Крым не наш
Также проблема Крыма умы задевала. Совсем недавно Крым стал частью Украины. Громогласный мореман, очень возмущался. Он говорил:
- С чего вдруг Никита раздобрился? Лёня бы не отдал. Где вы тут радяньску мову слышите? Или суржик, или русский язык. А везде надписи по-украински. Какая зупинка? Чем плохо остановка? И эти женочи та человечи, чохи та панчохи. Одежда — одяг.
- Да им хоть как, лишь бы не по-москальски.
- Это не сейчас началось. Ещё при Алексее Михайловиче такая присказенька была: «Мамо, мамо, бис у хату лизе. — Нехай, дочка. Абы не москаль». То есть пусть хоть нечистая сила, лишь бы не москаль.
Тут и я отметился:
- Служил с украинцами. Парни службистые. Ещё на первом году надо мной посмеялись: Эх ты, москаль, не можешь слово паляныця сказать! А я думаю: надо же — всё вятский был, а тут уже москаль, в звании повысили.
- Вообще, у них жена — жинка — это неплохо, — одобрял непременный участник клуба Сергей. — Нежненько. А муж вообще: чоловик! А жена у них официально, знаете как? Это прямо крепость для мужа: жена у них — дружина.
- А у нас дубина, — сердито говорил романист детективного жанра Елизар. - Вот моя: делать ей совершенно нечего, как только за мной следить.
Все ему сочувствовали.
Скоро я понял, почему Сергей стал одобрять украинский язык. У него в эти дни происходили два текущих события: одно невесёлое — драматург Яша его общёлкивал на биллиарде, денежки вытягивал. А Сергей из самолюбия не хотел сдаваться. Но второе его воодушевляло: приехала сравнительно молодая поэтесса из Москвы. Очень сравнительно. Но москвичка. Бывшая киевлянка. Серёга за ней приударил. Докладывал:
— С квартирой. Дача. Муж в годах.
— Но ты-то тут причём?
— Разведу. Я чувствую, у неё с ним нелады. Она неглубоко замужем. Какой-то, чувствую, чинуша. Ей понимающий нужен. А это я умею. Он, видимо, дуб-дубарём, она-то вполне. Она, предполагаю, полквартиры отсудит, нам на первое время хватит. Я её третий день окучиваю. Уже на бульваре посидели, она даже мне и спела «Мисяц нызенько, вечир близэнько».
— Надейся, надейся, твоё сердэнько? — не удержался я поддеть. — Чоловиком станешь.
— Не надеюсь, а твёрдо уверен, — отвечал Сергей. — Хохлушки — это не хохлы. Те упёртые как быки, а хохлушки — это, это… Это вообще что-то такое нечто. Я тебя познакомлю. Она яркая шатенка.
- Рыжая?
- Но не крашеная. Такая и есть. И вот ещё что, только тебе: тебе нравится Ялта?
— Да уж больно она залитературена да закиношена. А так, конечно. Море.
— Море, да. Так вот. Ганна, она сейчас уже Жанна, от Ялты без ума. У неё и с мужем нестроение в этом. Она о доме в Ялте мечтает, а он ни в какую. А я за эту ниточку уцепился. Но тут деньга нужна серьёзная. Не прежнее время. Чехов пишет жене: «Дорогая, боялся, что не на что ехать к морю, но Суворин взял два рассказа и лето обеспечено». На наши гонорары с рассказа хватит только на раз с парнями посидеть. Да и то не ресторан, а пивная. Да, о Чехове: живёт он в Ялте, ему нравится. Дышит. У него же лёгкие неважные. Но неохота на съёмной жить. Пишет жене: давай свой дом купим. На следующий день в том же письме строчка: купил. В том же письме к вечеру: после обеда я подумал, что купленный дом далековато от моря и купил ещё один, поближе. А дальше, слушай, дальше следующий день. В том же письме: дорогая, я окончательно решил, что дом надо строить свой. Поэтому сегодня я купил участок земли. Всё это я у Залыгина прочитал, он хорошо о Чехове написал. Где нам такие гонорары взять?
