Образы и символы поэзии Виктора Дронникова

Поэзия Виктора Дронникова наполнена голосами… Голосами родителей и ушедших друзей, голосами леса и травы, голосами поэтов-предшественников. При этом его лирика отличается удивительным постоянством тем. Родной дом, отец и мать, Россия, птицы, цветы, огонь, вода, небо, земля, деревья…

Из стихотворения в стихотворение переходят одни и те же мотивы, одни и те же интонации. Но, при этом почти каждое стихотворение оставляет потрясающее и пронзительное впечатление – как некое откровение об Ином, контуры которого просвечивают сквозь привычные предметы, детали пейзажа.

Образы птиц в поэзии Дронникова с самого начала несут двойное содержание. С одной стороны, это всегда реальные, конкретные птицы: лебеди, журавли, соловьи, щеглы, снегири, ласточки, дрозды, скворцы, синицы, жаворонки, зимородки, кукушки, соколы филины, петухи, ястреба, во́роны, орлы, «витютени» (лесные голуби), которые помогают предать цветение жизни, неповторимую прелесть остановленного в стихе мгновенья: «здесь и теперь». По разнообразию птичьего мира, отражению тончайших особенностей поведения различных птиц стихи Дронникова не имеют аналогов в русской поэзии. В отечественной литературе с ним в этом отношении может сравниться только птицелов Алеша Пешков (Дронников так же в отрочестве и ранней юности помогал семье, отлавливая и продавая певчих птиц). С другой стороны, за всей этой точной поэтической орнитологией, за блеском изобразительных подробностей в его стихах всегда, одновременно, присутствует второй, символический план, указание на Иное.

Птичья символика Дронникова связана своими корнями с народными поверьями и преданьями. Это, в частности, проявляется в использовании образов птиц как символов ушедших из жизни людей. Надо сказать. что смерть в народном восприятии не равна состоянию небытия, мир усопших представляется вечно живым.

Так, А. Н. Афанасьев в книге «Поэтические воззрения славян на природу» пишет, что славяне «сохранили много трогательных рассказов о превращении усопших в легкокрылых птиц, в виде которых <они> навещают своих родичей. Как скоро душа покидает тело, она, смотря по характеру земной жизни, принимает образ той или иной птицы, преимущественно белого голубя или чёрного ворона». Такое значение образа птицы подтверждают и многие славянские предания. Например, «кашубы твёрдо убеждены, что души усопших до погребения оставленных ими тел сидят в образе птиц на дымовых трубах и что детские души бывают одеты нежным пухом. В уездах Мосальском и Жиздринском в течение шести недель после чьей-либо смерти стелют на окно белое полотенце, выпуская один конец на улицу, а на полотенце кладут хлеб и верят, что душа покойника есть та самая птица, которая станет прилетать к окну и клевать положенный хлеб»

Приведем два примера из сборника «Светотень» (1975), где образы птиц, сочетаясь с ключевыми символами поэта, выступают в тесной связи с мотивом поминовения ушедших, прежде всего, отца и матери.

Тихо и ярко в родимой долине.

Речка навстречу бежит.

Берег родительский. Дуб на вершине –

Солнце по листьям шумит...

Влагой воздушной в зарослях веет,

Пчелы летят по лучу.

Вот и могила отца зеленеет.

Что ж я не плачу, молчу?

Небо глубокое. Вешние воды.

Ласточки свист над крыльцом.

Облако белых ромашек наводит

Светлую тень на лицо.

Образ ласточки играет здесь ключевую роль. Согласно народным поверьям, ласточка, прилетающая из-за моря, связана с иным миром, выступает как посредница между смертью и жизнью, далёким (чужим) морем и близкой (своей) землёй, иногда как вместилище души усопшего. Этот образ тесно связан с другими символическими деталями стихотворения, к которым можно отнести речку, дуб, ромашки.

В мифопоэтической картине мира, а также в древнерусской словесности река отделяет царство живых от мира усопших. Так исследователь текста «Слова о полку Игореве» И. Клейн проводит параллель между Стиксом и Донцом: «В конкретном значении – препятствие на пути Игоря, а в абстрактном – граница между светом и тьмою». Дуб, (этот образ неоднократно появляется в стихах Дронникова), выступает в славянской мифологии в роли мирового дерева: он символизирует мировую ось, соединяющую верхний и нижний миры, живых существ и умерших предков, знаменуя центр Вселенной. Белые ромашки как вестники Вечной жизни смягчают скорбь, утешают поэта. Это подчеркивается исполненным скрытого драматизма оксюмороном «светлая тень», на основе которого создается название сборника («Светотень»).

