Всяк умён: кто сперва, кто опосля

К 215-летию Н.В. Гоголя и 255-летию И.А. Крылова

Высказывания Гоголя о Крылове стали хрестоматийными. Выходят сборники великого баснописца, где в качестве предисловия помещены гоголевские суждения. При этом нельзя сказать, что они глубоко осмыслены.

Гоголь отмечал энциклопедичность басен Крылова, близость их поэтики народным пословицам. В статье «В чем же наконец существо русской поэзии и в чем ее особенность» (1846) – этом своеобразном эстетическом манифесте писателя – народность Крылова объясняется особым национально-самобытным складом ума русского баснописца. В басне, пишет Гоголь, Крылов «умел сделаться народным поэтом. Это наша крепкая русская голова, тот самый ум, который сродни уму наших пословиц, тот самый ум, которым крепок русский человек, ум выводов, так называемый задний ум. Пословица не есть какое-нибудь вперед поданное мнение или предположенье о деле, но уже подведенный итог делу, отсед отстой уже перебродивших и кончившихся событий, окончательное извлеченье силы дела из всех сторон его, а не из одной. Это выражается и в поговорке: „Одна речь не пословица“. Вследствие этого заднего ума, или ума окончательных выводов, которым преимущественно наделен перед другими русский человек, наши пословицы значительнее пословиц всех других народов»[1].

К этой пословице («Русский человек задом задним умом крепок») у Гоголя было свое, особое отношение. Обычно она употребляется в значении «спохватился, да поздно» и крепость задним умом расценивается как порок или недостаток. В Толковом словаре В.И. Даля находим: «Русак задом (задним умом) крепок»; «Умен, да задом»; «Задним умом догадлив». В его же «Пословицах Русского народа» читаем: «Всяк умен: кто сперва, кто опосля»; «Задним умом дела не поправишь»; «Кабы мне тот разум наперед, что приходит опосля».

Но Гоголю было известно и другое толкование этой пословицы. Так, известный собиратель и исследователь русского фольклора первой половины ХIХ века Иван Михайлович Снегирев усматривал в ней выражение свойственного русскому народу склада ума: «Что Русский и после ошибки может спохватиться и образумиться, о том говорит его же пословица: «Русский задним умом крепок»[2]; «Так в собственно Русских пословицах выражается свойственный народу склад ума, способ суждения, особенность воззрения <...> Коренную их основу составляет многовековой, наследственный опыт, этот задний ум, которым крепок Русский...»[3].

Заметим, что наш современник писатель Леонид Леонов говорил: «Нет, не о тугодумии говорится в пословице насчет крепости нашей задним умом, – лишний раз она указывает, сколь трудно учесть целиком все противоречия и коварные обстоятельства, возникающие на просторе неохватных глазом территорий»[4].

В размышлениях Гоголя о судьбах родного народа, его настоящем и историческом будущем «задний ум или ум окончательных выводов, которым преимущественно наделен перед другими русский человек», является тем коренным «свойством русской природы», которое и отличает русских от других народов. С этим свойством национального ума, который сродни уму народных пословиц, «умевших сделать такие великие выводы из бедного, ничтожного своего времени <...> и которые говорят только о том, какие огромные выводы может сделать нынешний русский человек из нынешнего широкого времени, в которое нанесены итоги всех веков…»[5], Гоголь связывает высокое предназначение России.

Из русских пословиц, по словам Гоголя, ведет свое происхождение Крылов. Он пишет: «Сверх полноты мыслей, уже в самом образе выраженья, в них отразилось много народных свойств наших; в них все есть: издевка, насмешка, попрек – словом, все шевелящее и задирающее за живое <…> Все великие люди, от Пушкина до Суворова и Петра, благоговели перед нашими пословицами. <…> Отсюда-то ведет свое происхождение Крылов. Его басни отнюдь не для детей. Тот ошибется грубо, кто назовет его баснописцем в таком смысле, в каком были баснописцы Лафонтен, Дмитриев, Хемницер и, наконец, Измайлов. Его притчи – достояние народное и составляют книгу мудрости самого народа. Звери у него мыслят и поступают слишком по-русски: в их проделках между собою слышны проделки и обряды производств внутри России[1]. Кроме верного звериного сходства, которое у него до того сильно, что не только лисица, медведь, волк, но даже сам горшок поворачивается как живой, они показали в себе еще и русскую природу. Даже осел, который у него до того определился в характере своем, что стоит ему высунуть только уши из какой-нибудь басни, как уже читатель вскрикивает вперед: „Это осел Крылова!“[2] – даже осел, несмотря на свою принадлежность климату других земель, явился у него русским человеком. <…> Словом – всюду у него Русь и пахнет Русью»[6].

