В электричке было немноголюдно. После сутолоки вокзала, толкотни у касс, суеты на перроне успокоенность вагона, когда вещи разложены по полкам, убраны под сиденья, а пассажиры, достав газеты и книги, углубились в чтение или, наоборот, в негромкие доверительные разговоры, вселяла в Сергея надежду на благополучное завершение этой невразумительной поездки.
Ещё тридцать минут назад он вовсе не собирался никуда уезжать. Бесцельно бродил по улицам города. Он делал это вот уже вторую неделю кряду. Укутывался шарфом от холодного осеннего ветра, замешанного на запахах прелых листьев и выплюнутой из автобусных выхлопных труб солярки, и бродил.
Сегодня Сергей неожиданно для самого себя вышел на привокзальную площадь. И тут шальная мысль: «А не уехать ли сейчас куда глаза глядят?» — настолько ему понравилась своей непредсказуемостью, что он пошел к кассам, купил билет, выскочил на заполненный людьми перрон и вбежал в первую же электричку, уходящую из города. Теперь стук колёс, покачивание вагона в такт этому стуку, проносившийся за окном унылый, серый осенний пейзаж отвлекали Сергея от мысли о том, что может случиться с ним через некоторое время и от томившей сердце печали.
Теперь, хотя бы на какое-то время, пусть совсем незначительное, сознание цеплялось за оголившийся пучок ивового куста, промелькнувшего за окном, или за тусклое зеркальце придорожного озерца, затуманенного отражёнными в нём тяжёлыми и серыми осенними облаками.
Пока он ехал, несколько раз принимался моросить мелкий осенний дождь, расчёркивающий окно электрички следами от капель, словно тетрадный лист в косую линейку.
На остановке капли начинали ползти отвесно вниз, ломая установившийся до этого порядок линий. Тогда на Сергея вновь наваливалась скорбь, всего-то и оставившая его на малый срок, за который капля дождя лишь успевала пересечь окно с угла на угол.
В электричке было холодно и неуютно. Пахло тяжело чем-то устоявшимся и несвежим. Но, как ни странно, Сергей скоро привык к этому запаху, а затем и вовсе перестал замечать его, как и серое окно, и зелёные стены вагона. Только тоска тяжёлым грязным комом давила на сердце, пугая одиночеством и безнадежностью.
Шла вторая неделя, как Сергей похоронил отца, и четвертая, как лишился работы. Находиться дома на глазах жены и дочерей становилось невыносимо. Стыдно за свое безделье. Потому и уходил из квартиры куда глаза глядят на целый день.
Отец умирал в плохонькой, нищенски оборудованной районной больнице долго и мучительно. Сергею до последнего дня не верилось, что это может случиться. Такой нелепой, невозможной казалась приближающаяся смерть. Он подолгу сидел у кровати отца. Тому было тяжело говорить, и они молчали. Отец отрешённо смотрел в стену перед собой, погрузившись в ощущение физической боли. Она переполняла его, и потому ничто окружающее отца уже не волновало. И даже когда взгляды их встречались, Сергею казалось, что отец смотрит сквозь него. Если быть до конца честным, Сергею и не хотелось ни о чём говорить с отцом. До конца он так и не верил, что отец может умереть, хотя инстинктивно его память впитывала последние часы жизни отца.
Знакомые советовали пригласить священника для исповеди. Но родные так и не решились этого сделать, зная нетерпимость отца в отношении религии. Теперь Сергей сожалел, что не поговорил с отцом. Как знать, что происходит с человеком на исходе его жизни.
А затем был морг, куда Сергей так и не смог заставить себя войти. Были похороны и нелепая суета во время поминок. Затем быстро надвинувшиеся вечерние сумерки, с наступлением которых впервые пришло осознание, что отца больше нет. Сергей сидел один в пустой и тёмной квартире. Свет не включал. Жена с дочерьми сразу после похорон уехала к тёще.
