1
От деревни — до космоса: стихи, обнимающие пространство, пронизывающие его движением незримых дуг: мысли и ощущений; Тряпкин, напряженно чувствуя мистику русской деревни, в чем-то продолжая линии Клюева, но, будучи совершенно самостоятельным, зная до подоплеки бытование в недрах деревни, точно прозревал за космодромами мистику всеобщности, о которой некогда вдохновенно писал старый русский философ Федоров...
И космодромы Тряпкина пронизаны ощущением храма (в определенном смысле таковым можно рассмотреть и саму вселенную):
Где-то есть космодромы,
Где-то есть космодромы.
И над миром проходят
всесветные громы.
И, внезапно издав ураганные гамы,
Улетают с земли эти странные храмы,
Эти грозные стрелы из дыма и звука,
Что спускаются кем-то с какого-то
лука,
И вонзаются прямо в колпак
мирозданья,
И рождаются в сердце иные сказанья:
А все это Земля, мол, великая Гея
Посылает на небо огонь Прометея,
Ибо жизнь там темней
забайкальского леса:
Даже в грамоте школьной никто
ни бельмеса.
Шум и ширь двадцатого века, открывшего возможность человека ворваться в космос (словосочетание «покорение космоса», конечно, нелепо, учитывая соответствующие масштабы человека и того сверхокеана просторов), слишком противоречили деревенскому укладу, который возникает в следующей строфе платформой противопоставления:
А в печах в это время у нас
в деревнюшке
Завывают, как ведьмы,
чугунные вьюшки,
И в ночи, преисполненной
странного света,
Загорается печь, как живое магнето.
И гашу я невольно огонь папироски,
И какие-то в сердце ловлю отголоски,
И скорее иду за прогон, к раздорожью,
Где какие-то спектры играют
над рожью...
Столь многое смешалось в алхимическом сосуде стихотворения Тряпкина!
Столь многие элементы, играя сложными огнями-оттенками, легли в него, суля своеобразие словесного пламени: здесь и органы, чей стволовой лес издает космическое гудение, и деревенские вьюшки, отсылающие к патриархальной неизменности, и колпак мироздания, и грохочущие ураганные гаммы...
Тряпкин сложный поэт: поэт, совмещающий полюса — и нечто едва уловимое, нежнее пуха гагары вливается в жесткие ритмы, сглаживая контуры; и мелодия стиха отражается — мистически и метафизически — в прекрасно отполированных зеркалах вечности, мироздания, непредставимости.
Но — «Летела гагара...» — и образы лесные, солнечные, косматые прорастают сквозь страницу:
Летела гагара,
Летела гагара
На вешней заре.
Летела гагара
С морского утеса
Над тундрой сырой.
А там на болотах,
А там на болотах
Брусника цвела.
...............................................
Кричала гагара,
Кричала гагара
Над крышей моей.
Кричала гагара,
Что солнце проснулось,
Что море поет.
Что солнце проснулось,
Что месяц гуляет,
Как юный олень.
Море синеет — в финале; северное, где в оттенках волн много белизны, море предстает вариантом пристанища Китежа: вечно не всплывающего, сулящего покой и гармонию вечно мятущемуся русскому духу.
Китеж — расписанный по-княжески: с драгоценными узорами райских трав, с невиданными зверями, чьи глаза исполнены мудростью и кротостью, с разнообразием сказочных троп, что начинают виться за ним, обещая новое содержание жизни.
Китеж Тряпкина — волшебными огнями осиянный, северный, самородный, славный.
И он — в пределах самой привычной жизни, отблеск его играет на листьях дубовых, живописанных с философской страстью и той особой оптикой, что отличала поэзию Тряпкина:
Листья дубовые! Сучья угластые!
Злат ворошок!
Дайте подвесить под сени гривастые
Думный мешок!
Пусть он качнется под той
наговорною
Кущей моей.
Пусть она схлынет, вся
нежить упорная,
С наших полей.
Добрую силу, густую, медяную,
Дайте ветрам.
Сыпьтесь в рубашку мою
полотняную,
Кланяюсь вам!
«Угластые»! Какое горластое, но и дерущее слово! Как мощно встроено оно в пространство, все более и более в наши дни насыщающееся компьютерно-деловым словесным стандартом.
И какая народная мудрость заключена в поклоне листьям, дубу, ветру...
Онтологический ветер крепко продувал поэзию Тряпкина.
А вот — море, белизна его, русский эпос, словно гонящий волны, чей росчерк на береговой кромке так похож на начертания буквиц праязыка (также и узоры на древесной коре):
Белая отмель. И камни. И шелест
прилива.
Море в полуденном сне
с пароходом далеким.
Крикнешь в пространство. Замрешь. Никакого отзыва.
Сладко, о море, побыть на земле
одиноким.
Где-то гагара кричит
над пустынею водной.