В другом стихотворении, посвященном памяти матери, в легких, крылатых, необыкновенно звонких строках возникает столь любимый Дронниковым образ щегла.

Когда звенит морозный дол,

Когда на сердце даль,

Ты спой о том, родной щегол,

Что больше жизни жаль.

Пусть отголоском лучших дней

Мне будет твой привет.

Ты спой о матери моей,

Которой больше нет.

Про белый сад, про отчий дом

Ты спой, как сердце вынь.

На той земле, на месте том

Седым-седа полынь.

О том, как вмёрз кленовый лист

В тот, первый в жизни, лёд,

Напомнит мне твой ломкий свист

И в детство уведёт.

Про то, что мне всего родней,

Звени, щегол, в рассвет...

И вновь о матери моей,

Которой больше нет...

Печальная тема преодолевается в этом стихотворении «музыкой сфер». Щегол здесь напоминает поэту о матери, как бы передавая «привет» от нее. Выстраивается дивное кружево стиха: короткие строки с перепадом ритма, большое количество односложных слов передают впечатление отрывистого и мелодичного щебета, «ломкого свиста» щегла[1]. Впечатление это усиливается искусной звукописью: дол – даль -щегол – жаль; На той земле, на месте том/ Седым-седа полынь; Пусть отголоском лучших…; вмёрз кленовый лист/ вновь о матери моей.

В поздней лирике поэта летящая вереница «птичьих образов» начинает восприниматься как откровение: действительность как бы окончательно истончается, сквозь нее все сильнее и сильнее бьет свет Иной Реальности, окружающее нас является в его истинной, сокровенной сущности. Поэзия предстает воистину «органом шестого чувства».

Ты слышала? – ночью кричали

пролетные птицы.

Я слышал их крики…

Иль всё это было во сне?

Ты слышала? – ночью скрипели

в дому половицы…

Входил, выходил кто? –

Иль всё это грезилось мне?

Ты знаешь, мне грустно, что я

отлучен от природы…

Я где-то не с нею,

я где-то поодаль стою.

Не я же, не я на краю

золотой непогоды

Кричу над водою

и белыми крыльями бью….

Все оборачивается «подобьями» (Б.Пастернак). Природа скрыто уподобляется Церкви (через употребление характерного термина «отлучен»). Поэт ощущает себя изгнанным лебедем…

Воздушное пространство стихов Дронникова переполняется самыми различными птицами (см. начало статьи). Пересвистывание, перепевы, переливы голосов создают впечатление особой неповторимой «птичьей симфонии», исполненной щемящей красоты бытия.

С птицами я дружу

С птицами я дружу,

С ними легко дружить.

Витютень снова: Вить,

Дай мне росы испить

Дай мне росы испить

(«Витютень»)

***

Не осуждайте мои привычки,

Они не Ваши, они мои.

Ко мне на плечи летят синички,

Ну чем синички не соловьи?..

…Я зачарован их чудной речью,

Осталось только в слова облечь.

Я научился на человечью

Переводить их синичью речь.

***

Прокатилось лето…

Закатилось

Закричали над полями птицы.

Лишь вчера мне

радостное снилось.

А теперь не знаю,

что приснится.

(«Прощанье с летом»)

Как и всякий поэт, обращаясь к символам, Виктор Дронников пытается выразить невыразимое, понять с их помощью послания, с которыми обращаются к нам лес, вода, небо, звезды, ветер. Но при этом символы, одновременно, выступают важным смыслообразующим и композиционным началом его поэзии, помогая воспринять и осмыслить ее как единый текст со своими сильными, ключевыми позициями.

Весьма показательным в данном отношении выступает стихотворение, с которого начинается первый поэтический сборник Дронникова и которым продиктовано название этой книги – «Колыбель» (1966).

Я спал в зелёной колыбели

У птичьей песни на краю,

Когда железные метели

Накрыли Родину мою.

Свинцовых струй вражда слепая,

Цветов кровавая купель.

Мать. Мама. Девочка седая

Мою качала колыбель.

Прошла гроза, и вслед за громом

Над вешней Родиной моей

Всем существом, зелёным горлом

Ударил ранний соловей.

Как будто пел за всех пропавших

У птичьей песни на краю…

Как чутко древний свет ромашек

Овеял Родину мою.