Сергей смотрел на проносившиеся по шоссе мимо его окна автомобили, на разноцветное перемигивание светофоров и такое же разноцветное мерцание на тёмном асфальте под ними у перекрёстков, и ему тоже хотелось что-то делать, куда-то торопиться, о чём-то переживать, пустяковом и незначительном. Но вместо этого и на душе было пусто, и в сердце — как в большой, гулкой и безжизненной комнате, оставленной жильцами без мебели, люстры, занавесок... Только пыль, спёртый воздух и громкое эхо от шагов, если кто-то отважится войти в эту комнату. И Сергей в «эту комнату», в опустевшее, безжизненное собственное сердце не входил. Боялся вглядеться в себя, задать самому себе тот самый страшный вопрос, что вертелся в сознании последнее время и от которого веяло такой невыносимой безысходностью: что же будет дальше?
Все случившееся с ним Сергей принимал как наказание, Божью кару. Его совесть не переставая мучила память, заставляя вновь и вновь возвращаться в тот вечер, когда он из-за пустяка, из-за изломанного магнитофона поссорился с отцом. Тогда Сергей, хлопнув дверью, на три дня ушел из дома. Всё это время он провёл весело, с друзьями и знакомыми девчонками на дискотеках. И за те дни он ни разу не вспомнил о родителях. Вернее, не хотел вспоминать. Потому что обида на отца пьяно возбуждала, доводила до ненависти. Но ведь прав был отец, возмущаясь его бездельем, плохой учёбой в институте, говоря о его неспособности к труду. Отец до бесконечности много прощал Сергею. Не наказывал его в детстве и всячески старался приучить к самостоятельности, ответственности за свои поступки, бережному отношению к вещам и деньгам.
Сейчас Сергей понимал, как прав был отец. Тогда же, наоборот, был горд, когда шофёр отца рассказал ему, как тот переживал их размолвку.
Через несколько дней, рано утром, перед отъездом на работу, отец пришёл к Сергею в комнату и, обняв, попросил прощения. Сергей считал себя правым и потому холодно отверг извинения.
Что же должен был тогда чувствовать отец, как унизительно, обидно было ему всё это услышать. В тот раз он молча вышел из комнаты. А Сергей торжествовал. Как много он сейчас бы отдал, чтобы тех минут в его жизни не было. Но это было! И теперь уже не попросить прощения, не освободиться от бесконечного, давящего чувства вины. Не у кого просить и некому прощать.
Темнота за окном всё сгущалась. Проезжающих по шоссе машин становилось всё меньше. Светофоры переключились на однообразно жёлтый и стали напоминать скандальных людей — одновременно говорящих и не слушающих друг друга.
Сергей почувствовал, что замерз от неподвижности. Он встал, натянул на себя свитер, висевший на спинке стула, и, отойдя от окна, щёлкнув выключателем, включил свет. Темнота, дававшая ощущение неограниченности пространства, метнувшись из комнаты, сконцентрировалась на четырехугольнике окна. До этого в окружении Сергея окно было единственным светлеющим пятном, но чернота забила это пятно, а электрический свет ограничил пространство вокруг стенами комнаты. И тогда Сергею впервые захотелось бежать из этой замурованной коробки. Всё равно куда. От безысходности, что не может найти работу, от упрёков жены за свою никчёмность и неприспособленность к жизни, от горя, воспоминаний, от терзающих обид. Ему казалось, что там, за стенами, он сможет найти облегчение своим страданиям. И потому, быстро одевшись, не выключая свет, он вышел из квартиры. С этого времени начались его бесцельные блуждания по улицам города. Что искал, на что надеялся, где хотел найти успокоение, кого хотел встретить Сергей враз оказавшемся чужим городе? Не было на это у него ответа. Когда поздно вечером Сергей возвращался домой, жена, всякий раз его дожидавшаяся, накрывала на стол скудный ужин и пыталась его как-то разговорить. Но Сергей отмалчивался. Тогда жена обижалась и уходила в спальню. А Сергей, немного поев, умывался и, выключив свет, усаживался к окну, чтобы ещё какое-то время побыть наедине с холодным и враждебным городом, куда он вновь уйдет завтра утром.
И опять продолжатся истязания и без того измученной души, нигде не находящей ни успокоения, ни прибежища.
И вдруг эта поездка.
Что за сила толкнула Сергея пойти на вокзал и, истратив последние деньги, купить билет на электричку? Над этим размышлял Сергей какое-то время, вглядываясь в затуманенное, окроплённое дождем окно поезда. Но очень скоро и этот вопрос вытеснила из сознания безысходная, давящая тоска.