И далее: «Особенно слышно, как он везде держит сторону ума, как просит не пренебрегать умного человека, но уметь с ним обращаться. Это отразилось в басне „Хор певчих“[3], которую заключил он словами: „По мне, уж лучше пей, да дело разумей!“[4]. Не потому он это сказал, чтобы хотел похвалить пьянство, но потому, что заболела его душа при виде, как некоторые, набравши к себе наместо мастеров дела людей Бог весть каких, еще и хвастаются тем, говоря, что хоть мастерства они и не смыслят, но зато отличнейшего поведенья. Он знал, что с умным человеком все можно сделать и нетрудно обратить его к хорошему поведенью, если сумеешь умно говорить с ним, но дурака трудно сделать умным, как ни говори с ним. „В воре – что в море, а в дураке – что в пресном молоке“, – говорит наша пословица»[7].

В записной книжке Гоголя 1845–1846 годов есть подготовительная запись: «О Крылове. Вот чистые, без всякой примеси русские понятия, золотые зерна ума. Ум безог<оворочный>»[8].

Писатель в некоторых случаях имеет несчастье приносить вред и после смерти. Автор умирает, а произведение остается и продолжает губить души человеческие. Это прекрасно понимал Гоголь. В статье о русской поэзии он вспоминает басню Крылова «Сочинитель и Разбойник» в которой заключена глубокая христианская мысль. Здесь Сочинитель получил после своей смерти большее наказание, нежели Разбойник. Греховные дела последнего закончились с его смертью, а Сочинитель, который «величал безверье просвещеньем», через свои душевредные произведения и после своей кончины продолжал развращать души людей. Святитель Игнатий (Брянчанинов) писал, что «талант человеческий во всей своей силе и несчастной красоте развился в изображении зла; в изображении добра он вообще слаб, бледен, натянут. <...> Когда усвоится таланту евангельский характер, – а это сопряжено с трудом и внутреннею борьбою, – тогда художник озарится вдохновением свыше, только тогда он может говорить свято...» («Христианский пастырь и христианин художник»)[9].

Мораль басни «Сочинитель и Разбойник» угадывается в словах Гоголя из его «Завещания», опубликованного в книге «Выбранные места из переписки с друзьями»: «Стонет весь умирающий состав мой, чуя исполинские возрастанья и плоды, которых семена мы сеяли в жизни, не прозревая и не слыша, какие страшилища от них подымутся...»[10].

В сохранившихся главах второго тома помещик Костанжогло говорит: «Пусть же, если входит разврат в мир, так не через мои руки. Пусть я буду перед Богом прав...»[11]. В этом речении слышится отзвук слов Спасителя: «Горе миру от соблазнов: ибо надобно прийти соблазнам; но горе тому человеку, через которого соблазн приходит» (Мф. 18, 7). Святитель Филарет, митрополит Московский, толкуя это евангельское изречение, пишет: «...воистину плачевен грех и страшен, но соблазн более. Грех мой, при помощи благодати Твоея, могу я прекратить и покаянием очистить; но соблазна, если он виною моею подан и перешел к другим, уже не властен я ни прекратить, ни очистить»[12].

Другой современник Гоголя, святитель Феофан Затворник говорит о том же: «Соблазн растет и увеличивает беду самого соблазнителя, а он того не чует и еще больше расширяется в соблазнах. Благо, что угроза Божия за соблазн здесь, на земле, почти не исполняется в чаянии исправления; это отложено до будущего суда и воздаяния; тогда только почувствуют соблазнители, сколь великое зло соблазн»[13].