«Зеленая колыбель» - это и реальная колыбель, в которой спит младенец-будущий поэт, и символ жизни в целом, беззащитной, как зеленый росток, находящейся под угрозой. Оборот «на краю» вызывает ассоциацию со смертельным риском, нахождением на краю бездны. При этом выражение «птичья песня» является амбивалентным, несет в себе сразу два противоречащих друг другу ассоциативных смысла: это и некая угроза, и спасение от нее. То же относится и к цветам: являя собой символ красоты, они в то же время ассоциируются с кровью, которой были обильно политы поля нашей Родины. Более того, рифма купель – колыбель вызывает представление о крещении, о некоем высшем смысле происходящего на полях войны.

Война скрыто сравнивается с грозой и громом, с которыми, парадоксальным образом, в одном ряду оказывается песнь соловья: «…зеленым горлом Ударил ранний соловей» (то есть в начале мая, в День Победы). Эпитет «зеленым» имеет здесь не изобразительное, но выразительное, символическое значение, соотносится с мотивом жизни, глагольный же эпитет «ударил» ассоциируется с войной. Жизнь отвечает на вызов смерти «ударом». Песнь соловья одновременно оказывается и гимном победе и реквием по «пропавшим». Тем самым развивается, получает дополнительные эмоциональные оттенки то смысловое противоречие, которое присутствует в обороте «у птичьей песни на краю», возникающем вновь в последнем четверостишье. Здесь «цвет» заменяется «светом». Ромашки, которые века покрывают русские поля, несут в себе послание от наших предков (на это указывает эпитет «древний»), выразительный глагол «овеял» вызывает представление о святом ореоле, которым окружена Родина. В полной мере эта смысловая связь выводится наружу в более позднем стихотворении «Ромашка», помещенном в начале сборника «Осенняя дубрава» (1990).

Вот ромашка цветет не дыша,

Без нее ничего я не стою.

Не она ли, земная душа,

Примиряет меня с высотою

И цветет от зари до зари

Никому ни за что не ответчик

Каплей солнца скрепленный внутри,

Повторивший Вселенную венчик!

Так же, как и в предыдущем стихотворении в подтексте возникает мотив святого венца. «Земная душа» – ромашка, выступающая символом России, заключает в себе самое важное, самое сокровенное в существе самого поэта («Без нее ничего я не стою»). Более того, это «проекция» вовне души самого поэта. В одном из своих стихотворений он называет ромашки, в числе других цветов «поэтами полей»: «И у полей свои поэты есть… Лазурници, баранчики, ромашки…».

Образ грозы, возникающий в первом стихотворении Дронникова в связи с войной, с противостоянием Родины и смерти, пронизывает многие его тексты, становится одним из ключевых в его поэзии. В стихотворении «Громоотвод» из сборника «За туманом – иней» (1979) возникает образ векового дуба, который «взрывает ключи» своими глубокими корнями, символизируя одновременно и мировое дерево, и Россию, принимающую на себя все молнии и грозы:

«Противоборствуя невзгодам,

Из века в век свой дух крепя,

Легко ли быть громооотводом,

Когда все молнии в тебя?

Ни за кого себя не прячет,

Шумит державная краса.

И не одну еще означит

На нем отметину гроза.

Та же связь образов возникает и в следующем стихотворении из сборника «Осенняя дубрава»:

Россия, не личной судьбой –

Бессмертьем твоим человечен.

Слезою твоей и звездой

Мой путь перекрестно отмечен.

Замкни свое горе на мне,

Как молнию в громоотводе,

Любовь не сгорает в огне,

Любовь остается в народе!

Здесь получает оформление мысль, скрыто присутствующая в предыдущих процитированных стихотворениях – об особой «аскезе», отречении от себя во имя Родины, о слиянии души России и души поэта, который предлагает себя вместо нее в роли «громоотвода». В этом и других стихотворениях Виктора Дронникова мы имеем дело со своеобразной «патриодицеей», которая, в какой-то степени подобна патриодицее Твардовского, наиболее ярко выраженной в его знаменитом стихотворении «Я убит подо Ржевом». Так, слова «вера», «святой» («свято»),«воскрешали», неоднократно повторяющиеся в тексте этого стихотворения и восходящие к христианской народной традиции, к системе смыслов Православия, поэтически переосмысляются Твардовским. Речь у него идет, прежде всего, о прославлении, сакрализации Отечества.