«Господи, да закончится ли это когда-нибудь?» — вскричал в душе Сергей и закрыл глаза, чтобы соседи не увидели набежавших слез. Но ему только показалось, что он может заплакать. Закрыв глаза, он вновь услышал стук колёс, почувствовал покачивание вагона. Из хриплого динамика послышалось название станции, к которой приближалась электричка. Оно показалось Сергею знакомым, и он, встав с жёсткого деревянного сиденья, вышел с несколькими пассажирами в тамбур.
Электричка остановилась. Вместе с другими пассажирами Сергей вышел под мелкий, нудный дождь. У него не было с собой зонта, и обут он был в лёгкие осенние туфли. В такой обуви прогуливаться по раскисшим от дождя улицам дачного посёлка было неудобно. Но Сергей, поддавшись торопливости других пассажиров, спешно покидавших платформу, тоже, словно торопясь куда-то, будто его кто-то и где-то ждёт, сбежал по разбитым бетонным ступеням лестницы на чёрную землю, перемешанную с гравием и машинным маслом.
Он не задумывался куда идёт. Впереди маячили спины других пассажиров, и этого было достаточно.
Он вышел из посёлка. Спустился с холма к речке и, перейдя через неё по шаткому, ненадежному мостику, направился по тропинке в сторону небольшого ольхового леска. Тут он и вспомнил, почему название станции показалось ему знакомым.
Это было очень давно, лет двадцать назад. Летом они с отцом поехали на рыбалку. Стоял такой же пасмурный день. Они спустились с холма к речке, показавшейся тогда Сергею широкой и чистой. Дачный посёлок ещё только начинал строиться. Вместо железнодорожной платформы на земле лежали шпалы, скреплённые между собой скобами.
Они расположились с отцом возле старой ивы. Сапоги и плащи надёжно укрывали их от дождя, грязи, ветра, и они провели у реки целый день, до сумерек. Домой вернулись затемно, перепугав своим долгим отсутствием мать. Тогда здорово клевали ерши, и они с отцом наловили их в большой целлофановый пакет. Из тех ершей в тот же вечер сварили уху. Посмеиваясь, попытались есть костлявых рыбёшек. Намучившись, перешли к чаю и всё вспоминали, вспоминали прошедший день, проведённый на берегу.
Больше с отцом на рыбалке он никогда не был и целых дней в общении с ним не проводил. Отец жил своей, непостижимой для Сергея жизнью. Его друзья никогда не приходили в их дом. Отец был осторожен, замкнут и сосредоточен на себе. И в то же время Сергей не мог сказать, чтобы отец его не любил. Не баловал, был строг. Он будто стеснялся своей привязанности к сыну, выдавая её лишь во время лёгкого подпития вырывавшейся наружу нежностью.
И вот спустя столько лет, сразу после смерти отца, раздавленный унынием и тоской, Сергей вдруг оказывается на берегу той самой реки, где им было так хорошо вдвоём. И виной всему вроде бы случайность. Но это совпадение так поразило Сергея, что он остановился и огляделся вокруг. Он увидел и сразу узнал ту старую иву, что была их давним прибежищем. Низкая, обломанная, она стояла над рекой, еле удерживаясь оголившимися канатообразными корнями за подмытый берег. Сергей хотел подойти к берегу, но вдруг передумал. Он дошёл до ольхового леса. На опушке укрылся от дождя под негустыми ольховыми ветками и, прижавшись спиной к шершавому стволу, стал издали смотреть на знакомую с детства иву. Будто ожидал, что вот сейчас поднимется от воды с пойманным ершом отец и прокричит ему: «Сережа, снимай! Ещё один шалопай попался!»
Что наша жизнь? Мы страдаем, веселимся, совершаем поступки, которых сами же потом стыдимся. Нам не хватает времени побыть с детьми. Нас убивают неурядицы на работе, мы раздражаемся и сквернословим дома. Но проходит наш земной срок и что остаётся?
Почему после отца не осталось у Сергея ярче и дороже воспоминания, чем это? Что же для нас есть в этой жизни главная и спасительная опора?
Дождь, не переставая, барабанил по остаткам листвы. Сергей чувствовал, как холодит плечи промокший насквозь плащ. Струйки воды стекали по лбу. Пряди мокрых волос прилипли к вискам. В ботинках хлюпало. И ни одного человека во всей округе.