— Премию дадут.
— Дадут. Догонят, да ещё поддадут. Премии, дружок, без нас делят.
Громкая читка близится
Дежурная в корпусе сказала, что меня искали.
— Владимир Фёдорович?
— Нет, от Ионы Марковича.
И в самом деле, вскоре постучался молодой человек, очень приличный, вида референта при большом начальнике. Даже в костюме, даже при галстуке. Представился секретарём Ивана Ивановича.
— Вы знаете, что вы приглашены к нему?
— Да, он звал.
— Встречу переносили по независящим от него причинам.
— Да, в винные подвалы ходили.
— Встреча, он просил напомнить, будет завтра. В семнадцать ноль-ноль. Ужин будет в номере Ионы Марковича.
Ещё меня навестил Сашок. Он пришёл с бутылкой. Он ко мне и без меня заходил, я номер не закрывал. Часто его сумка с инструментами ночевала у меня. Он пришёл, спросил разрешения присесть. Тем более я и не за столом сидел, а лежал на диване.
— Плесни и мне, — неожиданно даже для себя, сказал я. — Три капли. Тши кропли, как гуторят паны поляки.
— Ого! — обрадовался Сашок. — Броня крепка, и танки наши быстры!
Я переместился к столу, взял стакан:
— И наши люди мужеством полны. Саш, скажи честно, только не привирай: ты тогда про Соню выдумал?
— Что именно?
— Что она такая вся из себя: в ресторане с кем-то сидит, и так далее? Только не врать! А то очную ставку устрою.
Сашок смущённо хмыкнул, покрутил стакан, раскрутил водку в стакане и заглотил её. Объяснил:
— Так она легче идёт. Эх! Один татарин в два шеренга становись!
— Ты про Соню, про Соню. Закуси.
— Хорошо, признаюсь. Конечно, не такая. Это я тебе как мужик мужику говорю, не такая. Я же тебе уже и говорил: она на все сто. Ни в какие рестораны не ходит. Честно скажу: вначале хотел с ней время провести, думал, всё получится. Здоровается, улыбается. А я тут в этом доме, на бабьё нагляделся. А-а. Думаю, значит, и мне можно. Пошутил два-три раза. То, сё. Выбрал момент, кран у них на кухне менял. Она там. Тонко намекаю ей на толстые обстоятельства. Приобнял так игриво. А она: я тебе сейчас по морде надаю. Да так сказала, я понял: надаёт. Да так взглянула! Ну, брат. И вся любовь. Мне, конечно, обидно стало: за мужика не считает. Вот с обиды тебе и сказал. Ерунду наговорил, никуда она не ходит. А ты чего сидишь, как красная девица, подымай. За тех, кто в горе. — Он, так и не закусив, снова взял бутылку за горло. — А честно сказать, она и права. Мы ведь как о них думаем? Такие и сякие, думаем. Чего не пьёшь? Жена у меня никакая, любви у нас не было. Откуда взяться: по пьянке женили. В постель как на каторгу шёл. Так мне и надо. А ты чего спрашиваешь, на Соню запал? Понравилась? Займись.
— У меня жена со мной венчанная. Работать приехал. А работа не идёт.
— Пойдёт, — уверил Сашок. — Сегодня в подвале сочленение в системе отопления менял. Вмёртвую всё заржавело, слезится, подтекает. Надо было шесть огроменных гаек, им лет по пятьдесят, метрическая резьба, свинтить. Думал, не смогу. Полдня карячился. Свинтил. И ты свинтишь.
Он налил было ещё, но, подумав, слил водку обратно.
— Соня. За такую Соню я и помереть был бы рад. Мгновенно бы от всех других отскочил, только бы с ней!
— Ну и объяснись. Скажи: прости, по дурости руки протянул. Да, с ней и речи нет о лёгких отношениях. Только семья!
— По-оздно, — протянул Сашок. — Да и слава обо мне не первого сорта. Иной раз притворюсь, что что-то на кухне или в зале надо, зайду, чтоб только на неё взглянуть. Стыдно же! Она ничего, здоровается. Но как со всеми. Как со всеми, понял?
