Верил ли Гоголь в Бога?

К 125-летию со дня рождения

В 1927 году Владимир Набоков, в ту пору молодой писатель, сделал в литературном кружке русских эмигрантов в Берлине доклад о Гоголе, посвященный «Мертвым душам». Основные его положения вошли в книгу Набокова «Николай Гоголь» (1944). Автор отмечает в докладе (впрочем, как и в книге и по поводу других сочинений Гоголя, особенно «Ревизора»), неожиданный для того времени прием писателя, вводившего множество лиц, которые, появившись на страницах произведения в весьма живом и характерном обличии, исчезают совсем, как бы обманывая ожидания читателя. «Замечательный, и главное – совершенно новый литературный прием[1]. «Еще так и пронзают своей великолепной неожиданностью – гоголевские сравнения, сравнения, доведенные до какого-то гениального абсурда». Заметил Набоков и тонкую живописность письма Гоголя, действующего словом как художник кистью, – то как бы при помощи масляных красок, то акварели, то черно-белой графики: «Кажется, что можно взять карандаш и кисть и иллюстрировать каждую фразу „Мертвых душ“, по две, по три картинки на страницу»[2]. «Сложна и богата техника Гоголя», но при этом «внешняя архитектура поэмы чрезвычайно проста и гармонична»[3]. У Гоголя в первой части «Мертвых душ» – «ни тени публицистики, рассудочности, сарказма, желанья что-то доказать, обличить, выявить». Единственное, что не понравилось тут Набокову – это постоянные намеки на вторую часть, «туманные, почти мистические обещания, связывающие будущее России с будущим гоголевской книги»[4]. Во втором томе, полагает Набоков, Гоголь «стал рассуждать, ему захотелось показать что-то такое, что, по мнению общества, было бы, как говорится, светлым явлением, – и если непонятно, как художник гоголевского размаха мог захотеть этого, то зато совершенно понятно, почему этот самый художник сжег свой труд». Правда, «тут и там Гоголь-художник просыпается. По художественному своему чину генерал Бетрищев в своем малиновом халате не уступает Собакевичу. Чуден голый Павел Павлович (У Гоголя – Петр Петрович. – В.В.) Петух, который запутался в сети, барахтаясь в воде вместе с пойманной рыбой». «Но общей гармонии, прекрасной стройности первой части нет и в помине»[5]. Возвращаясь к первому тому поэмы, Набоков говорит об еще одном «удивительном гоголевском приеме», известном всякому, кто читал «Евгения Онегина», но звучащем по-новому в «Мертвых душах» – лирических отступлениях.

В 40-е и 50-е годы Набоков читал лекции американским студентам, в том числе о «Шинели и «Мертвых душах», которые также вошли затем в его книгу о Гоголе на английском языке[6]. Исследование свидетельствует, что автор по-прежнему любит основные произведения Гоголя («Ревизор», «Мертвые души» – первый том, и «Шинель»), но почти все остальное считает неудачным. Сам Гоголь, – его жизнь и мировоззрение – Набокову глубоко чужды. В книге сквозит настойчивое снижение образа великого писателя, порою осмеяние его, даже отношение к нему с чувством некоего превосходства. При этом автор весьма вольно обращается с фактами. Гоголя убило, пишет он, «крайнее физическое истощение в результате голодовки (которую он объявил в припадке черной меланхолии, желая побороть дьявола»[7]. «Парочка чертовски энергичных врачей, которые прилежно лечили его, словно он был просто помешанным… пыталась добиться перелома в душевной болезни пациента, не заботясь о том, чтобы укрепить его ослабленный организм». Передав натуралистически подробности смерти Гоголя, Набоков замечает: «Я вынужден ее описать, чтобы вы почувствовали до странности телесный характер его гения. Живот – предмет обожания в его рассказах, а нос – герой-любовник. Желудок всегда был самым знатным внутренним органом писателя… За несколько месяцев перед смертью он так измучил себя голодом, что желудок напрочь потерял вместительность, которой прежде славился, ибо никто не всасывал столько макарон и не съедал столько вареников с вишнями, сколько этот худой малорослый человек»[8].

