из пиалы чай, и указал на пустой стул.
– Дорогие мои, позвольте вернуться к прерванному разговору, – Лукин аккуратно промокнул губы салфеткой, – фрески философов в притворе не случайны: античные мудрецы, так сказать, не являлись христианами, поэтому их изображения в самом храме не были уместны. В то же время, начиная с Иустина Мученика, христианские авторы указывали на параллели идей античных философов и христианского вероучения. В XVI веке на Руси появилось сочинение «Пророчества еллинских мудрецов», представленных там провозвестниками христианства. С этим, думается, и связано появление в притворах храмов их изображений. У них в руках, как правило, находятся свитки с изречениями. Так, у Сократа на свитке написано: «Доброго мужа никакое зло не постигнет. Душа наша бессмертна. По смерти будет добрым награда, а злым — наказание».
– В Благовещенском соборе Аристотель не только на фресках, но и на медных пластинах «златых врат», – с упрямым видом добавил Прокопий, словно кто-то собирался его оспаривать. – Уверен, многих сегодняшних так называемых христиан вообще дальше паперти пускать нельзя, потому как ряженые, – он в упор глянул на Фокина.
– Не стал бы спорить, – ответил тот, выдержав взгляд молодого человека, – как и некоторые другие, ищу, хожу кругами, но и перипатетик может достичь многого, например от Аполлона Ликийского дойти до лицея и написать Пророка.
– Алексей Максимович имеет ввиду не только Пушкина, но и учеников Аристотеля, – с довольным видом пояснил Лукин, – их называли перипатетиками из-за привычки Аристотеля, так сказать, прогуливаться с учениками во время лекций, а в средневековье так называли схоластов типа Фомы Аквинского, которые многое взяли из философии Аристотеля.
– Вам Алексей Максимович сейчас «Песню о соколе споет», – сердито поджал губы Прокопий. – А Аристотель, коли не уперся бы в мысль, что теоретическая деятельность важнее практической, глядишь, и за порог притвора бы перешагнул. Потому что важен баланс! Баланс между теорией и практикой!
– Ой, Коля зовет! – воскликнула Василиса. – Сейчас сбегаю!
– Кто, наконец, этот Коля? – Фокин вопросительно взглянул на Луку Петровича. – И как Василиса его услышала? Вроде, тихо было?
– Чистая душа, – по обыкновению улыбнулся Лукин, – ей много ведомо. И Коля чистая душа, он сейчас на работе, – библиофил указал пальцем на потолок.
Василиса вернулась через две минуты с большой коробкой пиццы, открыв ее, поставила на стол. По комнате поплыл острый жгучий запах специй.
– Курьер доставил, от Коли, – тихо сказала она и присела на свое место.
– Понятно, что от Коли. Для кого он намечтал? – с деланной строгостью спросил Лукин. – Хотя, понятно для кого.
Молчавший до этого момента Толик заерзал, ткнул кулаком себя в грудь и заныл:
– Ну не люблю я ваше печенье, я пиццу люблю и пиво.
– Пива не было, – сказала Василиса, – только пицца и записка, все это курьер передал.
– Так-так, любопытно, – Лука Петрович принял из рук Василисы сложенный вчетверо листок, – что тут? – развернув, начал читать:
– Аристотель, самый преданный из учеников Платона, был шепеляв в разговоре, ноги имел худые, а глаза маленькие, но был приметен одеждою, перстнями и прической. У него был сын от наложницы Герпиллиды, Никомах. Скончался он в Халкиде, выпив аконит, и было ему семьдесят лет…
Пока Лукин читал, Толик Крайний, ухватив в каждую руку по осьмушки пиццы, с завидным аппетитом откусывал то слева, то справа, от чего щеки его ходили ходуном, кадык прыгал, а плечи дергались и дрожали. Горячее тесто хрустело на зубах, с губ тянулись к груди сочные нити сыра.