— Понял. А тебе надо, чтоб именно с тобой?
— Именно!
Что я ему мог посоветовать? Тут к нам забрёл критик Веня. Он тоже со мной особо не церемонился, заходил и раньше. Опекал меня. Взял, то есть, шефство. Учил жить. Говорил обычно: «Старичок, врубись! Идёт борьба! Становись в строй! Нужны активные штыки!» Я протянул ему свой стакан. Он не чинился.
— Завтра к Ионе Марковичу? К небожителям? Я тоже.
— Но ты-то ему нужен: воспоёшь его шедевр. А меня он из-за Тендрякова позвал. Рядом стояли. Мне и идти-то неохота.
— Ну как же, даже из спортивного интереса: такой ареопаг собирается. Секретари СП СССР, сплошь лауреатство. Олимп! Повелители умов!
— Мы идём слушать новое произведение, — объяснил я Саше.
— А которому жена пить не даёт, пойдёт? — спросил Сашок. — Про милицию пишет.
— А, — понял Веня, — уверен, что зван. Знаменитость. У него и фильмы, и однотомники. Это же элементарная литература, детективщина, чтиво. Он на Петровке свой человек. Его снабжают делами из архива. Выбирает, что поинтереснее и переводит в роман. Фамилии меняет. А как не даёт пить?
— Да он здесь каждую осень, это у нас все знают, — объяснил Сашок. — Если не напишет, пить не получит. Она его запирает и уходит. Он потом отчитывается. Она выдаёт бутылку. Он вроде того, что Ерофей Иванович или Елизар какой. Можно у дежурной посмотреть.
— У меня спросите. Конечно, Елизар Ипполитович. Точно так с выпивкой было у Мамина-Сибиряка, — поделился Веня знанием истории русской литературы. — Читал, Сашка, «Зимовье на Студёной»?
— Ещё в школе.
— Молодец! Не пропал для вечности, — похвалил его Веня. — А ты, — это уже ко мне, — осваиваешься? Наладил связи? Ты издатель, тебе легче. Не ты должен просить кого-то о чём-то, а тебя. Чего ты боком ходишь? Зачем тогда в Дом творчества ездить?
— Веня, я тут многих вообще не знаю. Только которые мелькают по журналам и книгам, по фотографиям. Да и зачем знать? — рассудил я. — Это как знаменитый Егор Исаев: «Я могу кого-то не знать, но знаю, что меня знают».
— Обожди, пока не забыл, про Елизара, — перебил Веня, — тут уже я, как радетель русской словесности, имею мнение, — Веня снова глотнул. — Елизар единственно чем молодец, в чём его поддерживаю, я даже с ним вчера тайком от его жены выпил, в чём одобряю: он у детективщиков хлеб отбирает. Несть им числа, заполонили все книжные полки. Прямо братство Лайнеров. Мусор создают, мусор сеют в головах, губят время, понижают вкус. У Елизара, по крайней мере, очистка страны от мусора.
— Милиционеров мусорами называют, — вспомнил Сашок.
— А что Егора вспомнил, — повернулся ко мне Веня, — это точное попадание: Егор — орёл. Он наш человек: за молодых буром прёт. Я его высказывание люблю: «В литературе, милый мой, чем дальше, тем ближе».
— Тогда получается: чем ближе, тем дальше? — спросил Сашок.
— У Твардовского «За далью даль», — напомнил я.
— Коньюнктурная поэма, — сурово отрезал критик Веня.
— А посещение лагерей?
— После двадцатого съезда разрешённая тема.
Веня на всё имел критические замечания. Был в прелестной уверенности, что руководит литпроцессом. «Критики — кнуты для писателя». Я же считал, что писателям не кнуты нужны, а пряники — внимание читателей. Зачем и критики, когда оно есть? А критики только тем и занимаются, что сводят счёты друг с другом. Лучше сказать: враг с врагом.