Большая мокрая поляна перед Сергеем, разрезанная надвое глинисто-коричневой тропинкой, уходила к реке. За рекой виднелся холм, заросший садами. Над садами остроконечно торчали крыши дачных домиков. И над всем этим промокшим, озябшим местом висело низкое осеннее небо. Сергей чувствовал себя одиноким, покинутым. Как дальше жить, где искать прибежища, защиты? Где взять силы вынести и пережить одиночество? В эти минуты он совсем не вспоминал о семье, дочерях. Безлюдная, мертвая пустота окружала его.
За спиной Сергея затрещали ломающиеся ветки. Рядом, тяжело ступая, прошла рыжая корова. Затем еще одна. Коровы вышли на поляну, остановились и повернули головы в сторону Сергея. Следом за коровами из леса вышел мужик в фуфайке и сапогах. На голове его приплюснутым блином лежала маленькая засаленная фуражка. Мужик, остановившись на опушке, призывно посвистел в лес. На свист выбежала приземистая собачонка. Сергей не сразу её заметил, так бесшумно, незаметно она выбежала из леса. Только когда, боязливо обегая его кругом, она злобно зарычала, оскалив старые жёлтые клыки, Сергей обратил на неё внимание. Собака, обежав Сергея, приблизилась к нему с левой стороны и тут, сделав один сильный прыжок, оказалась у лица Сергея, громко клацнув зубами у его горла. Сергей не ожидал нападения и растерялся. А собака также молча, без лая и рычания, побежала по второму кругу.
Сергей взглянул на мужика, инстинктивно ища у него защиты. Но тот довольно улыбался, поверчивая в руке короткую рукоятку пастушьего кнута. А собака была уже рядом. Тогда, выставив вперед согнутую в локте левую руку, Сергей быстро присел и схватил валявшуюся рядом палку. Собака, злобно зарычав, отбежала прочь. Сергей чувствовал, что палка гнилая и переломится от первого же удара, не причинив вреда псу. Собака, отбежав на несколько шагов, остановилась и обернулась к Сергею. Но тут мужик позвал пса к себе, и они направились в сторону реки, больше не обращая на Сергея внимания. А он продолжал стоять, прижавшись спиной к дереву и сжимая в руке палку. Ему не верилось, что всё обошлось...
Мужик, пёс и коровы скоро скрылись из виду. Тогда Сергей вышел из своего укрытия на тропинку. Всё произошедшее с ним было похоже на безумное наваждение.
Лесок оказался маленьким, чтобы пройти сквозь него, Сергею потребовалось не больше десяти минут, и он увидел поле, дорогу, поднимающуюся на взгорок, и небольшую, в несколько домов, деревеньку.
Сергей с опаской огляделся по сторонам. Пастуха поблизости не было. И по убранному полю, хлюпая ботинками в лужах, Сергей направился к деревне.
Дождь перестал, ослабел и ветер, но намокшие полы плаща липли к ногам, стесняли движение. День клонился к вечеру и, наверное, стоило вернуться назад, на станцию, но Сергей подумал об этом, как о чем-то постороннем, продолжая идти вперед. Он вышел на дорогу. Но по раскисшей земле идти было трудно. Намокшие ботинки, облепленные грязью, были тяжелы. Сергей сошёл с дороги и опять пошел по стерне. Когда-то давно, в детстве, отец отвозил его на всё лето в деревню, к бабушке. Лето тогда выдалось дождливым, скучным. Домашние игры скоро надоели. И тогда, не обращая внимания на запрет деда, Сергей с соседскими мальчишками ушёл в лес. От деревни они бежали по такому же убранному полю и орали глупые непристойные песни. Затем ползали под крышей коровника, собирая голубиные яйца. И уже в лесу, кое-как укрывшись от дождя, пытались эти яйца испечь в золе затухавшего костра, с таким трудом разведённого под старыми липами. Ничего у них не получилось, и тогда кто-то из мальчишек предложил пойти поймать живых голубей и зажарить их на вертеле. Опять бегом побежали через поле к деревне. В центре её стоял закрытый храм, в котором хранили зерно. Там кормилось множество голубей.