Достойно кисти художника! Фокин внутренне улыбнулся: Питер Брейгель Старший, не иначе! Он вдруг обратил внимание на отсутствие жары, словно работал хороший кондиционер. Но неоткуда тут было взяться кондиционеру. Странно, что электричество не отрубили. Здесь, среди этих людей, царило тепло. В лучшем понимании. Он искал нужные слова… Искренность? Непосредственность? Уважение? Дружественность? Да, именно она! Платон, например, ставил дружбу выше остальных чувств, потому что она основана на любви к добру и истине. Аристотель говорил о полезности, удовольствии и добродетели дружбы. Как здесь, например, где даже упрямство Прокопия выглядит милой забавой, а колкость – дружеской шуткой.
Он вспомнил свою научную контору. Какие-то смурные, желчные, пожелтевшие от зависти лица. Только добьёшься успеха, тут же шепот за спиной, сплетни, грязь. Если же успех настоящий? Если он ведет к новым возможностям и, по их мнению, к большим деньгам? Тогда – ненависть, доносы, травля… Все как у него сейчас. А ведь скольким помогал? Кому-то писать диссертацию, статьи, кому-то продвинуться в карьере, кому-то просто тупо давал в долг, не ожидая возврата… Да мало ли что еще? Как же прав Аристотель, сказавший, что скорее всех стареет благодарность! Фокин вдруг опять увидел себя в Буридановой передней. Наверно здесь самое место для безрассветных дум? Осел взглянул на него грустными глазами и отвернулся. Знает, наверное, что Эзоп называл благодарность признаком благородных душ. Соответственно, неблагодарность признак душ… Да что уж там? Златоуст учит, что наш долг вообще всегда приносить посильную благодарность и непрестанно прославлять Бога. Непрестанно! А если не хватает сил даже на самую малость, какую-нибудь веверицу?
Тут Лукин, вырывая его из дум, постучал ложкой по чайной чашке.
– Внимание друзья-товарищи! – сказал он громче обычного. – Похоже, нам Коля сигнал подает, заканчивать надо с Аристотелем и по углам прятаться…
Сложив листок опять вчетверо, он в задумчивости потер пальцем правый висок.
– Шаги, – прислушавшись сказала Василиса. – Кто-то чужой идет.
И действительно через несколько мгновений в комнату без стука вошел высокий худой майор полиции с длинными как у куклы-Барби ногами.
– Я ваш участковый Геннадий Александрович Витаминов, честь имею! – сказал он вкрадчивым голосом, словно боялся, что его сейчас же в чем-нибудь обвинят. – Что у вас тут происходит, что за несанкционированное сборище?
Сняв очки в тонкой металлической оправе, он приблизил к сидящим глубоко посаженные глаза, бегающие как заводные из стороны в сторону, и принюхался к расставленным на столе яствам крупным носом, нависающим клювом на дурацкие треугольные усики, как у превратившегося к старости в павиана Мики Рурка.
– Чем пахнет? – он скривил губы и чуть дрожащей рукой погладил сбегающую на лоб с залысины прямоугольную дорожку тускло-серых волос, похожую на заросшую мхом могилку. – Травкой балуетесь?
– Исключительно чаем, ваша честь! – отрапортовал Лукин. – Не соблаговолите ли с нами откушать? И где, кстати, наш прежний участковый капитан Ильин?
– Очевидно в следственном комитете, – Витаминов вернул очки на нос и взглянул на часы, – да, как раз сейчас следователь начинает допрос. Обстругает он вашего Ильина, как худое полешко.
– Почему это нашего? – спросил, как всегда, с вызовом Прокопий. – Мы с ним детей не крестили.
– А взятки ему давали? – глаза у майора забегали еще быстрее, словно это он не о капитане Ильине спрашивал, а о самом себе. – 291 статья Уголовного кодекса РФ, часть первая тире третья, штраф от пятисот тысяч до полутора миллионов рублей, или лишение свободы до восьми лет.
– Мы лишь маленькую денежку в конверте подавали, чтобы из дома не выселял, – простодушно призналась Василиса, – десять тысяч раз в месяц и коньяка бутылку.
– Вот за это и сядете! – повысил голос Витаминов. – По полной! Сейчас приглашу наряд, он на улице в машине и разом всех упакуем!