Опять читку перенесли
Самое смешное, что секретарь южного классика опять постучался. Весь такой чёткий, рафинированный, в моём карцере очень живописно смотрелся. Видимо, его удивляло, как это его всесильный шеф зовёт в высокое собрание человека из номера, в котором одно окно и то крохотное, и то во двор.
— Вынужден огорчить. Иона Маркович извиняется, что переносим. Но мы, простите, не учли, что это будет седьмое ноября. Тогда на восьмое. Пожалуйста, пометьте в календаре.
— Так запомню, — обещал я.
Утром на другой день на берегу, одеваясь после заплыва, Владимир Фёдорович высказался:
— Тянет, важности нагоняет. Чего было тогда не прочесть?
— Владимир Фёдорович, а хорошо бы и вам прочесть хотя бы отрывок.
— Да я-то бы прочёл, да Наташа не разрешит.
— Ничего себе. Почему?
— А где мы приготовим на такую ораву вина и закуски? Это, брат ты мой, южный классик. Они в республиках всё в кулаке держат. Там перед ними ихние Минкульты на цырлах. Он же и депутат, и вообще многочлен. Эту повесть ещё и не видел никто, а я уже знаю, что её напечатают. И там на двух языках, и в Москве в журнале, потом и в «Роман-газете», потом в отдельной книге, потом будет театральная постановка, потом сценарий для фильма и сам фильм. Нам с ними не тягаться. Ты кого-нибудь переводил?
— Бориса Укачина с Алтая.
— Но хоть хороший?
- Очень! – искренне сказал я. — Подстрочник он сам делал. Я начитался их эпосом, чтобы войти в обычаи, в ритмику языка. Это о детстве его. Голод у них какой был. Всё, как у нас. Картошку прошлогоднюю ходили весной, после снега, искать. Оладьи из неё пекли. Взялся я за перевод, честно говоря, из-за денег.
— Ещё бы даром. Но ты же не будешь славить достижения партии и правительства. А то сплошь спекуляции, славословия путям, указанным дорогой партией. А этот Ваня Ваней, а уже своего переводчика и редактора сюда высвистнул. Ну что, побежали!
Семь сорок в честь революции
Накатило седьмое ноября. Годовщина Октябрьской революции.
— Почему не ноябрьской? — вопрошали пытливые умы мужского клуба. — Ведь «сегодня рано, послезавтра поздно» провозглашено по старому стилю. А старый стиль большевики похерили, должны были и переворот назвать ноябрьским.
— А тебе не всё равно, когда выпить? — поддевали остряки.
— Всё равно, но когда подкладка теории, то оно как-то спокойней.
Никакого торжественного собрания или митинга в Доме творчества не было. Но красные флаги были вывешены и на главном корпусе, и на обеденном. Ходившие в город говорили, что там была демонстрация. Мы поняли: услышали пальбу и увидели россыпи салюта на фоне моря.
Сидеть над бумагами было безполезно. Звонил домой. Жаловался, что работа не идёт. Жена задала совершенно логичный вопрос: «А зачем поехал?» Сказала, что звонили из издательства: можно получить деньги за рецензии. Так что хоть это как-то оправдывало моё пребывание. Ведь я написал их в первые три дня, послал. Кажется, как всё это было давно. И этот Дом, и десятки раз топтанная по утрам дорога к морю, и само море. Но море не только не надоело, оно всё время тянуло. От утреннего погружения, каждый раз с невольным содроганием, до вечерней прогулки. На которую старался пойти один. Да в общем-то особо никто и не стремился гулять: холодно.
На громкую читку совсем не хотелось. Никакого интереса к знаменитостям я не испытывал. Всегда сторонился знаменитых, а также денежных. Почему, не знаю. Со знаменитостями будешь в их обслуге, с денежными, будут думать — пристаёшь из-за денег.
Торжественный ужин был начат раньше на час. Потому что приехали заказанные Литфондом артисты и прибыл оркестр.