Через плохо заколоченные окна Сергей с мальчишками пробрались в церковь и довольно быстро поймали голубя. Но вместо того чтобы идти его убивать, придумали для себя другую забаву. Они залезали на уцелевшее потолочное перекрытие, по широким балкам выходили на середину бывшей трапезной и оттуда прыгали в зерно, насыпанное на полу высокой горкой. А голубь бился под накинутой на него корзиной. Сергей слышал тогда, как мучается птица в ожидании разрешения собственной участи, но ему не было её жалко. И потом, когда решили голубя заколоть, они по очереди рубили по шее птицы зазубренным ржавым топором. Рубили там же, в церкви, и никак не могли отрубить. А бившаяся в агонии птица беспомощно хлопала ослабевшими крыльями их по рукам. Сергей ещё долго вспоминал тёплую, мягкую плоть, что была у него в руках, и то, как под лёгким пухом и тонкой кожицей билось крохотное, замирающее от боли сердце. Но что голубь мог им сделать — маленьким, жестоким, не знающим жалости, не обученным ей? Разве они тогда думали, что настанет срок, и они сами начнут искать защиты друг от друга и от самих себя.
Будут надеяться на снисхождение и жалость, пытаясь этим защититься от порождённых ими самими пороков.
Когда Сергей поднялся на пригорок, из-за облаков впервые в этот день несмело выглянуло неяркое, приготовляющееся к закату солнце. Его оранжевый густой свет облил ближайшие к дороге дома. Старые, неухоженные, они много лет стояли без должного хозяйского надзора. Когда-то они были прибежищем для больших семей, под их крышами рождалось и умирало не одно поколение людей. Теперь дома уныло пытались спрятать за беспризорно разросшимися кустами сирени и черёмухи покосившиеся дворы, обломанные наличники, подгнившие углы срубов, разрушенные ступени крыльца, выбитые стёкла в окнах чердаков. Облупившаяся краска клочьями висела на переплётах оконных рам, а в запылённых стёклах отражалось шевеление оголившихся веток.
Пройдя по улице всю деревню, Сергей на крыльце крайнего дома увидел двоих стариков. Они молча, с нескрываемым любопытством наблюдали за прохожим, нежданно-негаданно появившимся в их местах. Старик, казалось, улыбался в седую бороду, а опрятная старушка сидела, тесно к нему прижавшись, даже голову наклонив в его сторону.
Проходя мимо их дома, Сергей молча поклонился хозяевам. Ему не ответили. А может, и ответили, да он не расслышал.
На окраине деревни Сергей повстречал парня, который пьяно шлёпал по лужам, не разбирая дороги. Раскачиваясь из стороны в сторону, он каким-то чудом умудрялся удерживать в руках несколько бутылок креплёного вина.
— Что, браток, заблудился? — Парень остановился перед Сергеем, преградив дорогу.
— Гуляю.
— Я тоже загулял, — с трудом ворочая языком, проговорил парень и, переступая ногами, обутыми в высокие резиновые сапоги, попытался удержаться на тропинке. Но устоять не смог и опять оказался в дорожной луже, обрызгав грязью полы старого засаленного пиджачка. — Вот вспахал дачникам усады, забрал плату и теперь иду к своим старикам. Трактор бросил там. — Он неопределенно мотнул головой, и от этого движения его опять качнуло. — Родители у меня в Ужовке... к ним иду, понял? Вон она, Ужовка, за тобой. У них дом крайний.
— Видел я твоих родителей. На крылечке сидят. Наверное, тебя ждут.
Парень из-под бровей тупо посмотрел на Сергея. Затем, соглашаясь, кивнул головой и почтительно произнес:
— Родителей уважать надо. Понял, да?.. Навещать.
Только сейчас Сергей разглядел, что парень был намного моложе его, и с горечью подумал: «Младшенький, наверное, любимый. Последняя радость стариков».