– Простите, ваша честь, господин майор, никого не надо сажать, – примирительным тоном попросил Лукин, – давайте все решим на месте, мы и штраф готовы заплатить прямо сейчас. В разумных приделах, конечно.
– Штраф? – Витаминов, задумавшись, ущипнул себя за могильный холмик на лбу. – Что ж, в этом есть смысл. Квитанции у меня с собой. Только не думайте, что отделаетесь малой кровью, выпишу вам на первый раз сто пятьдесят тысяч. Или поедем в отделение.
– Ваша честь, – растерянно улыбнулся Лукин, – откуда у нас столько? Давайте уменьшим контрибуцию хотя бы до тридцати тысяч?
– Торг не уместен! – опять прикрикнул Витаминов. – У меня самая маленькая квитанция на сто тысяч.
– Хотя бы пятьдесят, – едва не взмолился Лукин.
Но тут пружиной взвился вверх Прокопий, резко рубанув по воздуху ладонью. Фокину даже показалось, что над столом промелькнул смертоносный клинок шашки.
– Фиг тебе, а не деньги, – закричал русоголовый казак, – взяточник, оборотень! Пошел прочь, а не то сам сядешь!
– Должностному лицу при исполнении оружием угрожать? Статья 318, часть вторая, до десяти лет! – одной рукой участковый потянулся к кобуре и достал штатный «Макаров», другой вытащил рацию.
Очевидно, ему тоже привиделся клинок? Иначе, чего он так всполошился? Засунув рацию подмышку, он щелкнул предохранителем и передернул затвор. События развивались с молниеносной скоростью. Пока Фокин, собираясь вмешаться, вставал с намерением урезонить зарвавшегося полицейского, тот выстрелил в потолок и тут же направил пистолет Прокопию в грудь.
– Стреляй, собака! – крикнул тот и сделал движение в сторону майора.
В то же мгновение Витаминов нажал на спусковой крючок... Что-то случилось со временем? Оно почти застыло, так что пуля, увязнув в воздухе, двигалась словно повисший в небе далекий самолетик. Фокин наблюдал, как на полпути к Прокопию она вдруг, сделав петлю, повернула обратно; двигаясь крайне медленно почти достигла груди полицейского и замерла на месте… И вдруг с реактивным ревом рванула вверх и, ударив в потолок, рассыпалась разноцветными брызгами салюта.
– Что это? Вы в меня стреляли? – взвизгнул Витаминов и, включив рацию, завопил: – Наряд, сюда!
– По-моему, вы сами в себя стреляли, – сказал наконец поднявшийся в рост Фокин, – и сами намотали себе срок.
Он подошел к участковому и начал что-то шептать ему на ухо. Выражение лица у майора поменялось, глаза, метнувшись несколько раз туда-сюда, застыли на месте.
– Ну, это мы еще проверим, – сказал он с деланной бравадой, – мало ли что можно нафантазировать? Аферисты на это мастаки. Проедем в отделение, установим вашу личность…
– За афериста тоже ответите, – уверенно пообещал Фокин, – только не в вашем отделение, а совсем в другом месте.
Тут, едва не сшибив с петель дверь, в квартиру ворвались два полицейских сержанта с автоматами наперевес.
– Работает ОМОН, всем лежать! – заорали они.
– Отставить! – скомандовал Витаминов, – значит сейчас делаем так: всех пакуем, кроме этого худосочного, его брать не будем, еще окочурится, – он указал на Толика, – и везем…
– Лучше по-другому, – Лукин мягко коснулся его руки, – идем на чердак, там хранится наша казна, вы берете сколько надо денег, уезжаете и забываете про нас.
– Что, прямо-таки казна? – участковый опять почесал могилку на голове. – И возьму, сколько хочу? А если всё захочу?
– Всё и возьмете, – пообещал Лука Петрович и грустно улыбнулся.
– Тогда чего тянуть кота? Идем! – Витаминов, оглядев сержантов, скомандовал: – Ты, Берестов, со мной, а ты, Глебов, здесь. Если кто дернется – в наручники и на пол.