Так же, как у Твардовского, в ранних стихах Виктора Дронникова святынями выступают отец, мать, Родина. О вере в Бога пока речи не идет. Более того, в сборнике «Дозорный свет» мы встречаемся с прямым отрицанием христианской веры, личного бессмертия: «Нет ада, но нету и рая, Есть темное око мое. Звезде, что летит догорая, Я новое дам бытие… Стать пеплом прекрасному саду не значит еще умереть!»; «Я не вижу ни смысла, ни веры. В том, чтоб кинуть земные края И шагнуть в запредельные сферы За великий порог бытия».

Однако, любовь к отцу и матери, и, как одно из высоких проявлений ее, – любовь к Родине – становится зерном, из которого, в конце концов, прорастает христианская вера Виктора Дронникова. Весьма показательно в данном отношении сопоставление ранней и поздней редакции стихотворения «Крестом ей выпала дорога». В сборнике «Дозорный свет» (1985) оно носит название «Россия» и имеет следующий вид:

Крестом ей выпала дорога –

Четыре стороны во мгле.

Россия позабыла Бога

И стала правдой на земле

Забыла темные молитвы,

Знамения и благовест…

Теперь от битвы и до битвы

Несёт победы, словно крест.

Дронников строит все стихотворение на образе креста. Из символа страдания, воскресения и славы Христа крест становится символом страдания и славы России, дорога которой – на «четыре стороны во мгле» (здесь намек на название книги Г. Уэллса о русской революции: «Россия во мгле») и которая вместо Бога «стала правдой на земле». Молитвы характеризуются через эпитет «темные»: поэт в это время не видит ничего, кроме черного небытия, за пределами земной жизни (см. приведенные выше цитаты из того же сборника).

Довольно характерна перекличка эпитетов: «темные молитвы» – «темное око». Возникает ассоциация со словами Иисуса Христа из Нагорной проповеди: «Если же око твое будет темно, то все тело твое будет темно» (Мф. 6:22). Можно вспомнить также и другое изречение Спасителя: «…если слепой ведет слепого, то оба упадут в яму» (Мф. 15:14).

Согласно мысли поэта, выраженной в ранней редакции стихотворения, Россия становится на земле «правдой» вместо Истины – Христа. Как единственная носительница Правды Россия распинается, несет страдания, побеждает в борьбе со злом, однако сами победы становятся для нее крестом – страданием и мукой. Мысль поэта бьется здесь, словно в клетке, все оборачивается мраком, мглой, дурным, заколдованным кругом. Дронников говорит о страдании и славе, но у него исчезает мысль о воскресении в Жизнь Вечную, победы над смертью, что составляет суть славы Христа. суть христианства : «Смерть! Где твое жало? Ад1 Где твоя победа?» (Осия, 13:14)

Вторая редакция стихотворения опубликована через в сборнике «Складень» (2000) под названием «Крест».

Крестом ей выпала дорога –

В какую сторону свернуть?

Россия позабыла Бога

И потеряла светлый путь.

Забыла тёплые молитвы,

Знамения и благовест…

Теперь от битвы и до битвы

Несёт победы, словно крест.

Слово «Крест» здесь повторяется трижды: в заглавии, в начале первой строки и в конце последней. Исчезает обожествление России. Причина ее бед – отступление от Бога, она свернула не в ту сторону, «потеряла верный путь». Ее существование превращается в сплошное сражение, течет «от битвы и до битвы» и даже победы ее оборачиваются не славой и светом, но «крестом» - страданием… В данном случае отчасти преодолевается, хотя полностью не снимается то ментальное противоречие, которое резко бросается в глаза в предыдущем варианте.

Поздняя лирика Дронникова насыщена религиозными мотивами и образами («Молитва», «Божьи старцы», «Моление о витязе», «Пошли, Господь, и мне отраду», «Прости мне в пречистом сиянье», «Кто этот мир? И что мы сами?» и др.), в них присутствует огромная жажда веры, но в некоторых случаях продолжают звучать ноты некоторой раздвоенности, что можно рассматривать и как ретроспективное отражение нелегких религиозных поисков поэта, испытывавшего долгое время влияние дохристианских пластов русского народного сознания, и как косвенное влияние традиции поэзии Серебрянного века, отдавшей щедрую дань рискованной игре с религиозными символами. Это, в частности. проявляется в последнем стихотворении, шедевре Виктора Дронникова – «Горнии светы».

Ангел мой, ты видишь ли меня? (Ф. Тютчев)

1. Бьют из облака горнии светы –
2. Посреди грозовой немоты...
3. Ангел мой, дай почувствовать, где ты?
4. Я стою у предвечной черты.
5. Ангел мой, я нечастый проситель,
6. Ты меня, белокрылый, прости.
7. Если ты мой хранитель-спаситель,
8. Помоги мою душу спасти.
9. Ей уже на земле не согреться
10. В отчуждённом гнездовье огня.
11. Помоги ей на свет опереться
12. Перед тем, как покинет меня.