Ужины здесь и без праздников всегда был приличные, а тут на столы выставлялось такое обилие блюд, что все дивились. И приехавшее начальство, и местное было довольно. Меж столов порхали официантки в белых передничках, и гуляла их старшая. Любезно улыбалась. И к нам подошла. Не надо ли что-то ещё? Мы благодарили: спасибо, лучше некуда.
— Наш стол, Соня, конечно, у тебя самый любимый, — сказала Наталия Григорьевна.
— Ещё бы!
Пели и плясали артисты изрядно, а отпев и отплясав, сели угощаться. Их сменил оркестр для танцев, который наяривал зело борзо. Танцевали в просторном вестибюле. Вдоль стен на столах сверкали напитки и пестрели закуски.
Я вжался в простенок меж окон и смотрел. Конечно, не танцевал. Никакого танго, никакого вальса не было, только быстрые. Но не украинский гопак, не матросское «Яблочко», не лезгинку грузинскую, не молдавский жок, не белорусскую бульбу, даже не фокстрот. Ещё быстрее. Самое медленное было часто тогда звучавшее «Бэсамэ мучо». Вспомнил знакомую старуху, которая об этом танце говорила: «Бес вас замучит». Да ещё двигались под звуки «Домино». Опять же вспоминал его переделку: «Домино, домино, денег нету, а выпить охота». Тут, в праздник годовщины Октябрьской революции ритмы были боевые, победные. Гремели с лихорадочной скоростью звуки плясок, тряслись под них. «Летку-енку» танцевать вытаскивали всех. Я уцелел. Потом ударили «Эге-гей, хали-гали, эге-гей, самогон. Эге-гей, сами гоним, э ге-гей, сами пьём!» То есть это были знаменитые «буги-вуги». И новые ритмы услышал я и увидел, как под них двигаются. Тогда впервые познакомился с классикой еврейских танцев: «Хава нагила» и «Семь-сорок». Это было нечто. Это можно было сравнить с ритуальной пляской победителей. Музыка была так энергична, ритмична, заразительна, что только заношенные, замученные ходьбой по асфальту ботинки удержали от участия в торжестве празднования Октябрьского переворота. Хава нагила» в переводе «Давайте радоваться», танец ликования. Это мне драмодел Яша объяснил. И меня пытался в круг поставить. Нет, я бы так не смог. Тут нужна была тренировка. Круги были: один, побольше, вращался по часовой стрелке, другой, внутренний, против часовой. И всё время с согласным приплясом в едином ритме.
А уж когда грянул пляс «Семь сорок», тут пошли и пары, и кадрильные кресты из четырёх человек и отчаянные одиночки. Всё содрогалось и кипело. Не одни же тут были евреи, но плясали все.
Меня увидела Соня. Она и тут столами командовала. Весело спросила:
— А вы что стоите-простаиваете?
— А вы что то же самое?
— Мне нельзя, я на работе.
— Я, как они, не умею.
— Тут и уметь нечего, топчись да дёргайся.
— Честно говоря, я уже уходить собрался.
— Можно, я вас немного провожу?
Мы вышли в прохладу позднего вечера.
— Знаете, почему я напросилась проводить? Мне надо сказать, чтобы вы ничего не подумали. Что тогда с Олей пришла, что навязываюсь?
— С чего это вдруг, что вы?
— Спасибо. А я почему пришла: я вас в первый день как из отпуска вышла, заметила, я вам говорила, ваше сходство с ним, с парнем, с которым любовь была. В регистратуре у меня знакомые, сказали, что у вас в паспорте Кировская область, это же рядом с моей родиной, архангельской. И я, — тут она как-то смущённо засмеялась. — В общем, вы мне понравились. И я, я же дура ещё вдобавок, размечталась: вот я ему понравлюсь, он меня на Север увезёт. И чтобы в открытую, без обмана, пошла к вам с дочкой. Но сразу поняла, как вы про свою дочку сказали, что вы жену любите.
— То есть вы архангелогородская? Я это сразу понял: такая красота только у северянок.
— Да ну вас, не вгоняйте в краску.
— А как вы здесь оказались, это можно спросить?