Лукин поманил майора за собой, и они вышли в подъезд. Похожий на оплывшую старую бабку низкорослый Берестов, закинув за спину автомат, последовал за начальником.
Оставшийся в комнате сержант Глебов, тощий, как короленковский Тыбурций Драб, обвел притихшую компанию полубезумным взглядом выпученных глаз и рявкнул:
– Всем сидеть, дернитесь, пристрелю!
– Погоди чуть-чуть, – недобро усмехнулся Прокопий, – скоро будет наш черед смеяться!
– Замечтает их Коля, – сказал Толик, доедая последний кусок пиццы, – как пить дать, замечтает.
– Толенька, жуй помедленней, не подавись, – попросила его Василиса.
– Разговорчики! – опять рявкнул Глебов.
Ничего не понимающий Фокин вопросительно взглянул на Прокопия, но тот молчал.
– Ладно, соединим приятное с полезным, – сказал, пожав плечами, Фокин и подлил в свою чашку чая, с удивлением отметив, что тот ничуть не остыл.
– Вот ненасытное племя, – Прокопий стрельнул глазами в сторону сержанта, – гребут, гребут под себя, потом одни копят, словно должны жить вечно, а другие тратят, словно тотчас умрут.
– Еще хоть слово! – Глебов передернул затвор калаша.
Под дулом автомата мозги у Фокина переключились на какой-то турбокосмический режим. Мысли забегали, перестраиваясь то в хирды, то в фаланги, то в манипулы. Прежняя невозможность выбора на глазах трансформировалась в возможность. Неволя превращалась в волю. Зачем стоять меж двух лугов, если луг один? Можно перейти его из края в край и вернуться обратно? Зачем выбирать между общим благом и личным счастьем? Выбор сделан еще Аристотелем: общее благо и есть счастье граждан. В чем оно? В благородстве поступков, исповеди добродетели. В конце концов, ты ведь государственный человек, Фокин, вот и делай выбор в его сторону, помня, что государство – высшая форма общения людей, путь к общему благу. Все по Аристотелю!
Где-то рядом загрохотало, зазвенело, запрыгало сверху вниз.
– Кто-то таз Васькин с лестницы спустил, она стиранные Толины подштанники развесить не успела, – прислушавшись, констатировал Панкратий.
– Ой, белье мое! – Василиса вскочила и, как курица крыльями, замахала руками. – Я его на втором этаже, глупая, оставила, хотела развесить на чердаке! Не успела, не доглядела!
– Потому что дура! – оскалился Глебов. – И замолчи, бабка!
– Какая она тебе бабка? – неожиданно вскинулся Толик. – Сам дурак!
– Ну все, хана тебе! – сержант с угрожающим видом повел из стороны в сторону стволом автомата.
В подъезде прямо за их дверью опять загрохотало, раздались громкие голоса и хохот. Первым в комнату вошел Лукин, держа в руках мокрые мужские панталоны.
– О, мои треники! – тут же признал их Толик.
– Василиса, прости, не заметили твои постирушки, – повинился Лука Петрович, – потом помогу собрать.
Вслед за Лукиным в квартиру ввалился хохочущий майор Витаминов в совершенно непотребном виде – без амуниции и оружия, в расстёгнутом до пупа, лишенном погон кителе, в растерзанной рубашке, обнажившей белую безволосую грудь.
– А вот еще анекдот, – давясь смехом, крикнул он, размахивая зажатыми в руке погонами, – «Почему менты сидят в машине по четыре?» – «Чтобы водить машину надо восемь классов образования!». Ха-ха-ха! А вот еще…
– Геннадий, вы ж теперь поэт, забыли? – широко улыбаясь, напомнил Лукин. – Вы ведь стихи приготовили.
– Ах, да! – Витаминов расхохотался еще пуще и как школьник с выражением прочел: – В преддверье лета с туалета / Несется с шумом стайка мух. / Весенним солнышком согрета, / Она садится на старух. Каково?
Наблюдавший за всей этой фантасмагорией Фокин потерял дар речи. Зато Панкратий оживился и с победным видом бросил Глебову:
– Я же говорил, что будет наш черед? Это он и есть!