Несомненно, боялся писать на соблазн ко греху и Гоголь. Вот одна из причин, по которой сожжены главы второго тома «Мертвых душ». Святые отцы с большой осторожностью относились к художественному творчеству. В нем есть очень много соблазнительного. В состоянии вдохновения могут быть написаны очень лукавые, даже страшные вещи. Это прекрасно понимал Гоголь. В повести «Портрет» (редакции 1835 года) монах-художник, ушедший в монастырь, делится своим религиозным опытом с сыном, тоже художником: «Дивись, сын мой, ужасному могуществу беса. Он во всё силится проникнуть: в наши дела, в наши мысли и даже в самое вдохновение художника»[14].

Вместе с тем Оптинские старцы – преподобный Амвросий (Гренков) и преподобный Анатолий (Зерцалов) – подобно Гоголю отмечали народный и глубоко нравственный характер басен Крылова и часто использовали их в своих поучениях.

Басенное творчество Крылова нашло прямое и непосредственное отражение в художественном («Ревизор», «Мертвые души») и эпистолярно-публицистическом («Выбранные места из переписки с друзьями») наследии писателя.

Гоголь любил выражать заветные свои мысли в пословицах. Идея «Ревизора» сформулирована им в эпиграфе-пословице: «На зеркало неча пенять, коли рожа крива». В сохранившихся главах второго тома «Мертвых душ» важное значение для понимания авторского замысла имеет пословица: «Полюби нас черненькими, а беленькими нас всякий полюбит». «Известно, – говорил Гоголь, – что если сумеешь замкнуть речь ловко прибранной пословицей, то сим объяснишь ее вдруг народу, как бы сама по себе ни была она свыше его понятия»[15].

Относительно эпиграфа к «Ревизору», появившегося в издании 1842 года, скажем, что эта народная пословица разумеет под зеркалом Евангелие, о чем современники Гоголя, духовно принадлежавшие к Православной Церкви, прекрасно знали и даже могли бы подкрепить понимание этой пословицы, например, знаменитой басней Крылова «Зеркало и Обезьяна» (1816). Здесь Обезьяна, глядясь в зеркало, обращается к Медведю:

«„Смотри-ка, – говорит, – кум милый мой!

Что это там за рожа?

Какие у неё ужимки и прыжки!

Я удавилась бы с тоски,

Когда бы на неё хоть чуть была похожа.

А ведь, признайся, есть

Из кумушек моих таких кривляк пять-шесть;

Я даже их могу по пальцам перечесть“. –

„Чем кумушек считать трудиться,

Не лучше ль на себя, кума, оборотиться?“ –

Ей Мишка отвечал.

Но Мишенькин совет лишь попусту пропал».

Давно замечено, что басня Крылова является художественным выражением известных слов Спасителя: «И что ты смотришь на сучок в глазе брата твоего, а бревна в твоем глазе не чувствуешь» (Мф. 7:3)[16]. Именно Евангелием проверял Гоголь все свои душевные движения. В бумагах его сохранилась запись на отдельном листе: «Когда бы нас кто-нибудь назвал лицемером, мы глубоко оскорбились бы, потому что каждый гнушается этим низким пороком; однако читая в первых стихах 7-й главы Евангелия от Матфея, не укоряет ли совесть каждого из нас, что мы именно тот лицемер, к которому взывает Спаситель: Лицемере, изми первее бервно из очесе твоего. Какая стремительность к осуждению...» [17].

Известный духовный писатель епископ Варнава (Беляев) в своем капитальном труде «Основы искусства святости» (1920-е годы) связывает смысл этой басни с нападками на Священное Писание, и именно такой (помимо других) был у Крылова смысл. Духовное представление о Евангелии как о зеркале давно и прочно существует в православном сознании. Так, например, святитель Тихон Задонский – один из любимых писателей Гоголя, сочинения которого он перечитывал неоднократно, – говорит: «Христианине! что сынам века сего зеркало, тое да будет нам Евангелие и непорочное житие Христово. Они посматривают в зеркала и исправляют тело свое и пороки на лице очищают.<…> Предложим убо и мы пред душевными нашими очами чистое сие зеркало и посмотрим в тое: сообразно ли наше житие житию Христову?»[18].