Далее пространно описывается нос Гоголя (отчасти с фрейдистской точки зрения) с присовокуплением ряда пословиц насчет носа (взятых, вероятно, из В. Даля). «Нос лейтмотивом проходит через его сочинения: трудно найти другого писателя, который с таким смаком описывал бы запахи, чиханье и храп… Из носов течет, носы дергаются, с носами любовно или неучтиво обращаются… Чрезмерный интерес Гоголя к носу мог быть вызван ненормальной длиной собственного носа»[9]. «Мне приходится сделать уступку фрейдистам»[10]. «Гоголь видел ноздрями». У Гоголя «неприятный рот», который «украшен тонкими усиками» и несколько «затравленное» выражение лица[11]. Вот каков был он в детстве: «Слабое дитя, дрожащий мышонок с грязными руками, сальными локонами и гноящимся ухом. Он обжирался липкими сладостями. Соученики брезговали дотрагиваться до его учебников»[12].

Говоря о пребывании Гоголя в Петербурге, Набоков замечает: «Петербург никогда не был настоящей реальностью, но ведь и сам Гоголь, Гоголь-вампир, Гоголь-чревовещатель, тоже не был до конца реален»[13]. Перемена мест, к которой тяготел Гоголь, – «мания преследования»[14]. Развенчана мать писателя («нелепая, истеричная, суеверная, сверхподозрительная»). В письмах Гоголя к ней «неприятно сквозило холодное презрение к ее умственным способностям, доверчивости, неумению вести хозяйство в имении, хотя в угоду самодовольному полурелигиозному укладу он постоянно подчеркивал свою сыновнюю преданность… Читать переписку Гоголя – унылое занятие»[15]. Еще раз о перемене мест: «В его перелетах с места на место всегда было что-то от тени или от летучей мыши. Ведь только тень Гоголя жила подлинной жизнью»[16].

Коснувшись в нескольких фразах Государя Императора Николая Павловича, Набоков называет его «распутным», «невеждой и негодяем, чье царствование все целиком не стоило и страницы пушкинских стихов»[17]. Автор книги намекает на то, что встречи с Пушкиным, смех наборщиков при печатании «Вечеров на хуторе близ Диканьки» – Гоголь просто выдумал. «Ревизора» Россия не поняла («страна прилежных учеников»). «Я злюсь на тех, – пишет Набоков, кто любит, чтобы их литература была познавательной, национальной или питательной»[18]. Набоков видит в «Ревизоре» многоплановое и даже иррациональное произведение, в чем равен ему лишь Шекспир. Но когда Гоголь начал писать объяснения к «Ревизору», то «он просто хотел натянуть нос читателю или себе самому»[19]. Если же отнестись к этим объяснениям всерьез, то, как считает Набоков, «перед нами невероятный случай: полнейшее непонимание писателем своего собственного произведения». «Гоголь был странным, больным человеком, – подытоживает автор книги, – и я не уверен, что его пояснения к «Ревизору» не обман, к какому прибегают сумасшедшие».

Обман также и в следующем: «По какой-то причине (возможно, от ненормальной боязни всякой ответственности) Гоголь старался всех убедить, будто до 1837 года, то есть до смерти Пушкина, все, что он написал, было сделано под влиянием поэта и по его подсказке… Сведения, столь охотно сообщаемые Гоголем, вряд ли заслуживают доверия»[20].

По Набокову, Гоголь выдумал поездку в Испанию[21]. Впрочем, и путешествие в Иерусалим, наверное, тоже: «Сведения о самом паломничестве весьма туманны, и если бы не кое-какие официальные доказательства того, что оно действительно состоялось, можно было бы предположить, что Гоголь выдумал это путешествие, так же как раньше выдумал поездку в Испанию»[22].

Верил ли Гоголь в Бога? Набоков отвечает на это так: «Пошлость, которую олицетворяет Чичиков, – одно из главных отличительных свойств дьявола, в чье существование, надо добавить, Гоголь верил куда больше, чем в существование Бога»[23].

Наконец, когда речь заходит о «проповедническом периоде» биографии писателя, Набоков замечает, что Гоголь «стал проповедником потому, что ему нужна была кафедра, с которой он мог бы объяснить нравственную подоплеку своего сочинения, и потому, что прямая связь с читателями казалась ему естественным проявлением его магнетической мощи. Религия снабдила его тональностью и методом. Сомнительно, чтобы она одарила его чем-нибудь еще»[24].