– Намечтал! – с серьезным видом сказал Толик и, повернувшись к Василисе, сменив тон, ласково добавил: – Не переживай, Васенька, соберу я твое белье и на колонку опять снесу, сам, если хочешь, прополоскаю.
Женщина, наивно хлопая глазами, неотрывно смотрела на него и благодарно кивала.
– Уважаемый Геннадий, – Лукин дружески похлопал Витаминова по спине, – даю вам совет, как начинающему поэту, не стоит увлекаться стилистически сниженной лексикой, то есть, в частности писать про клозеты, естественные потребности и так далее. Пишите про природу, цветы, радость общения, про животных, наконец.
– Про природу? – повторил участковый. – Может, так? В преддверье лета по району / Цветов несется пряный дух, / Идут колонной почтальоны, / Письмом порадовать старух. Каково?
Все, что в майоре прежде выглядело неприглядно, вызывало раздражение, стало вдруг симпатичным, даже могильный холмик на голове беспомощно растрепался и превратился в милягу.
– Теперь лучше, – одобрительно кивнул Лукин, – но еще раз напоминаю, избегайте всяких жаргонизмов, варваризмов, вульгаризмов и, тем более, ненормативной лексики. Это понятно?
– Мне непонятно! – рявкнул Глебов, удерживая перед собою автомат. – Товарищ майор, что происходит? Где ваше оружие? Почему вы в таком виде, без погон? На вас напали?
– На меня? Ну что вы, дружочек! – Витаминов кокетливо ущипнул мохнатый холмик на голове. – Я отпустил себя на волю! Долой крепостное право! Домой, в мещеры, в родное полесье!
– Опоили? Вас чем-то опоили! Надо сообщить в отделение, – угрожающе продолжал Глебов.
– Ну что вы, сержант! Не хлопочите! – рассыпался смехом Витаминов. – Вот послушайте лучше лесной детектив: В бору на ежика напали, / Неадекватные типы, / Мочалку, веник отобрали, / А также майку и трусы. Да, вот вам приказ в письменном виде. – Витаминов достал из кармана помятый листок и протянул сержанту, – прошу ознакомиться.
– А где Берестов? – спросил Глебов, забирая от начальника документ.
– Последовал зову сердца! – радостно доложил Витаминов. – Как это там у меня? Сержанта притянуло к свету, / Отринув путы клеветы, / Он встал с постели до рассвета / На клумбу высадить цветы. Каково?
– Неплохо! – похвалил Лукин. – Есть, так сказать, философия, масштаб, и добавил, глядя на Фокина: – Этот самый Берестов вспомнил, что его прадед в здешних местах работал золотарём. И вроде бы, бочка и черпак еще целы? Где-то в ближней деревне хранятся. В общем, пошел искать наследие – так сказать, по стопам отцов.
– Наконец кто-то сортир у нас вычистит, а то мочи уж нет, – облегченно вздохнув, сказал Толик.
– Это что? – удивленно воскликнул читающий приказ Глебов: – Сдать амуницию и оружие в районный отдел полиции и идти сеять разумное, доброе, вечное молодёжи и подросткам, утверждая их на рельсах добропорядочности и гражданственности. Как это понимать? Разве что…
Фокин с удивлением наблюдал, как у сержанта радикально меняется выражение лица, как вылезшие из орбит глаза возвращаются на место, исчезает безумие и появляются ростки мысли.
– Разве что добавить, – заговорил вдруг Глебов чужим голосом, словно депутат районного совета, – что все, кто размышляет об искусстве управления людьми, убеждены, что судьбы государства зависят от воспитания молодёжи… Вряд ли кто будет сомневаться в том, что законодатель должен отнестись к этому с исключительным вниманием, так как в тех государствах, где этот предмет находится в пренебрежении, и сам государственный строй терпит от того ущерб. Поэтому необходимо воспитание детей поставить в соответствующее отношение к государственному строю.
– Браво! –зааплодировал Лукин. – Умно! Своевременно! Так вы сейчас куда? Тоже в мещеры?