Существительное «свет», в норме, не имеет в русском языке множественного числа. Оно появляется только в богословских текстах – при обозначении ангелов. Иоанн Дамаскин («Точное изложение православной веры»): «Ангелы – вторые светы, умные, заимствующие свой свет от первого и безначального Света, не имеющие нужды в языке и в слухе, но без произносимого слова сообщающие друг другу свои мысли и решения». Дронников, по сути, дает форме светы «литературное гражданство», «одомашнивает» богословский термин, делая его основой своего образно-речевого построения, и, тем самым, элементом литературной речи. Поэт добавляет к нему эпитет «горнии», который, хотя и имеет богословское происхождение (используется для обозначения Небесного мира и его обитателей), но уже давно освоен литературой. В результате возникают многообразные межтекстовые переклички, в частности, с Пушкиным («Горний ангелов полет») и с Тютчевым («В горнем выспренном пределе…»), что способствует возникновению у слова «светы» разнообразного ассоциативного ореола и многозначности, несовместимых с терминологией.

Надо сказать, что «светы» у Дронникова сохраняют и прямое, «словарное» значение: имеются в виду наблюдаемые лирическим героем солнечные лучи, которые пробиваются сквозь облака. Используя глагол «бьют», поэт одушевляет существительные «светы». С одной стороны это подготавливает нас к восприятию символического значения этого слова, с другой – подспудно вызывает у нас представление о неожиданном и резком ударе, внушает тревогу. Это впечатление усиливается во второй строке: «Посреди грозовой немоты..». Здесь встречаемся с широко используемым Дронииковым образом грозы: присутствует ретроспективная ассоциативная связь со всеми его стихотворениями, посвященными как описанию реальных гроз, так и войны, где слово это выступает в качестве символа испытаний России. Возникает эффект синестезии: зрительные впечатления пересекаются со слуховыми: свет среди облаков, гроза среди немоты сливаются воедино. К тому же, мы здесь имеем дело с оксюмороном : «грозовой немоты», – столь же неожиданным и экспрессивным, как и оксюморон из первого стихотворения Дронникова «девочка седая».

Речь идет не просто о тишине – о немоте. Это вновь заставляет нас вспомнить Тютчева, его «демонов глухонемых»[2], и эта отсылка обращает нас, с одной стороны назад – к тютчевским словам, вынесенным в эпиграф, а с другой – подготавливает изысканный перепев этих слов в третьей строке: «Ангел мой, дай почувствовать, где ты?»... Тем самым диалог с Тютчевым, скрыто присутствующих в предыдущих строках, здесь выходит наружу, получает явное выражение.

Поэт сомневается в том, слышит ли его ангел-хранитель? Образ двоится: сквозь облик ангела-света мерцают черты «демона глухонемого». Сомнение звучит и в седьмой и восьмой строках: «Если ты мой хранитель-спаситель,// Помоги мою душу спасти…».

В девятой строке взор поэта спускается на землю: «Ей уже на земле не согреться». Лирический герой, обращаясь к ангелу, говорит о душе в третьем лице. Душа поэта воспринимается им как самостоятельное живущее в нем существо, и это продолжает характерный для поэзии Дронникова образный ряд: «Душа моя, не покидай…// Побудь со мной, хотя бы около…// Не раз спускался я до дна,// А ты ждала меня из пропасти…» (из сборника «На птичьих кругах», 2000); «Душа сама летит, как птица// На Божий свет! На Божий свет!» (из сборника «Под знаком Орла», 2009).

В следущей строке душа скрыто сравнивается с огненной Жар-птицей: «В отчужденном гнездовье огня». Речь здесь идет о теле, покидаемом «гнездившейся» в ней птицей-душой. Сравнение души с огнем является весьма характерным для поэтов Серебрянного века (В.Брюсов, А.Блок, В. Иванов и др.). К. Бальмонт сравнивает Россию с Жар-птицей, горящей и не сгорающей в огне («Моя любовь», 1926). Прямую параллель с Дронниковым находим у Владислава Ходасевича: «Живу, — а душа под спудом/Каким-то пламенным чудом/ Живет помимо меня».