Святой праведный Иоанн Кронштадтский в дневниках, изданных под названием «Моя жизнь во Христе», замечает «нечитающим Евангелия»: «Чисты ли вы, святы ли и совершенны, не читая Евангелия, и вам не надо смотреть в это зерцало? Или вы очень безобразны душевно и боитесь вашего безобразия?»[19].

В выписках Гоголя из святых отцов и учителей Церкви находим запись: «Те, которые хотят очистить и убелить лице свое, обыкновенно смотрятся в зеркало. Христианин! Твое зеркало суть Господни заповеди; если положишь их пред собою и будешь смотреться в них пристально, то оне откроют тебе все пятна, всю черноту, все безобразие души твоей»[20].

Примечательно, что и в своих письмах Гоголь обращался к этому образу. Так, 20 декабря (н. ст.) 1844 года он писал М.П. Погодину из Франкфурта: «...держи всегда у себя на столе книгу, которая бы тебе служила духовным зеркалом»[21]; а спустя неделю – А.О. Смирновой: «Взгляните также на самих себя. Имейте для этого на столе духовное зеркало, то есть какую-нибудь книгу, в которую может смотреть ваша душа...»[22].

Как известно, христианин будет судим по Евангельскому закону. В «Развязке Ревизора» Гоголь вкладывает в уста Первому комическому актеру слова, что в день Страшного суда все мы окажемся с «кривыми рожами»: «...взглянем хоть сколько-нибудь на себя глазами Того, Кто позовет на очную ставку всех людей, перед которыми и наилучшие из нас, не позабудьте этого, потупят от стыда в землю глаза свои, да и посмотрим, достанет ли у кого-нибудь из нас тогда духу спросить: „Да разве у меня рожа крива?“»[23].

Здесь Гоголь, в частности, отвечает писателю М.Н. Загоскину, который особенно негодовал против эпиграфа, говоря при этом: «Да где же у меня рожа крива?» (См.: Гоголь в воспоминаниях, дневниках, переписке современников. Т. 2. С. 733).

Известно, что Гоголь никогда не расставался с Евангелием. Он говорил: «Выше того не выдумать, что уже есть в Евангелии. Сколько раз уже отшатывалось от него человечество и сколько раз обращалось»; «Один только исход общества из нынешнего положения – Евангелие»[24].

Невозможно, конечно, создать какое-то иное «зеркало», подобное Евангелию. Но как всякий христианин обязан жить по Евангельским заповедям, подражая Христу (по мере своих человеческих сил), так и Гоголь-драматург в меру своего таланта устраивает на сцене свое зеркало. Крыловской Обезьяной мог бы оказаться любой из зрителей. Однако получилось так, что этот зритель увидел «кумушек... пять-шесть», но никак не себя. О том же говорил Гоголь в обращении к читателям в «Мертвых душах»: «Вы посмеетесь даже от души над Чичиковым, может быть, даже похвалите автора <...> И вы прибавите: „А ведь должно согласиться, престранные и пресмешные бывают люди в некоторых провинциях, да и подлецы притом немалые!“ А кто из вас, полный христианского смиренья <...> углубит вовнутрь собственной души сей тяжелый запрос: „А нет ли и во мне какой-нибудь части Чичикова?“ Да, как бы не так!»[25].

В заключение приведем стихотворение монаха Лазаря (Афанасьева), известного писателя, который один из первых раскрыл христианское звучание басен Крылова.

Крылов

В одной не так уж толстой книжке

Сошлись лягушки, рыбаки,

Ослы, медведи и мартышки,

Разбойники и мужики.

Тут Моська, Лебедь, Рак и Щука,

Тут Тришка и Демьян с ухой, –

Всё для того, чтобы наука

Как жить – не сделалась сухой.

Чтоб в полусказочном обличье

Живее басенка была,

Чтоб как Евангельская притча

Вернее на душу легла[26].