– Нет, сначала соберу все оружие и амуницию, отвезу, как приказано, в отдел полиции, сдам дежурному, – с деловым видом перечислял Глебов, – а потом – в третий Детский дом, надо просветить кое в чем воспитанников и педагогов.
– Мудро! Дерзайте! – одобрил Лукин.
Глебов, опустив автомат на ремне к самому полу, отдал честь присутствующим, и с философской грустью ослика Иа-Иа изрек прощальные слова:
- Что ж, уезжаю! Не поминайте… как говорится! Всего вам… - энергично развернувшись на носках штатных полицейских ботинок, он вышел прочь, оставив собравшихся без своей персоны.
Витаминов помахал ему вслед и с энтузиазмом возгласил:
– Воспитанье молодежи – / Это дело на века! / В жизни нет его дороже – / Знаю то наверняка!
– Растете на глазах! – опять похвалил Лукин.
– Ай да Коля! Ай да намечтал! – с нескрываемым восторгом в голосе воскликнул Панкратий. – Вот уж кому точно браво! Брависсимо прямо!
– Ладно, – засобирался бывший участковый, – пора мне, автобус на Рязань через два часа отходит, мне еще вещи собрать. Леса гибнут! Надо спасать, сажать молодняк! Молодняк – вот главное! Он достал из штанов очки и нацепил на нос. – Все, пока!
– Бог в помощь! – напутствовал его Лукин. – И много новых стихов!
Панкратий показал майору фигу, а Василиса – язык.
– Ребята, вы что? – призвал всех к порядку Лука Петрович. – Это не по-нашему! Ну-ка быстро исправляйтесь!
– Ангела в дорогу! – тут же отреагировала Василиса.
– Не пуха! – пожелал Панкратий.
– И не кашляй! – добавил Толя.
Когда шум шагов Геннадия Александровича Витаминова окончательно затих, Фокин, не сдерживая себя, почти что крикнул:
– Мне кто-нибудь, наконец, объяснит, что происходит? Что это за буффонада? Кто тут на кого мечтает? И кто такой этот Коля?
– Здесь происходит жизнь, – ответил Панкратий, – только по справедливости.
– Это не ответ, – покачал головой Фокин, – странная справедливость, как «по щучьему веленью»? Игра какая-то…
– А чем это плохо? – Лука Петрович пожал плечами. – Справедливость в любом исполнении хороша. Из нее выходят все добродетели. Она именно не часть, а полнота добродетели – более удивительной и блестящей, как говорили древние, чем вечерняя или утренняя звезда.
– Ладно, пятерка вам! – теперь уж согласно моргнул глазами Фокин. – Вынужден признать, что Аристотель все-таки у вас есть, и я его, как будто, в руках подержал и даже прочитал, где хотел. И знаете? Помогло!
– То есть, тот тайный, мучающей вас выбор вы сделали? – спросил Лукин.
– Да, – кивнул Фокин. – Но почему же тайный? Теперь можно все рассказать. Один только вопрос, кто такой Коля? И что значит «он намечтал»?
– Вопрос не в том, кто такой Коля, а в том, кто такие мы? – туманно ответил Лука Петрович. – Вы же были в нашем музыкальном зале? Задавали вопрос про музыкантов? Получили ответ. Про Колю ответ прозвучит так же. Вот есть его место за столом, есть чайный прибор, а он – и есть, и нет. Иногда он скорее результат, чем человек. Вы же видели результаты? Удовлетворены?
– Более чем, – согласился Фокин, – что ж, этим пока ограничусь. Боюсь запутаться. В голову крамольная мысль заползает: вдруг он и меня намечтал? И нет на самом деле никакого меня?
– Нас он уж точно намечтал, – неожиданно подал голос Толик, – как пить дать!
– А Коля ваш, – продолжал Фокин, – всегда в суперпозиции: и жив, и мертв, как кот Шрёдингера, так?
– Резон в этом есть, – признал Лукин, – только чтобы это подтвердить, нужен наблюдатель. Но ни вы, ни кто-то из нас для этого не подходит. Согласны?
