Высокая ясность лучится от его стихов: о! никаких игр – трагедия даётся предельно всерьёз, и Г. Иванов, вырванный из России, в сердце нёс боль вырванности, созидая картины тонкие и точные:
Белая лошадь бредёт без упряжки.
Белая лошадь, куда ты бредёшь?
Солнце сияет. Платки и рубашки
Треплет в саду предвесенняя дрожь…
Я, что когда-то с Россией простился
(Ночью навстречу полярной заре),
Не оглянулся, не перекрестился
И не заметил, как вдруг очутился
В этой глухой европейской дыре.
С ситуацией не поспоришь: её необходимо принять, смирившись, почувствовав всю меру опыта, которым нагружает жизнь.
…множественность состояний, испытываемых в краткий отрезок времени, лапидарно живописует, и то, как завершается стихотворение, благоухая, примиряет и с собой, и с миром:
Я твёрдо решился и тут же забыл,
На что я так твёрдо решился.
День влажно-сиренево-солнечным был,
И этим вопрос разрешился.
Так часто бывает: куда-то спешу
И в трепете света и тени,
Сначала раскаюсь, потом согрешу
И строчка за сточкой навек запишу
Благоуханье сирени.
Иванов краток был в основном, максимальной ёмкостью отмечая собственный поэтический путь; и трагедия, расколовшая жизнь, так много в ней определила…
Остаются – жизнь и смерть, и, даже выиграв, не очень интересно… от этого выигрыша:
Мне говорят — ты выиграл игру!
Но все равно. Я больше не играю.
Допустим, как поэт я не умру,
Зато как человек я умираю.
Вместе – он стоик: его поэзия явно стоического окраса…
Как ещё объяснить спокойствие перед таким космически-завораживающим понятием: умираю…
Стона нет.
Всё на эмоции – стороннего наблюдателя: будто исследует себя, следя за собою.
Мир его – литературен, не зря же образы и имена так врываются в стихи его:
Я люблю безнадёжный покой,
В октябре – хризантемы в цвету,
Огоньки за туманной рекой,
Догоревшей зари нищету…
Тишину безымянных могил,
Все банальности «Песен без слов»,
То, что Анненский жадно любил,
То, чего не терпел Гумилёв.
Мир приглушённой красоты: строгая, японская графика хризантем, их элегическая живопись…
Есть в поэзии его неизбывность одиночества: будто кроме него и нет ничего на свете – всё приходится рассматривать через эти призмы, и иные грани ранят: остро, до безнадёжности.
Стоицизмом вновь преодолевается она.
Вместе – кажется, тайна бытия раскрылась поэту, иначе – не было бы таких строк:
Так, занимаясь пустяками –
Покупками или бритьём –
Своими слабыми руками
Мы чудный мир воссоздаём.
Поэтическое здание – выстроенное им по классическим канонам – красиво.
Сад стихов, разбитый Ивановым, благоухает.