— А чего нельзя? Крымские у нас шабашничали. Я не из самого Архангельска, рядом. Плотничали. На танцы приходили. И вот, нашелся орёлик, окрутил. Вы поняли? Отец Оли. И увёз сюда. А здесь загулял. Пустой человек. Сразу надо было понять. Да я сорвалась больше из-за отчима, у меня папа рано умер, на зимней ловле сильно простыл, в больницу не захотел. Заработать хотел. О семье думал. А отчим, всё же отчим. Я на маму сердилась: папу быстро забыла. А потом сама лямку потянула, её оправдываю: дети же. Ещё после меня двое. Да и отчим стал на меня поглядывать. Ого, думаю. Лучше уехать от греха подальше.
— То есть маму вы не послушались?
— Точно! Она моего Витьку сразу просекла — пустышка. А чем взял? Он среди шабашников всё-таки покультурней был. Но как? Наскрёб хохмочек с кабачка тринадцать стульев, на это дурости хватило. Шутил, смешил. Привёз к себе сюда. Весело с ним недолго было. Скоро я сама его выгнала, от них ушла. Хотя свекровь, его мать, рыдала: Соня, спаси Витю, Соня, не уводи Олю. Внучку без ума любит. Приходит к нам. А Витька опять где-то порхает. Привезёт Оле куклу и по бабам. — Она оглянулась на окна, из которых неслись звуки энергичной Рио-риты. — Надо идти.
— А как вы в Доме творчества оказались?
— Закончила в Ялте уже кулинарное училище, искала работу. Вот и всё. Меня тянули в рестораны, но это уж нет, спасибо и до свиданья. Пришла сюда, спросила, взяли. Вначале на кухне, потом в простых официантках, потом старшей сделали.
— Мужички говорят комплименты?
— О, этого выше крыши. Это ж писатели! Не подумайте на себя. Но это такие мастера! Стихи дарят. Но я, если что, могу только по-серьёзному. Только так. Конечно, мечтаю о муже. Что в этом плохого? Но чтобы по рукам пойти? Тут только начни. Тут только дай слабинку — сразу вразнос, а у меня дочь. Братика просит. О, если бы уехать на север! Лучше всего! На север! Да? Вы поддерживаете меня?
- Ещё бы! Даже стихи вспомнились: «Мы мчались на север, мы падали вниз, но вверх поднимались по шару земному». Север! Меня привезли в армию в Москву, так тосковал! Стою в карауле, гляжу на Полярную звезду, от неё на восток, на родину. Писал жене, сейчас вспомню: «Жена моя, милый мой друг, что я, какой больной, чтобы ехать на юг, париться в этот зной. Там звёзды низко висят: плюнь на них - зашипят. Север в нашей судьбе, там звёзд высоких не счесть. Будешь ходить по избе, как самая, что ни на есть!» Простенько, конечно, но из сердца.
- Нет-нет. Очень!
- И ещё. Раз одобряете. «Наш северный лотос - кувшинка. Наш виноград - рябина. Наши моря - озёра. Наша пальма - сосна. Сосна - корабельная мачта, с натянутым парусом неба, прочно в земле стоящая, как в палубе корабля».
- Здорово! Да, другим не понять: север! Белые ночи! Боже мой! Северное сияние! - Она оглянулась: - Но мне уже совсем пора. Пойду!
Она пригорюнилась, как-то вопросительно посмотрела:
— А можно вас поцеловать? В щёчку.
— Да я ж такой небритый. Решил бороду отращивать.
— Ещё лучше!
Поцеловала и засмеялась:
— Меня первый раз поцеловали именно в белую ночь. Тоже только в щёчку.
Ещё раз поцеловала и убежала. И вдруг вернулась:
— А есть сменные брюки? Сложите эти в пакет и соберите рубашки тоже. - И опять, ещё с большей скоростью, унеслась. Уже без поцелуя.
Даже и ночью музыка этого вечера билась в памяти слуха, не давая спать. Конечно, наутро было не до работы.
Не выспался потому что.