– Согласен, – кивнул Фокин. – Что же касается моей истории, то вот она. Работаю на оборонку в секретном НИИ. Личная жизнь не сложилась, давно в разводе. Но есть давняя любовь, первая любовь, которая как говорится, не ржавеет. Мы с Таей мечтали прожить долгую и счастливую, но не вышло – судьба-разлучница вмешалась. И вот я здесь, а она в Саратове с мужем и сыном. Вспоминал, конечно, о ней, но не так, чтобы часто. И вдруг звонок от нее: «Ты как?» – «Нормально, а ты?» – «Терпимо, овдовела полтора года назад, сын женился, уехал на дальний Восток. Вот одна теперь». А у меня сердце уже жим-жим, чувствую, к чему-то важному идет разговор. «Какие планы?», – спрашиваю. А она: «Какие планы, Менедем?» Так она меня в молодости звала, а я ее – Таис Афинская. «Ты, слышала, давно один, – продолжает, – и я одна. А какого рожна? Приезжай! Буду ждать! Ничего еще не потеряно!» Потом рассказала, что полгода меня искала, всех знакомых на ноги подняла. А меня, ох не просто вычислить. Да я и сам к ней всей душой! Но вдруг по работе поступило долгожданное предложение. Подробности не могу разглашать, но связано это с тем, что в России создается новый род войск — войска беспилотных систем. Подключается серьезный научный потенциал. То есть такие, как я. Работа связана с переездом в новые регионы. Тут уж не до личной жизни! Но как ей объяснишь? Нас уже однажды на этой стрелке жизнь развела по разным колеям. От работы не могу отказаться. Но и ее не могу опять потерять. Что делать? Поэтому и не давал ответа ни этой ни той стороне.
– И что же теперь? – тихо спросил Лукин. – Есть решение?
– Есть! – Фокин без усилия стукнул кулаком по столу. – Есть! Сегодня же лечу в Саратов, срочно добиваюсь регистрации нашего с Таей брака, потом отбываю к новому месту работы и решаю вопрос о переезде ко мне жены. Всё!
– Это ему Коля намечтал? – спросил Толик.
– Не думаю, – задумчиво протянул Лука Петрович, – я бы почувствовал. Сам, наверное? Или, быть может, Аристотель? А что?
– Да ну вас, – махнул рукой Фокин.
– Говорят, будто после Аристотеля осталось очень много посуды, – неожиданно заявила Василиса, – а Ликон сообщал, что он будто бы купался в теплом масле и потом это масло распродавал. Некоторые говорят также, будто пузырь с теплым маслом он прикладывал к животу. А когда спал, то держал в руке медный шарик, подставляя под него лохань, чтобы, когда шарик падал, то будил бы его своим звуком
Фокин не поверил своим ушам. Это что же, Василиса? Притворялась? А сама кто? Но проявлять любопытство не стал, вместо этого спросил:
– Почему ваш Коля победу нам не намечтает? Она так нужна!
– Эх! Если бы война у нас в доме шла, тогда бы давно всех фашистов побили! – мечтательно закатил глаза Панкратий и рубанул по воздуху невидимой шашкой.
– Значит такие у Коли возможности? Жаль! И еще жаль, что у него самого спросить невозможно…
– Почему невозможно? – удивился Толик. – Еще как возможно. Сейчас сами и спросите. Слышите шаги на лестнице?
– Что? – Фокин почувствовал, как по его бороде карабкаются мурашки и оттягивают к груди его нижнюю челюсть. Все сильнее и сильнее…
* * *
Мы так давно, мы так давно не отдыхали.
Нам было просто не до отдыха с тобой.
Мы пол-Европы по-пластунски пропахали,
И завтра, завтра, наконец, последний бой.
Михаил Ножкин
Зима выдалась бесснежная и бессильная, словно сама, впав в недуг, слегла в постель. Погода кашляла, сопливилась дождем, в общем, совсем не бодрила. Зато радовали военные сводки. Наши взяли Харьков, Сумы, Днепропетровск, освободили Одессу. Киев дышал на ладан. Введенные, было, натовские «миротворцы», поджав хвосты бежали в свои Европы. Обескураженный Трамп рукоплескал Владимиру Путину. Да что там Трамп? Весь мир аплодировал Российскому Президенту. Пространства всех русских городов, районных центров и поселков заливали звуки победных маршей.