Редкие сосны прозрачны
под северным светом.
Или ты снова пришел — молодой
и безродный —
К тундрам и скалам чужим,
к неизвестным заветам?
Снова гагара — любимая птица поэта и — одиночество, что становится медовым.
Поэт, в сущности, есть одиночество в квадрате, если не в кубе, ибо только в его недрах может вызреть гроздь стихов.
Или — могут проявиться их письмена, не имеющие ничего общего с грозно предупреждающими, возникшими на знаменитом библейском пиру.
Совсем простой, даже не стих — скорее стишок, вроде бы отдающий детской считалочкой, но — вглядеться коли, вслушаться — растет из него философское древо осознания — роли и доли, русскости и планетарного ее космоса:
Не бездарна та планета,
Не погиб еще тот край,
Если сделался поэтом
Даже Тряпкин Николай.
Даже Тряпкин Николай
Ходит прямо к Богу в рай.
И Господь ему за это
Отпускает каравай.
Караваи Тряпкина были выпечены изрядно, хватит духовной пищи надолго. Ноздреватый, теплый хлеб его стихов питает даже опустошенные уголки взыскующих душ...
Травы, взращенные Тряпкиным, имеют райские признаки; тонкие завитки мыслей и ощущений так красиво инструментованы и преподнесены — пространству, граду, миру, конкретному читателю...
Песня его вздымается высоко. В ней есть и византийское — от икон и базилик, от лестниц и огненной аскезы, — есть и деревенское — родное, избяное, теплое — и есть всеобщее, грандиозным куполом объединяющее макрокосм.
2
Космос трав не менее интересен, чем глобальный космос, куда врываются ракеты – с отстроенных, мощных космодромов.
Николай Тряпкин слышал много различных гулов пространства, умея, обработав их сигналы точным и тонким стихом, свести в единства, давая панорамы выпуклые и объёмные, играющие красками и насыщенные смыслами.
Где-то есть космодромы,
Где-то есть космодромы.
И над миром проходят всесветные громы.
И, внезапно издав ураганные гаммы,
Улетают с земли эти странные храмы,
Эти грозные стрелы из дыма и звука,
Что спускаются кем-то с какого-то лука…
Тут разные цивилизационные линии точно соединяются, обозначаясь и ветхой, но не дряхлеющей древностью храмов, и ураганами гамм, и ракетами, что под пером поэта превращаются в стрелы из дыма и звука…
Не колоссальный ли, безвестный лук некогда запустил всё цивилизационное движение?
Громы поэзии мирные, разумеется, и стихи Тряпкина, связанные с камельком, с деревней, с народными поверьями и преданиями – отдают теплотою только что испечённого хлеба и питательностью только что надоенного молока – при том, что деревня, уже в годы жизни Тряпкина, была изрядно подъедаема городской смертью.
Он – изошёл из деревни. Николай Тряпкин, связи его — звуковые, цветовые, тонко-смысловые с Н. Клюевым очевидны, но палитра Тряпкина совершенно иная: она уже соединена со вселенскостью мировосприятия, с прорывами в космические бездны, с жаждой прикоснуться к бесконечному сознанию вечности.
И даже через элегическое посещение кладбища прорастает совершенно неожиданная трава мысли:
И только слышишь — скрипнул коростель.
Да чуешь гул со сводов мирозданья…
И вот — стучит бессменная капель:
Ни имени, ни отчества. Ни званья.
Тут и осознание условности всякой известности: и действительно – стихи Тряпкина уходили в народ, делались народными.
Слова круглы и сильны, ибо и хранитель языка вырастает у него до вселенских размеров:
Где-то там, в полуночном свеченье,
Над землёй, промерцавшей на миг,
Поднимается древним виденьем
Необъятный, как небо, старик.
И над грохотом рек многоводных
Исполинская держит рука
Хатулище понятий народных
И державный кошель языка.
И хотя стихотворение посвящено Далю, касается оно тайных бездн, из которых исходит сам язык, одушевляя людей не менее, чем сложнейшая, не поддающаяся изучению субстанция под названием «душа».
И язык Н. Тряпкина становился космическим, вбирая современность, крепчая вечным, одолевая тленное, хотя и касаясь его. Язык его разрастался до вселенских размеров, беря исток и связанный до конца с необычайностью и величием русской стихии.
3
Русский космизм – особая смесь философии, отношения к жизни, литературы, специфики русскости, жаждущей запредельных явлений: что ярче всего выразилось в философии Фёдорова; думается, не будет натяжкой отнести Николая Тряпкина к поэтам русского космизма…
Два корня вспоминаются, когда речь заходит о Тряпкине: один очевиден: Клюев, другой – не столь – Заболоцкий: но именно от Заболоцкого, мнится, шёл поэт, рисуя свои пространственные панорамы, черпая опыт из земного, крестьянского.