Продолжая крепко удерживать бутылки, парень зашлёпал по грязи к деревне. Отойдя на несколько шагов, Сергей вновь остановился и оглянулся. Рушилась страна. Тысячами срывались в бездну отчаяния, неверия, нищеты, пьянства человеческие жизни. И в то же время, будто на далёком, затерянном островке, жили двое стариков, для которых, кажется, ничего в этой жизни не изменилось. Стоит в их избе, как и столетия назад, на божнице иконочка — их заступница и врачевательница. Горит перед ней лампадка. Встанут они на колени перед ней. Помолятся с усердием, какое пошлёт им на это время Господь, о здравии и спасении их согрешающего и не радеющего в вере сына и будут убеждены, что находятся они под защитой, крепче и надёжнее которой нет. Потом выйдут, как сегодня, на крылечко дожидаться родимого сынка, а может, и еще кого из детей. И ничто их не испугает, не поколеблет в этой жизни. Сергею так хотелось верить, что он не ошибается в новом для себя, невесть откуда появившемся чувстве.
Высокий купол разорённого храма Сергей приметил, когда ещё только вышел из леса. Сейчас пройти до церкви оставалось совсем немного. Поднявшийся наверху ветер разогнал облака, закрывающие солнце. И теперь оно малиново светилось, доставая нижней кромкой круга до вершин сосен, ровными посадками росших за полем с полёгшим овсом. И тогда Сергей догадался, что он вовсе не бесцельно, промокший, голодный, пробирался по этой неведомой ему, истерзанной проселочной дороге.
Церковь стояла при входе в село. Изгородь, когда-то её окружавшая, была порушена. Каменные столбы погоста тоже были частично разбиты. Они стояли покосившись, как будто укоризненно напоминали о том, что это были запретные для выпаса скота территории. Но сейчас коровы, другая живность чувствовали себя здесь вольготно.
Двери, окна, доски — всё, что ещё как-то могло сгодиться в хозяйстве, было давно разворовано, растащено по дворам и сараям. Только оконные решётки ажурной ковки остались нетронутыми. У стены церкви, возле алтаря, сохранилось несколько каменных и металлических крестов старинной работы.
Под ботинками громко захрустел битый кирпич. Звякнули пустые бутылки, о которые у входа споткнулся Сергей. Друг за другом они покатились по отсыревшей земле, пахнувшей плесенью и нечистотами. Потолок внутри церкви был обрушен. Лишь у алтаря, перед иконостасом, некоторые позолоченные детали которого еще сохранились, оставался кусок нетронутой штукатурки. Поломанными рёбрами торчали из него в разные стороны куски дранки, отвлекая внимание от едва заметной и чудом уцелевшей росписи.
Сергей огляделся.
Разорён храм был жестоко, осквернён человеческим присутствием, оставившим ужасные следы. И всё-таки, несмотря ни на что, это был храм. Сергей подошёл поближе к алтарю, чтобы разглядеть остатки росписи. Вдруг сквозь выбитые окна вольно полился в храм густой, разгоняющий зловоние и сырой мрак свет заходящего солнца. Он, осветив всё, выделил на штукатурке черты лика Спасителя, его глаза. И они с любовью взглянули на Сергея. Вместе с этим взглядом исчезло всё безобразное и отвратительное вокруг, остался только устремлённый на Сергея, в глубь его, в сердце, небесный взгляд. Он шёл не с оштукатуренного потолка, а как бы из пространства над алтарём. Взгляд, казалось, парил перед Сергеем, призывно притягивая к себе.
— Господи, помилуй меня, грешного, — вскричал Сергей не по воле своей. И больше ничего не смог сказать, ни о чем ином подумать. Разоренный храм вокруг — это его, Сергея, жизнь. Это его душа, в скверне и нечистотах, ждёт очищения. Это понимание как озарение, как вспышка ослепило его. И он молил о помощи, прощении, защите. — Господи, помилуй! Что я без тебя? Помоги мне. Где моя опора, в чём защита? Так не оставь же меня, Господи, на погибель!
В храме опять сделалось сумрачно. Вместо лика он увидел вновь лишь слабо различимые контуры. Липкий мрак, враждебный, смрадный, окружил Сергея, пугая оставленностью и знакомым одиночеством.
Сергей вышел из церкви, но, отойдя несколько шагов, вновь остановился, прислушался.
Скоро начнет темнеть. Устало ныли ноги в холодных, отяжелённых грязью и насквозь вымокших ботинках. А он стоял и вслушивался в себя, пытаясь уловить сознанием ускользающее, вновь родившееся в нём чувство. Ему ещё предстояло возвращаться домой, но сейчас этого он уже не боялся.