Фокин на своем УАЗ «Патриот» ехал по улице Катаева под грохот «Прощания славянки». Казалось, на каждом перекрестке из невидимых репродукторов доносилось: «Наступает минута прощания, / Ты глядишь мне тревожно в глаза, / И ловлю я родное дыхание, / А вдали полыхает гроза».
Тая, как всегда цветущая, румяная, с интересом смотрела в окно, то и дело с восторгом комментируя увиденное:
– Смотри-ка, скамейка у пятнадцатого дома! Мы же на ней целовались, помнишь?
– Конечно!
На самом деле Фокин не помнил, но зачем отнимать от супруги радость встречи с прошлым?
– А та кафешка? Мы там мороженным объелись, мне еще плохо стало, помнишь?
Фокин опять кивал, хотя знал наверняка, что заведение это открылось года четыре назад. Но зачем огорчать любимую?
– А мы куда? – спросила она.
– Тут недалеко, за старой Пожаркой повернем, увидишь.
На Катаева музыкальную эстафету подхватил «День Победы». Теперь уж Лев Лещенко поднимал настроение знакомыми с детства словами: «Этот День Победы Порохом пропах…»
Фокин слушал и улыбался.
– И никакого тебе Буридана! – он не заметил, что сказал это вслух.
– Ты про кого, дорогой? – спросила Тая, не отводя глаз от окна. – Мне начинать волноваться?
– Ни в коем случае, – успокоил он, – это так, один сослуживец, забудь.
За минувшие месяцы и без того брутальный Фокин еще более заматерел, его словно заново выковали и закалили, так что он превратился в несгибаемый обожжённый войной булат. Он был аккуратно подстрижен и выбрит, ему очень шла захватившая виски седина. Идеально на нем сидящий черный с легкой искринкой костюм с орденскими планками подчеркивал мужественность и атлетичность его фигуры. Такой мужчина как магнит притягивает взгляды женщин.
– Ну вот, приехали, – сказал он, – Тупик Демократии.
– Что? Какой тупик? – переспорила Тая, оглядевшись. – Здесь что, фильм про войну снимали?
И действительно в памятном Фокину тупике все пришло в окончательное запустение – деменция обернулась смертью. Знакомая облупленная двухэтажка стояла без окон и дверей с провалившейся крышей. Там, где раньше клонился к земле сарай, чернело пепелище. Среди груды старых досок копошился старик, что-то выбирая и откладывая в сторону.
– Простите, – обратился к нему Фокин, – здесь недавно еще люди жили, что случилось? Где они? Почему дом рухнул?
Дед повернул к Фокину морщинистое бабье лицо, показавшееся ему смутно знакомым и, шепелявя беззубым ртом, ответил:
– Путаешь, милок, здесь уж лет десять никто не живет, дом пустой стоит, крыша, вон, лет пять назад рухнула. – дед тяжело вздохнул. – Такая уж нам, старикам судьба!
– Ваша фамилия не Берестов? – вдруг вспомнив, спросил Фокин.
– А если и так, то что? – помедлив, ответил дед. – Пенсию мне прибавишь? То-то! Шел бы отседова, милок!
– Мы скоро поедем, дорогой? – Тая, приоткрыв дверь машины, с нетерпением посмотрела на мужа.
– Скоро любимая, уже едем.
– Что это за место? – спросила она, когда Фокин сел за руль.
– Да так, друг один жил.
– Буридан?
– Именно! – подтвердил Фокин и, поддав газу, резко выкрутил руль. – Домой пора, чай будем пить!
Выезжая обратно на Катаева, он прошептал себе под нос:
– Было – не было? Какая теперь разница? Главное – результат! А он есть!
Игорь Александрович Смолькин (Изборцев), секретарь Союза писателей России, председатель Псковского регионального отделения СПР
Июнь 2025,
Псков