Именно звучание космизма разливается в одном из корневых, основных стихотворений Тряпкина, справедливо пропущенным через большинство антологий:
Где-то есть космодромы,
Где-то есть космодромы.
И над миром проходят всесветные громы.
И, внезапно издав ураганные гаммы,
Улетают с земли эти странные храмы,
Эти грозные стрелы из дыма и звука,
Что спускаются кем-то с какого-то лука,
И вонзаются прямо в колпак мирозданья,
И рождаются в сердце иные сказанья:
А всё это Земля, мол, великая Гея
Посылает на небо огонь Прометея,
Ибо жизнь там темней забайкальского леса:
Даже в грамоте школьной никто ни бельмеса.
Космос – почва духа, хоть и не укорениться в нём, будучи во плоти связанным с царством Геи, но огненный Прометей требует необыкновенного шара взлёта; и вот – они уже есть: космодромы, за ними мерцает дерзновение духа в не меньшей мере, нежели стремительность острой, как биссектриса, мысли; и комбинация стихотворения, туго завязывающего земное, небесное, мифологическое, даже – отчасти – фантастическое – есть выражение русского космизма в формулах точных, отшлифованных строк.
Впрочем, чаще кажется, Тряпкин не столько шлифовал свои стихи, сколько выдыхал их – целостно и легко.
Контраст между печным, деревенским и нарисованным в первой, сложно-удлинённой строфе велик, поэтому:
А в печах в это время у нас в деревнюшке
Завывают, как ведьмы, чугунные вьюшки,
И в ночи, преисполненной странного света,
Загорается печь, как живое магнето.
И гашу я невольно огонь папироски,
И какие-то в сердце ловлю отголоски,
И скорее иду за прогон, к раздорожью,
Где какие-то спектры играют над рожью,
А вокруг силовые грохочут органы…
Тут уже и фантасмагорический элемент, присущий направлению этой мысли: печь, загоревшаяся живым магнето…
И силовые органы, не играющие, но грохочущие, несколько снижают впечатление от человеческих возможностей.
…есть и такой момент в недрах космизма: все едины со всеми, существует глобальный круг всеединства, что человек чувствует очень слабо, но – подчинён ему, и поэт – этот своеобразный сейсмограф бытия – ощущает вибрации более тонкие, нежели люди, лишённые поэтического дара.
Поэтому, когда Тряпкин пишет:
Кричала гагара,
Что солнце проснулось,
Что море поет.
Что солнце проснулось,
Что месяц гуляет,
Как юный олень.
Что месяц гуляет,
Что море сияет,
Что милая ждет.
То в единое сведено: гагара, сияющее море, движение месяца, ожидания милой; в единство, которое и говорит о причастности поэта к силам и свету такого феноменального явления, как русский космизм.
4
Избяной мир повышенной яркости: словно, взявший начало в Китеже, всё никак не всплывающем из-под метафизических вод, уходит в призрачно мерцающую вечность, оставаясь сугубо земным, увиденным неповторимо: ибо стих Тряпкина узнаваем:
He вздыхал, не грустил, не бродил
Возле белого барского дома
И не сравнивал бронзу перил
Со своей избяною соломой.
И на празднике майских ночей
Не брала меня злая досада,
Что не мне распевал соловей
В белой роще господского сада.
Узнаваем предельно – в том числе за счёт пестроты своей, уникального звучания, и, продолжая очевидно, клюевскую линию, настолько наполняет мир своими вибрациями, что сложно переоценить звуко-смысловое богатство.
…ориентированное и на контрасты: космодромы раскрываются параллельно деревенскому богатству, которое не оспоришь:
Где-то есть космодромы,
Где-то есть космодромы.
И над миром проходят всесветные громы.
И, внезапно издав ураганные гаммы,
Улетают с земли эти странные храмы,
Эти грозные стрелы из дыма и звука,
Что спускаются кем-то с какого-то лука,
И вонзаются прямо в колпак мирозданья,
И рождаются в сердце иные сказанья:
А всё это Земля, мол, великая Гея
Посылает на небо огонь Прометея,
Ибо жизнь там темней забайкальского леса:
Даже в грамоте школьной никто ни бельмеса.
Мощно и сложно плетётся интеллектуальный, поэтический орнамент; туго стягиваются ассоциации, загораются огни запредельности: она вообще всегда рядом с тряпкинским стихом: окрашивает его – яркая, неизвестная.
Лёгкость и нежность присуща в не меньшей мере поэзии Тряпкина, нежели грандиозная таинственность:
Летела гагара,
Летела гагара
На вешней заре.
Летела гагара
С морского утеса
Над тундрой сырой.
Мир его – от жар-птиц, но и от приглушённого северного света, мир его раскрывается чудесным материком русской деревни: умершей фактически, так что это – живой памятник, живой, перенасыщенный плазмой бытия и огненными шарами духа, обещающими столько сияний, что изливаются они во все времена.