Набоков считает, что Гоголь исписался, потерял дар свой. «Единственная его трагедия была в том, что творческие силы неуклонно и безнадежно у него иссякали»[25]. «Он был в самом худом положении, в какое может попасть писатель, утратив способность измышлять факты и веря, что они могут существовать сами по себе»[26]. Он требовал от всех знакомых подробных описаний разных случаев из их жизни. «Его биографов удивляло раздражение, – пишет Набоков, – которое он выказывал, не получая того, что ему нужно. Их удивляло то странное обстоятельство, что гениальный писатель не понимает, почему другие не умеют писать так же хорошо, как он.

На самом-то деле Гоголь злился оттого, что хитроумный способ получения материала, которого он сам уже не мог придумать, себя не оправдал. Растущее сознание своего бессилия превращалось в болезнь, которую он скрывал от других и от самого себя»[27]. Письма Гоголя тоже становятся странными. «Язык этих посланий Гоголя, – замечает Набоков, – почти пародиен по своей ханжеской интонации… Благочестивые деяния, которые он замышлял для своих друзей, излагаются попутно с более или менее нудными поучениями… Откиньте все свои дела и займитесь моими – вот лейтмотив его писем»[28].

«Выбранные места из переписки с друзьями» вызывают у Набокова большое раздражение, что выражается и в стиле соответствующих страниц книги. «Основное содержание «Выбранных мест», – пишет он, – состоит из назиданий Гоголя русским помещикам, провинциальным чиновникам и вообще христианам. Поместные дворяне рассматриваются как посредники Божьи, которые трудятся в поте лица, имеют свой пай в райских кущах и получают более или менее значительный доход в земной валюте»[29]. Набоков союзник Белинского против Гоголя. Он пишет: «Знаменитое письмо Белинского, вскрывающее суть «Выбранных мест…» («эту надутую и неопрятную шумиху слов и фраз»), – благородный документ. В нем есть и горячие нападки на царизм»[30].

Относительно роли духовника Гоголя отца Матфея Константиновского у Набокова нет и желания вникнуть в сущность отношений священника и писателя, он просто не любит Гоголя, а еще более – отца Матфея, которого называет «фанатичным русским священником… обладавшим красноречием Иоанна Златоуста при самом темном средневековом изуверстве»[31].

В заключение автор пишет о Гоголе: «Его произведения, как и всякая великая литература, – это феномен языка, а не идей»[32]. В последней главе книги, названной «Комментарий», Набоков указывает, что все факты брал из книги Вересаева[33], что «русские критики» числили его, Набокова, в последователях Гоголя, но, наконец, поняли, что это не так. Набоков убедил их в этом.

Один из первых рецензентов книги Г.П. Федотов отмечал, что особенно интересны в ней «заметки на полях трех величайших созданий Гоголя: «Ревизора», «Мертвых душ» и «Шинели», – а также «заметки, посвященные анализу творческого воображения Гоголя и его стиля». Но при всем том, считает критик, «основное в поэтике Гоголя остается по-прежнему нераскрытым и загадочным»[34]. В рецензии содержится упрек автору книги: «Попытка Набокова отрицать наравне с реализмом человечески-нравственное содержание Гоголя обессмысливает и его искусство и его судьбу»[35].

Другой упрек состоит в том, что «сводя личную драму и гибель Гоголя к «иссяканию творческих сил», Набоков отказывается от ее объяснения»[36]. Указывает рецензент и на некоторое противоречие в позиции автора: «Когда Набоков подходит к интерпретации „Мертвых душ“, он не может избавиться от внеэстетических, а именно религиозных категорий. Для него, – а не для Гоголя только – Чичиков есть выходец из ада, воплощение злого духа. Автор повторяет это чуть не на каждой странице. Не знаю, верит ли Набоков в чорта, как верил Гоголь, но не означает ли это, что вне религиозных, хотя бы отрицательных, категорий, мы не можем дать адекватного описания гоголевского искусства?»[37].

Итак, подытоживая сказанное, можно заключить, что Гоголь и его религиозное миросозерцание Набокову глубоко чужды, что подтверждает атеизм писателя, его неприятие Православия, присущего русской классической литературе и литературе Русской эмиграции. В сознании современного читателя Набоков-критик (как и Набоков-поэт, Набоков-переводчик) заслонен Набоковым-романистом. В известной степени это справедливо. Да и сам писатель о своих литературоведческих и критических работах нередко отзывался довольно пренебрежительно. «Николая Гоголя» он назвал «довольно поверхностной книжкой»[38].

Владимир Алексеевич Воропаев, доктор филологических наук, профессор МГУ им. М.В.Ломоносова, член Союза писателей России

ПРИМЕЧАНИЯ