Совершенно удивительна в стихотворении «Горнии светы» семантика местоимения «Я»: « Я стою у предвечной черты…я нечастый проситель…Ты меня, белокрылый, прости… Перед тем, как покинет меня». Субъект мысли и речи, на которого указывает местоимение «Я», у Дронникова не включает в себя «душу», которая выступает объектом обращенной к ангелу просьбы о помощи и спасении. Для себя же лирический герой молит только о прощении. Таким образом, по умолчанию, сознание героя оказывается связанным с телом – «отчужденным гнездовьем огня».

Стихотворение Ф..И. Тютчева «Накануне годовщины 4 августа 1864 г.», которое, из которого взят эпиграф, написано пятистопным хореем. Однако сам Дронников в качестве ведущего размера использует трехстопный анапест. С эпиграфом же метрически перекликаются третья и пятая строка стихотворения, где мы имеем дело с пятистопным хореем (хотя и перегруженным сверхсхемными ударениями, порою неровным: «я нечастый»).

Р. Якобсон выделил в пятистопном хорее ряд перекликающихся стихотворений, среди них – «Выхожу один я на дорогу» Лермонтова, «Вот бреду я вдоль большой дороги» Тютчева, «Выхожу я в путь, открытый взорам» Блока, «До свиданья, друг мой, до свиданья» Есенина и др. Р. Якобсон определяет эти стихотворения как «цикл лирических раздумий, переплетающих динамическую тему пути и смерти статистическими мотивами одиночества и предстоящей гибели».

Развивая идею связи ритма и смысла, М.Л. Гаспаров, пишет следущее: «анапест… стремителен, порывист, это стихии в движенье, напряженье нечеловеческой страсти».

Преобладание страстного анапеста над медитативным пятистопным хореем в стихотворении Дронникова весьма показательно…

Следует сказать о несомненных, явных параллелях между первым и последним стихотворениями Виктора Дронникова, которые можно рассматривать как своеобразные «сильные позиции» единого текста его поэзии. И там, и здесь присутствует мотив борьбы жизни и смерти, воплощаемый при помощи символов грозы и света. Гроза несет в себе убивающий огонь. Свет же связан с жизнью. Однако представление о природе света в первом стихотворении носит смутный характер, в качестве источника его выступает Родина, исконная родная земля ( «древний свет ромашек»). В «Горних светах» же поэт приходит к ясному осознанию происхождения жизни и света от Бога.

«Белокрылый ангел» органично входит в череду образов птиц, созданных Виктором Дронниковым, как бы замыкает на себя себе кольцо пернатой символики его поэзии и олицетворяет многотрудный путь духовного восхождения, который проделал поэт вместе со своим народом, преодолевая гнет атеистических предрассудков, обращаясь к своим живоносным истокам и опоре - Вере и Молитве.

При всей ярко выраженной интертекстуальности, многочисленных перекличках с великими предшественниками, поэзия Дронникова глубоко оригинальна по своим истокам и звучанию, представляя собой, как и поэзия Николая Рубцова, явление народного духа, нерастраченных сил русской души. Ушедшие из этого мира продолжают жить рядом, их живое присутствие явственно ощущается и в стихах, посвященных природе, и в стихах об отце и матери, дедушке и бабушке, и в стихах, посвященных трагическим событиям в истории нашей родины: «нѣ́сть Богъ Богъ ме́ртвыхъ, но живы́хъ…» (Мф. 22:32).

Стихи Дронникова всегда – врата в иное измерение. В его поэзии тесно сплелись корни дохристианского мировидения русского народа с трепетным восприятием Благой Вести Христа. Благоговение перед русской природой – птицами, травами, деревьями – сливается у него с молитвой Богу... Сама в его стихах природа является в образе Церкви. В этом отношении поэзию Дронникова можно уподобить храму святой мученицы Феодоры в горной Аркадии (Греция). Сквозь стены маленькой ветхой церкви проросли огромные деревья. Некоторые из которых достигают в высоту 30 метров. Они растут прямо из стен и крыши храма. По преданию, перед тем как принять мученическую смерть святая Феодора попросила у Бога простить ее мучителей и чтоб ее волосы стали деревьями ее кровь водой а тело храмом…

POST SCRIPTUM. Слушая прогноз погоды, вспоминаю Виктора Дронникова.

«Кратковременный дождь...», «кратковременный дождь...»,

Он пронесся над полем с грозою.

Все затихло, расчистилось небо, но что ж

Приключилось внезапно со мною?

Отозвалась в груди золотая струна –

Солнцекрылая песня поэта.

И была словно юность и утро она,

И была она ливнем и светом...